я к нему с недоверием.
   - Если меня действительно стали подозревать, то, естественно,  Вале
грозит опасность, а она мне очень дорога, мы так много  вместе  с  ней
пережили! - говорил Николай Иванович.
   Позже выяснилось, что беспокоился он  не  напрасно:  в  ночь  перед
отъездом во Львов гестапо арестовало Валю.
   Наш уход ко Львову задерживался. У нас не было топографических карт
нового маршрута, недостаточно было питания для рации и боеприпасов для
отечественного оружия.
   Чтобы не терять времени, мы решили отправить во  Львов  маневренную
группу. Ей предстояло выбрать в районе Львова место для нашего  лагеря
и подготовить явочные  квартиры  в  самом  городе.  В  эту  группу  мы
отобрали двадцать человек. Один из них,  Пастухов,  работал  до  войны
инженером  коммунального  хозяйства  Львова.  Ему  было  дано   особое
задание: изучить туннели под городом.
   Очень хотелось пойти во Львов радистке Марине Ких.
   - Львов я знаю как свои пять пальцев. Я там работала,  у  меня  там
родственники и знакомые. Почему же вы меня не посылаете с  группой?  -
говорила Марина.
   -  Подожди.  Пойдешь  вместе  с  отрядом,  и  тогда  ты  нам  очень
пригодишься. Ты лучше подумай хорошенько, к  кому  из  твоих  знакомых
могут обратиться наши разведчики, и напиши письма, - ответил я.
   Марина написала письма к сестре и знакомым и передала их  командиру
группы Крутикову. Группа ушла от нас 5 января. Несмотря на  то  что  с
ними был радист, никаких сведений от них мы не получили  ни  в  первые
дни, ни позже.
   Кузнецов страдал от вынужденного безделья.
   - Дмитрий Николаевич! Смотрите, что получается. Красная  Армия  так
быстро  продвигается,  -  что  скоро  и   из   Львова   немцы   начнут
эвакуироваться, а ведь я там кое-что сумел  бы  сделать.  Да  и  Валя,
вероятно, уже там ждет. Пустите меня одного!
   - Вы, пожалуй, правы, Николай Иванович:  незачем  вам  тащиться  со
всем отрядом.
   На этот раз машину для Кузнецова мы  "одолжили"  у  гебитскомиссара
города Луцка. Перекрасить ее мы не могли: у нас не было ни краски,  ни
времени, а чтобы все-таки эту машину не узнали, ей придали старый  вид
- поцарапали кабину, сорвали  с  колес  колпаки.  Всю  эту  "операцию"
проделал шофер Белов, который по заданию Струтинского угнал эту машину
из гаража.
   Мы решили отправить с Кузнецовым Белова и Яна  Каминского,  которые
хорошо знали Львов. Кузнецов уезжал по своим старым документам на  имя
лейтенанта  Пауля  Зиберта,  но  к   этим   документам   мы   добавили
командировочное удостоверение во Львов, а затем в Краков "по служебным
делам". Ян Каминский уезжал под видом крупного спекулянта,  убегающего
от Красной Армии.
   Пока шли эти приготовления, мы со всем отрядом двинулись ко Львову.
Кузнецов все  еще  был  с  нами.  Отряд  шел  медленно,  и  автомашина
Кузнецова не могла идти своим  ходом.  Даже  на  первой  скорости  она
обгоняла бы колонну, к  тому  же  шум  мотора  мог  привлечь  внимание
карателей, поэтому мы впрягли в машину  пару  хороших  лошадей.  Белов
сидел на своем шоферском месте. Рядом с ним сел я, позади - Кузнецов и
Каминский. За закрытыми дверцами машины  мы  подробно  обсуждали  план
действий во Львове.
   Нам надо было перейти железную дорогу  Ровно  -  Луцк.  Теперь  это
оказалось трудным делом. Чтобы меньше  выставлять  постов,  гитлеровцы
завалили  почти  все  переезды,  оградили  их  колючей  проволокой   и
заминировали  подходы,  а  там,  где  переезды   остались,   настроили
оборонительные укрепления. Наши конные  разведчики  пробовали  перейти
железную дорогу в нескольких местах, но везде натыкались на пулеметный
огонь. Отряд был большой, и  времени  на  переход  требовалось  много.
