ящий доктор схватил мою  босую правую ногу и сунул ее под нос
двум  другим настоящим докторам.  Все  трое помяли  ее, потыкали  пальцами и
сняли  ее  на  "поляроид".  Они  вели  себя  так,  словно  остального  меня,
полуголого, полузамороженного, не  существовало  вовсе.  Существовала только
эта  нога, и все студенты-медики  столпились в кружок, чтобы  рассмотреть ее
получше.
     - Как долго, - спросил доктор, - у вас это красное пятно на ноге?
     Доктор имел  в виду мое родимое пятно.  У меня на правой ноге - родимое
пятно  в форме  (как  шутил отец) темно-красной  Австралии с маленькой Новой
Зеландией справа. Именно  это я им и сказал, и  все сразу же повеселели. Мой
член потихоньку оттаивал. Все, кроме студента с жидким азотом, ушли, да и он
бы ушел, поскольку ему было стыдно смотреть мне в глаза. Но он остался, взял
мой член  за головку  и потянул  к себе,  а затем  прыснул  тонкой  струйкой
жидкого азота на  то, что еще оставалось от бородавки. Такая боль, что  если
представить себе, будто длина моего члена  - несколько  сотен миль, и боль -
на его дальнем конце, то она все равно будет ужасной.
     Марла смотрит на мою руку и на шрам от поцелуя Тайлера.
     Я  сказал  студенту-медику,  что  видно ему  нечасто  здесь  попадались
родимые пятна.
     Да  не  в этом дело, сказал  студент. Все подумали,  что это не родимое
пятно, а  рак. Сейчас такой новый вид рака, который,  в  основном,  поражает
молодежь. Просыпаешься  одним прекрасным утром и видишь красное пятно у себя
на  лодыжке или ступне. Пятно становится все больше и больше, покрывает тебя
с ног до головы, и ты умираешь.
     Студент  объяснил  мне, что все пришли в такое  возбуждение, потому что
подумали, что у  меня  этот самый новый  рак. Он еще  редко встречается,  но
постепенно распространяется все шире и шире.
     Это было так давно.
     Рак - он такой, объясняю я Марле. Случаются ошибки, поэтому если у тебя
где-то  что-то,  не  дай  Бог,  не в  порядке,  не  надо  забывать обо  всем
остальном.
     Не дай Бог, говорит Марла.
     Студент  с  азотом закончил,  он сказал, что остатки  бородавки отпадут
сами  собой через несколько дней. На липкой бумаге  рядом  с  моей  задницей
валялся  снимок  моей босой ступни, который никому не  был нужен. Я спросил,
можно ли мне забрать фотографию.
     У меня она до сих пор  висит в комнате в рамочке,  на уголке зеркала. Я
причесываю волосы перед зеркалом каждое утро, собираясь на работу, и думаю о
том, как однажды  у меня ровно десять минут был рак  - куда  там,  хуже, чем
рак.
     Я  говорю Марле, что  в  этот День Благодарения мы впервые  не  пошли с
дедушкой кататься на каток, хотя лед был толщиной почти  в шесть дюймов. Моя
бабушка  всегда наклеивала маленькие  кусочки пластыря на лоб и на руки там,
где родинки,  которые  были у нее всю жизнь, выглядели некрасиво  с ее точки
зрения.  Края пластыря задирались, а родинки окрашивались в  странные цвета,
вроде голубого.
     Когда моя бабушка в последний  раз отправилась  в больницу, дедушка нес
ее чемодан и жаловался, что  его скособочит - таким тяжелым был чемодан. Моя
франко-канадская бабушка была такой застенчивой, что никогда не показывалась
в  купальнике перед  посторонними, а, направляясь в туалет, открывала кран в
ванной,  чтобы  никто  не услышал никаких звуков.  Выписываясь  из  больницы
Лурдской Богоматери после частичной мастэктомии, она сказала:
     - Это тебя-то скособочило?
     Для моего дедушки это было чем-то вроде итога всей  жизни: моя бабушка,
рак, их женитьба, вся жизнь. Он  смеется каждый раз, когда  рассказывает эту
историю.
     Марла  не  смеется. Я хочу, чтобы она смеялась,  чтобы  у нее поднялось
настроение. Я хочу, чтобы Марла простила мне  коллаген, я говорю, что ничего
не нашел.  Если  ей что-то почудилось  сегодня  утром, то это ошибка.  Как в
истории с родинкой.
     На тыльной стороне ладони Марлы - шрам от поцелуя Тайлера.