Вступать в бой с  фашистскими  частями,  которые  могли  вызвать  себе
подкрепление и даже бронепоезд, не было смысла.
   Попутно с поисками выхода своему отряду  мы  устраивали  засады  на
шоссейных  дорогах,  по  которым  двигались  отступающие  пехотные   и
моторизованные колонны врага.
   Но Кузнецов решил больше нас не  дожидаться.  Я  не  возражал.  Кто
знает, когда и как мы перейдем железную дорогу!
   Наступила минута отъезда Кузнецова.
   - Ну, прощайте, Дмитрий Николаевич! - сказал мне Николай Иванович.
   Я обнял его, и мы три  раза,  по  русскому  обычаю,  расцеловались.
Потом  он  попрощался  с  Лукиным,  Стеховым,  Струтинским  и  другими
товарищами. Всем хотелось на прощанье крепче обнять Николая  Ивановича
и сказать самое хорошее слово.
   Кузнецов не просто  поехал  к  переезду.  Он  подозревал,  что  его
разыскивают, и решил действовать осторожно. Около  шоссе,  в  лесочке,
километра за два от переезда, он остановил машину, и наши  провожающие
помогли замаскировать ее. До рассвета Кузнецов не выезжал. А когда уже
стал брезжить рассвет, он пристроился к отступавшей  колонне  немецких
автомашин и вместе с ней переехал  через  железную  дорогу.  Это  было
17 января 1944 года.
   Так  мы  расстались  с  Кузнецовым  и  были  уверены,   что   через
неделю-другую встретимся у Львова, но все повернулось иначе. Дня через
четыре мы  узнали  от  связного  из  Луцка,  что  Николай  Иванович  с
Каминским и Беловым пробыли в Луцке двое  суток  и  потом  выехали  во
Львов. Почему он так долго был в  Луцке,  неизвестно.  При  выезде  из
города у шлагбаума железной дороги его остановил немецкий пикет и стал
проверять  документы.  Проверяли  какой-то  майор-гестаповец   и   два
жандарма. Вероятно, Кузнецов почувствовал что-то неладное. Он не  стал
ждать, пока  проверят  документы,  перестрелял  всех  троих,  разломал
шлагбаум, и машина на полном ходу  умчалась.  После  этих  сведений  я
очень долго ничего не знал о Кузнецове.
   19 января мы решили перейти железную дорогу во что бы то ни  стало.
Для перехода  наметили  участок  между  двумя  переездами,  где   были
неглубокие кюветы.
   Мы выдвинули две крупные  боевые  группы  -  налево  и  направо  от
намеченного места перехода. Каждую группу предупредили, что если будет
идти бронепоезд, они должны взорвать его и биться до тех пор, пока  мы
не сообщим, что колонна прошла.
   Отряд двигался через дорогу часа полтора, а может и  больше.  Никто
нам не помешал, прошли без единого выстрела.
   19 января мы перешли железную дорогу, а с 20-го у нас начались бои.
Нам предстоял   двухсоткилометровый   путь;   на   каждом   шагу   нас
подстерегали крупные засады.
   Ночью мы непрерывно двигались и, натыкаясь на засады, вели  бои,  а
днем располагались на отдых, и тут вновь происходили стычки. Мы завели
такой порядок: одно подразделение ведет бой, а другое готовит  обед  и
отдыхает. Владимир Степанович  Струтинский  и  здесь,  в  походе,  был
незаменим. Несмотря  на  постоянную  опасность,  он,  как  заместитель
командира хозяйственной роты, все время обеспечивал питанием бойцов  и
заботился о раненых.
   Почти все деревни занимали с боем. Я отдал  такой  приказ:  если  у
хутора или деревни будут замечены вражеские  часовые  или  вооруженные
группы, то, прежде  чем  входить,  обстреливать  деревню  из  пушек  и
минометов.  Это  помогало.  Давали  десятка   полтора   выстрелов,   и
кавалерийский полуэскадрон шел на "ура". После этого отряд вступал уже
в очищенную деревню.
   Но бывало и иначе. Заходим в деревню -  она  пуста:  ни  людей,  ни
скота, ни птицы, ни даже мебели в хатах. Куда  все  девалось?  Неужели
людей со всем их скарбом немцы вывезли в Германию?
   Ответ на эти вопросы нашли Коля Струтинский, Шевчук, Валя Семенов и
Новак.
   В одной из хат, в чулане, они обнаружили  какую-то  яму.  Она  была
тщательно  закрыта  пустой  бочкой.  Отодвинули  бочку,  и  Семенов  с
фонариком полез в дыру. Вдруг под землей - выстрел. Семенов  -  назад.
Наши кричат: "Выходите добровольно!" Ответа нет.
   В одном из боев мы захватили у немцев несколько дымовых гранат.  Мы
их взяли с собой,  но  не  знали,  к  чему  применить.  Теперь  решили
попробовать - бросили в дыру дымовую гранату.  Через  несколько  минут
из-под земли послышалось: "Сдаемся!" -  и  сразу  из  дыры  показалась
сначала винтовка, а затем черная от копоти физиономия бандита. За  ним
вылез второй.  От  них-то  мы  и  узнали,  куда  девались  люди  и  их
имущество.
   По  указанию  гестапо  всем  жителям  под  страхом  расстрела  было
приказано вырыть под домами  так  называемые  "схроны",  куда  заранее
спрятать хлеб, скот и все имущество  и  самим  прятаться  при  подходе
большевиков. Мы проверили. Действительно, под многими домами были  эти
"схроны" - подвалы, где стояли кровати, находилось зерно и  имущество,
коровы, лошади, свиньи и птица. Везде была заготовлена и вода на много
дней. Увидев советских людей, жители охотно выходили из "схронов".
   Особенно много боев  провел  отряд,  когда  мы  пересекали  границу
Галиции, которую немцы сильно охраняли. И сама дорога, по  которой  мы
шли, стала очень тяжелой. Начались предгорья  Карпат;  приходилось  то
забираться на высокие лесистые холмы,  то  спускаться  вниз.  Пушки  и
подводы со снарядами и ранеными тащили чуть ли не на  руках.  Снег  то
выпадал, то начинал таять, образуя на дорогах  непролазную  грязь.  По
пути нам встречались реки, и  под  огнем  врага  мы  строили  мосты  и
переправы.
   Но так или иначе, а мы уже были в шестидесяти километрах от Львова.


ПРЕДАТЕЛЬСКАЯ ТИШИНА

   Мы подошли к деревне Нивице. Разведчики донесли, что никаких постов
в деревне нет. Я  удивился:  столько  прошли  и  везде  натыкались  на
немцев, а здесь спокойно.
   Въехали  в  деревню   -   действительно,   все   спокойно.   Начали
распределять людей по квартирам.  Штаб  остановился  в  самой  крайней
хате. Я вошел в домик, поздоровался с хозяином, пожилым  крестьянином,
и его женой. Тут же заметил на стене репродуктор.
   - Работает? - спросил я у хозяина.
   - Работает. У нас и церковь и школа работают.
   - Немцы есть здесь?
   - Нет, сейчас никого нет.
   - Ну, а как вы живете?
   - Ничего, живем.
   - Часто тут они бывают?
   - Бывают.
   - Часто?
   - Приезжают по три-четыре человека. Вывозят древесину из лесу.
   Я поручил Лукину послать по деревне  разведчиков  и  разузнать  все
получше. Через час разведчики вернулись и доложили, что все  спокойно.
Я вызвал командира перовой роты Ермолина и сказал ему:
   - Тишина тишиной, а ты все-таки поставь дополнительные посты.