     Я хочу, чтобы Марла улыбнулась, поэтому я не рассказываю о том, как я в
последний раз обнимал Клои  - лысую Клои, скелетик, обмазанный желтым воском
с  шелковым  платочком, обмотанным  вокруг  лысой  головы.  Я обнял  Клои  в
последний раз перед тем, как  она исчезла навсегда.  Я  сказал  ей, что  она
похожа  на голубя, и Клои засмеялась. На пляже я всегда сижу, спрятав правую
ногу под себя или зарыв  ее в песок. Схоронив Австралию с Новой Зеландией. Я
боюсь,  что люди увидят мою ногу, и  я начну умирать у них в  сознании. Рак,
которого у меня нет, начнет расползаться. Я не стал рассказывать это Марле.
     Мы не хотим знать практически ничего про тех, кого любим.
     Чтобы Марла смеялась, чтобы  у нее  поднялось настроение, я рассказываю
ей  о женщине  из  "Дорогого Эбби",  которая вышла замуж  за  преуспевающего
владельца похоронного бюро, а тот в брачную ночь заставил ее принять ледяную
ванну, чтобы кожа ее стала ледяной на ощупь, после чего  положил в постель и
попросил не шевелиться все время полового акта.
     Забавно не то,  что эта женщина  послушалась его в брачную  ночь, а то,
что она продолжала делать  так все следующие десять лет их совместной жизни,
а теперь она пишет в "Дорогой Эбби" и спрашивает у него совета.

14

     Если люди думают, что ты скоро умрешь, они начинают внимательно слушать
тебя. Вот за что я любил группы поддержки.
     Если  люди  полагают,  что  видят  тебя  в последний  раз, они начинают
действительно смотреть на тебя. Иначе они говорят с  тобой о своих проблемах
с банком, о песне, которая играет по радио, или поправляют прическу, пока ты
говоришь.
     А тут тебе принадлежит все их внимание.
     Они начинают слушать, а до того просто ждали своей очереди заговорить.
     И даже когда они заговаривают, они уже не говорят про себя. Они говорят
с тобой, и после этого разговора вы оба чувствуете себя немного другими.
     Марла начала ходить в группу поддержки, когда обнаружила у себя в груди
первое уплотнение.
     А  утром  после  того,  как  мы  нашли у нее  второе  уплотнение, Марла
прискакала на кухню, засунув обе ноги в одну половину колготок, и сказала:
     - Посмотри - правда, я похожа на русалку?
     А еще она сказала:
     - Бывает, парни, сидя на толчке, делают вид, что они едут на мотоцикле.
Но они выделываются. А у меня это вышло совершенно случайно.
     Первое  уплотнение   Марла   обнаружила  как  раз  перед  тем,  как  мы
повстречались в "Останемся мужчинами", а теперь вот появилось и второе.
     Достаточно сказать  вам,  что Марла  до сих пор жива.  Философия  Марлы
заключается  в самой возможности умереть  в любое мгновение. Трагедия  вся в
том, говорит она, что этого не происходит.
     Когда Марла обнаружила  первое  уплотнение, она  отправилась в клинику,
где  измученные  мамаши семейств, одетые,  как пугала,  сидели в пластиковых
креслах  вдоль  трех  стен  приемного покоя  с  тощими бледными детишками на
руках.  У детей были  черные  круги под  глазами, и вообще они  походили  на
подпорченные апельсины или  бананы, и  мамаши вычесывали из  их волос  корки
перхоти, вызванные  вышедшим из-под контроля  организма  дрожжевым  грибком.
Зубы торчали у детишек из тощих десен так, что до сознания впервые доходило,
что человеческие зубы - это просто осколки кости, высунувшиеся наружу, чтобы
измельчать попавшие в рот вещи.
     Вот  чем все кончается, если нет медицинской страховки. Еще когда никто
ничего  не знал, многие  голубые парни  захотели  родить  себе  ребятишек от
женщин, а теперь дети больны, их матери умирают, а отцы уже умерли. И сидя в
приемном  покое,  провонявшем рвотой,  мочой  и уксусом, слушая, как  сестра
расспрашивает  каждую мамашу,  как  давно  она  больна  и  сколько веса  она
потеряла  с  начала болезни, и есть ли у ребенка  родственники  или опекуны,
Марла решает: нет, нет и нет.
     Если уж суждено умереть, то лучше об этом не знать.
     Марла заглянула в прачечную-автомат за углом  от  больницы и украла все
джинсы из сушилок, а  затем  пошла к скупщику, который дал ей  по пятнадцать
долларов за пару. Затем Марла пошла и купила себе пару отличных колготок, из
тех, которые никогда не поползут.