   Народ наш устал, и все улеглись  спать,  но  мне  не  спалось.  Уже
больше месяца я был болен и  последние  дни  совсем  не  поднимался  с
повозки: лежал,  укрытый  периной.  Около  меня  постоянно  находились
связные. Болезнь и теперь не давала мне спать. Под  утро,  когда  было
еще темно, я все же решил выйти посмотреть, проверить посты. С большим
трудом натянул на себя шинель, надел шапку, положил пистолет в  карман
и, держась  за  стену,  перешагивая  через  спящих  товарищей,  вышел.
Часовой, дежуривший около штаба, отсалютовал мне.
   В плетеном заборе я нашел калиточку и  вышел  прямо  в  огород.  За
огородом начиналось открытое поле, и там я заметил на фоне серого неба
какие-то силуэты. Я сначала подумал, что это идет развод, что командир
первой роты, согласно распоряжению, расставляет  посты,  но  в  ту  же
секунду понял, что это не развод. Вглядываюсь  пристально:  люди  идут
цепью, а не группой. Я присел  на  землю,  чтобы  силуэты  людей  были
виднее. Да, это цепь,  и  есть  определенная  дистанция  между  каждым
человеком, причем эта  дистанция  увеличивается  по  мере  приближения
людей ко мне.
   Минута - и  они  уже  совсем  близко.  Темнота  мешала  мне  раньше
определить расстояние. Неужели это враги? Я поднялся и крикнул:
   - Кто идет?
   Молчание. Вижу, по сторонам начинают меня обходить.
   Я опять:
   - Кто идет?
   - А ты кто?
   - Я командир, полковник.
   - Ходы сюды!
   Раз "ходы сюды"  на  командира  -  значит,  все  ясно:  бандиты.  Я
выхватил  пистолет.  Но  только  хотел  выстрелить,  по  мне   ударила
автоматная очередь, одна, вторая. Слышу - немецкая команда. Я дал  два
выстрела - кто-то упал.
   Наши открыли огонь по врагам. Это хорошо, но я-то  оказался  "между
двух огней". От врагов в пяти метрах, от своих - в двадцати.  И  те  и
другие стреляют. Пули пролетают около меня; одна сбила шапку. Я лег на
землю. Думаю: "Если к своим поползу, гитлеровцы увидят, что я  жив,  и
начнут стрелять. Да и свои откроют стрельбу, если увидят,  что  к  ним
ползет какой-то человек. Что делать?"
   Вдруг чувствую, кто-то тянет меня за ногу. Поворачиваюсь: человек в
немецкой каске хочет снять с меня меховые унты. Вероятно, подумал, что
я мертвый. Я выстрелил в упор.
   Стрельба  идет  вовсю.  В  петлицу  на  воротнике  шинели  попадает
разрывная пуля. Изо всей мочи кричу:
   - Прекратить огонь!
   Но перекричать пулеметную стрельбу трудно. Меня не услышали.  Кричу
еще раз:
   - Прекратить огонь! Это я, Медведев!
   Услышали! По нашей цепи от  бойца  к  бойцу  передавалась  команда:
"Прекратить огонь... прекратить огонь... там полковник".
   Под  ливнем  вражеских  пуль  я  пополз  к  своим.  У  плетня  меня
подхватили, но помощь  мне  не  требовалась:  в  эти  минуты  крайнего
напряжения я был как будто здоровым и продолжал командовать.
   Шевчук,  Струтинский,   Новак,   Гнедюк   с   группой   бойцов   из
комендантского взвода врезались во вражескую цепь и били в упор.  Коля
Маленький, притаившись за  плетнем,  короткими  очередями  стрелял  по
убегавшим врагам.
   Хата, в которой  разместился  Цессарский  с  медперсоналом,  стояла
правее штаба и еще больше вдавалась в  открытое  поле.  Туда  в  самом
начале боя удалось ворваться нескольким бандитам. Не успел  Цессарский
выстрелить из своего маузера, как в комнате одна за другой разорвались
две вражеские гранаты, Цессарский был тяжело ранен.  Были  ранены  еще
два врача и  две  санитарки.  Услышав  вражескую  команду,  Цессарский
крикнул:
   - Хлопцы, нас окружили! Тикаемо в лес!
   Бандиты поняли это как команду и бросились наутек.