     -  Даже на дорогих  колготках - на тех, что  не  ползут, - часто бывают
затяжки, - говорит Марла.
     В этом мире нет ничего вечного. Все потихоньку рассыпается.
     Марла начала  ходить  в  группы поддержки, поскольку  становится легче,
когда  поймешь, что ты -  не единственная в мире подтирка  для  жопы. У всех
что-нибудь  не в порядке. На  какое-то время у нее  даже сердце стало биться
ровнее.
     Марла  начала работать  в морге,  где ее посадили заниматься клиентами,
оплачивающими  похороны вперед. Часто какой-нибудь толстяк, - а еще  чаще, -
толстуха,  - выходили из демонстрационного зала с урной для праха размером с
рюмочку для вареных яиц, и тогда Марла, сидевшая  за столом в фойе с черными
распущенными волосами, колготками в затяжках, уплотнением в груди и нависшим
над головой дамокловым мечом, вынуждена была говорить им:
     -  Мадам,  не льстите себе! В эту штучку не влезет пепел  даже от одной
вашей головы. Пойдите и принесите урну размером с мяч для боулинга.
     Сердце Марлы выглядело примерно так же, как мое лицо.  Как все дерьмо и
грязь в  этом мире. Использованная подтирка  для  задницы, которую  никто не
собирается использовать даже как вторсырье.
     В  промежутках между  работой в морге  и  посещением  групп  поддержки,
рассказала мне Марла, она общалась с мертвецами.  Мертвецы звонили ей с того
света по ночам.  Порой в  баре бармен подзывал  Марлу  к телефону, она брала
трубку, а там - мертвое молчание.
     Временами ей казалось, что это и есть - дойти до точки.
     - Когда тебе двадцать четыре, - говорит Марла, - ты не имеешь  никакого
представления  о  том,  как  низко можно  пасть,  но я  всегда  всему быстро
училась.
     В первый  раз,  когда  Марла наполняла урну  пеплом,  она забыла надеть
маску.  Когда, покончив с урной,  Марла  высморкалась, на ее носовом  платке
остались черные разводы от человеческого пепла.
     Если  в доме  на  Бумажной  улице телефон  звонил только раз, а затем в
трубке  молчали,  значит, кто-то из  мертвецов  звонил  Марле. Это случалось
гораздо чаще, чем можно себе представить.
     В  доме на  Бумажной улице  стали  раздаваться  звонки  от  детективов,
расследующих взрыв в моем кондоминиуме.  Тайлер  становился рядом  со мной и
нашептывал  мне в одно  ухо,  в то время  как  я держал телефонную трубку  у
другого.  Следователь  спрашивал,  знаю ли  я  кого-нибудь, кто  в состоянии
изготовить кустарным способом динамит.
     - Акты насилия - естественная часть моего развития, - шепчет  Тайлер, -
в направлении трагедии и распада.
     Я  объясняю следователю,  что,  по-моему, взрыв в  кондоминиуме  вызван
неполадками в холодильнике.
     - Я покончил с жаждой физической  власти и собственническим инстинктом,
- шепчет  Тайлер, -  потому что только через саморазрушение я смогу прийти к
власти над духом.
     Динамит, сказал  детектив, содержал примеси - щавелевокислый  аммоний и
перхлорат калия  - что означает,  что  взрывное устройство  было изготовлено
кустарно, в домашних условиях, и что засов на входных дверях был надпилен.
     Я сказал, что в ту ночь был в Вашингтоне, округ Колумбия.
     Детектив объяснил  по телефону,  что  кто-то  впрыснул  жидкий фреон  в
замочную  скважину,  а  затем  ввел  в  нее  зубило, которым пытался  выбить
цилиндр. По этому методу обычно воры снимают замки с велосипедов.
     - Освободитель, который разрушил мою собственность, - говорит Тайлер, -
боролся  за то, чтобы освободить мой дух.  Учитель роздал  за  меня все  мое
имение, дабы я спасся.
     Детектив сказал, что тот,  кто сделал самодельный динамит, мог включить
газ и задуть дежурный огонек в духовке задолго до того, как произошел взрыв.
Газ  мог  послужить всего лишь спусковым  крючком. День за днем газ заполнял
кондоминиум, пока искра не  проскочила  на щетке электрического  двигателя в
компрессоре холодильника, и не произошел взрыв.
     - Скажи ему, - шепчет Тайлер, - Да, это сделал я. Я устроил взрыв. Ведь
это то, что он хочет услышать.
     Нет, говорю  я детективу, я не открывал газ  перед тем,  как  уехать из
города.  Мне нравилась моя жизнь. Мне нравилась  моя квартира. Мне нравилась
моя  мебель. Вся - светильники, кресла, ковры  - я жил этим. Это  был я сам.
Тарелки в серванте были частью  меня. Домашние  растения  были частью  меня.
Телевизор  был  частью  меня.  Это  меня  хотели  взорвать.  Неужели  вы  не
понимаете?
     Следователь попросил меня никуда не отлучаться из города.

15

     Мистер  глубокоуважаемый председатель местного  отделения национального
объединенного   профессионального   союза    киномехаников   и    операторов
проекционных аппаратов сидит и молчит.
     Под кажущейся человеку нерушимой поверхностью вещей зачастую  вызревают
кошмары.
     В этом мире нет ничего вечного.
     Все потихоньку рассыпается.
     Я знаю это, потому что это знает Тайлер.
     Три года  подряд Тайлер резал и склеивал  пленку  для сети кинотеатров.
Кинофильм перевозят  в виде шести или семи маленьких  бобин,  упакованных  в
металлический  ящик.  Работа  Тайлера заключалась  в  том,  чтобы  склеивать
маленькие  бобины  в  пятифутовые,  которые  используются  на автоматических
кинопроекторах. Три года,  семь  кинотеатров,  не менее трех залов в каждом,
новый фильм еженедельно. Через руки Тайлера прошли сотни копий.
     Жаль, но когда  все старые проекторы заменили автоматическими, профсоюз
перестал нуждаться в услугах Тайлера. Мистер председатель местного отделения
пригласил Тайлера к себе для беседы.
     Работа  была  скучной,  платили  сущую  ерунду,  так  что  председатель
объединенного союза объединенных  независимых  киномехаников  и объединенных
кинотеатров сказал, что они готовы оказать Тайлеру Дердену честь, оставив за
ним одну смену в качестве синекуры.
     Не надо считать это увольнением. Считайте сокращением штатов.
     А затем мистер председатель местного отделения хренов говорит:
     - Мы высоко ценим ваш вклад в наше общее дело.
     Да никаких проблем, говорит  Тайлер и  ухмылка озаряет  его лицо. Пусть
профсоюз высылает каждый месяц зарплату, а он будет держать язык за зубами.
     Тайлер сказал:
     -  Не надо считать это увольнением.  Считайте это досрочным  выходом на
пенсию.
     Через руки Тайлера прошли сотни копий.
     Копии  вернулись  к дистрибьютору. Копии вновь  отправились  в  прокат.
Комедии. Драмы. Мюзиклы. Любовные истории. Боевики.
     И в каждую копию Тайлер вклеил по несколько кадров с порнухой.
     Содомия. Оральный секс. Садомазохизм.
     Тайлеру было нечего терять.
     Нечего терять,  когда  ты -  последний винтик в этом  мире,  мусор  под
ногами у людей.

     То же самое Тайлер собирался сказать менеджеру отеля "Прессман".
     На этой  своей  работе  в отеле "Прессман" Тайлер  был, по его  словам,
никем. Никого не волновало, жив он или умер, и он отвечал  всем взаимностью.
Именно это Тайлер посоветовал сказать  и мне, когда  мы явимся  на  прием  в
кабинет менеджера отеля, где у дверей сидят сразу два охранника.
     Тайлер  и я  допоздна  сидели и  рассказывали  друг  другу, как  прошла
встреча у каждого из нас.
     Сразу после похода в союз киномехаников, Тайлер заставил меня предстать
перед менеджером отеля "Прессман".
     Тайлер и я все больше и больше походили друг на друга. У обоих по дырке
в   щеке,   у  обоих  кожа  потеряла  всякую  чувствительность  и  перестала
реагировать на удары.
     Мои  синяки я  заработал  в бойцовском  клубе, а  Тайлеру  морду  набил
председатель  союза   киномехаников.   После  того,  как  Тайлер  выполз  из
профсоюзного офиса, я отправился на встречу с менеджером отеля "Прессман".
     И вот я сижу в кабинете менеджера отеля.
     Я - Кровавая Месть Джо.
     Первое, что сказал менеджер, это: "В вашем распоряжении три минуты". За
тридцать  секунд я успел  рассказать ему,  как  мочился  в  суп,  пропитывал
кишечными газами крем-брюле, чихал на тушеный цикорий, а затем я потребовал,
чтобы отель высылал  мне каждую  неделю мою заработную плату плюс чаевые.  В
обмен на это я не  буду ходить на работу, и  не пойду  в редакции  газет или
санитарную инспекцию с громкими и скандальными разоблачениями.
     Представьте себе только заголовки на первой полосе:
     "ПОЛОУМНЫЙ ОФИЦИАНТ ПРИЗНАЕТСЯ В ОСКВЕРНЕНИИ ЕДЫ".
     Разумеется, сказал  я, вы можете  меня  посадить. Можете меня повесить,
оторвать мне яйца,  проволочь меня по  улицам и облить  меня с ног до головы
едкой  щелочью, но  отель "Прессман" останется навсегда  известен как место,
где богатейшие люди мира едят пищу с мочой.
     Слова Тайлера срываются с моих губ.
     А ведь когда-то я был таким славным малым.

     В  офисе  профсоюза киномехаников  Тайлер  хохотал,  пока  председатель
отделения избивал  его. Когда один из  ударов отправил Тайлера из  кресла на
пол, Тайлер сел, прислонившись к стене, и продолжал хохотать.
     - Давай,  валяй, все равно  убить  меня  не  сможешь,  - говорил Тайлер
сквозь смех. - Глупый мудак. Можешь меня избить в говно, а ведь все равно не
убьешь.
     Тебе есть что терять.
     А мне терять нечего.
     У тебя есть все.
     Давай, валяй,  бей  в поддых. Еще раз по  морде. Выбей мне все зубы, но
чеки ты мне все равно будешь посылать. Сломай мне ребра, но если хоть неделю
я останусь  без зарплаты, тебя  и твой долбаный  профсоюз засудят  владельцы
кинотеатров,  кинопрокатчики  и  каждая  мамаша,  детеныш   которой   увидел
полноценный стояк на экране в самой середине "Бемби".
     - Я - подонок, сказал Тайлер.  - Я - подонок, дерьмо и псих для тебя  и
для всего  этого ебанного  мира.  Тебе  наплевать, где я живу и  как я  себя
чувствую, что я ем и чем кормлю своих детей, и чем я расплачиваюсь с врачом,
если заболею. Пусть я тупой, слабый и унылый, но ты отвечаешь за меня.

     Я сижу в кабинете менеджера отеля "Прессман" и облизываю губы, разбитые
местах в десяти.  Я поворачиваюсь  к менеджеру продырявленной  щекой,  и это
выглядит очень убедительно.
     В основных чертах, я сказал ему то же самое, что и Тайлер.
     После  того,  как  председатель профсоюза  повалял  Тайлера  по  полу и
увидел, что тот ничем не отвечает  на его побои, он отодвинул  свое большое,
как  "кадиллак" туловище, - гораздо большее, чем может ему пригодиться в его
жизни, -  на некоторое расстояние и пнул  Тайлера  носком ботинка под ребра.
Тайлер только  рассмеялся. Тогда  "его честь" вонзил носок ботинка Тайлеру в
почки. Тайлер скрючился, но не перестал хохотать.
     - Давай,  валяй,  - сказал Тайлер.  - Поверь мне. Тебе сразу полегчает.
Будешь чувствовать себя просто великолепно.

     В кабинете менеджера отеля  "Прессман"  я спросил хозяина, можно ли мне
воспользоваться его  телефоном.  Я  взял  трубку  и  набрал  номер  редакции
городской газеты. Онемевший менеджер смотрел на меня, и я начал.
     Привет,  сказал я, я совершил ужасное преступление против человечества,
чтобы выразить  мой политический протест. Протест против эксплуатации работы
сферы услуг.
     Если   уж  садиться   в  тюрьму,  то  не   в  качестве  же   психически
неуравновешенного слуги, отлившего в  суп.  Надо окружить акцию  героическим
флером.
     ОФИЦИАНТ-РОБИН ГУД - ЗАСТУПНИК ОБЕЗДОЛЕННЫХ.
     Тогда это коснется не  только одного  отдельно взятого  отеля и  одного
отдельно взятого официанта.
     Менеджер  почти ласково вынимает трубку у меня из руки. Он говорит, что
не желает, чтобы  я больше работал  здесь,  по крайней мере,  пока я выгляжу
так, как сейчас.
     Я стою перед его столом и говорю: "Что?"
     Вам не нравится мой внешний вид?
     И  без  промедления, глядя прямо в глаза менеджеру, я  со всего размаху
засаживаю себе кулаком в  нос, так  что свежая кровь прыскает  из незаживших
шрамов.
     Почему-то мне