   Минут через сорок в деревне было уже тихо. Стрельба шла  километрах
в двух, где наши продолжали преследовать противника. На месте боя враг
оставил до трех десятков трупов.
   У меня в шинели было двенадцать пробоин, в шапке две, а на мне - ни
единой царапины.
   -  Сегодня  у  вас  второй  день  рождения,  -  сказал   мне   Коля
Струтинский, считая дыры на шинели и шапке.
   Еле волоча ноги, я пошел  в  санчасть.  Раненый  Цессарский  и  его
помощники  были  уже  перевязаны  другими  врачами.  Зубной  врач  был
забинтован с головы до ног: он был весь изранен осколками гранат.
   Ко мне подошел Сухенко:
   - Товарищ командир, вас просит Дарбек Абдраимов.
   - Где он?
   - В соседней хате. Он тяжело ранен.
   Я пошел.
   - Командир, ты жив? Не ранен? - спросил Дарбек, как  только  увидел
меня.
   - Жив и не ранен.
   - Ну и хорошо...
   Он улыбнулся, протянул руку  и  слабо  сжал  мою.  Оказывается,  он
первый услышал мой крик, когда я был  в  перекрестном  огне,  бросился
вперед и был срезан пулеметной очередью.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросил я Дарбека.
   - Очень плохо, товарищ командир.
   -  Ну  что  ты,  Дарбек!  Мы  еще  будем  кушать   твою   "болтушку
по-казахски".
   Он ничего не ответил, только улыбнулся.
   Через несколько часов он умер.
   Мы ожидали нового наступления и решили подготовиться. На повозке  я
объехал  кругом  деревню  и  отдал  все  распоряжения.  В  хате,   где
остановился штаб, ни хозяина, ни хозяйки уже не было.
   - Вот так спокойная деревня! - сказал я.
   Лукин  теперь  все  уже  узнал.  Оказывается,  мы  остановились   у
старосты-предателя, и он успел сообщить о нас фашистам.
   Вскоре вражеские войска начали наступление. Появились бронемашины и
танкетки, заработали крупнокалиберные пулеметы, пушки и минометы.
   В самом начале обстрела крайние хаты загорелись. Гитлеровцы  пришли
с той стороны, куда нам нужно было идти, - с запада,  но  ворваться  в
деревню они не решались.
   Боеприпасов у нас было мало, и с  наступлением  сумерек  мы  решили
отойти. Отходили с хитростью: сначала отошел отряд, оставив в  деревне
роту, которая отстреливалась. Потом  рота  отошла  -  оставила  взвод.
Взвод выскользнул, а немцы продолжали бесцельную стрельбу.
   На  первом  же  привале  после  боя  Лида  Шерстнева   подала   мне
радиограмму. Это был приказ командования о выводе отряда  в  ближайший
тыл Красной Армии. Ближайшим тылом,  по  нашим  расчетам,  могли  быть
знакомые нам места, приблизительно там,  где  мы  переходили  железную
дорогу Ровно - Луцк. Теперь наш отряд пошел назад - уже по пройденному
пути.
   Утром 5 февраля метрах в трехстах от железной дороги Ровно  -  Луцк
мы натолкнулись на расположение кавалерийских частей Красной Армии. Но
это еще не было линией фронта;  это  были  передовые  подвижные  части
нашей армии, которые прорывались вперед во вражеские тылы  и  отрезали
немцам пути отхода. Здесь эти  части  оседлали  шоссейную  дорогу,  по
которой должна была  отступать  большая  мотомеханизированная  колонна
немцев. Немцы сунулись на шоссе, напоролись на части Красной  Армии  и
пошли в обход, к деревне, где расположился  на  отдых  наш  отряд.  От
разрывов снарядов и мин деревня загорелась. Мы отошли к лесу,  залегли
и открыли огонь.
   Немцы ринулись от нас в сторону и бросили свой обоз.
   В этом бою у нас погибло восемь человек, и это  был  наш  последний
бой. Вечером 5 февраля мы перешли железную дорогу и оказались  уже  на
отвоеванной родной земле.
   В конце февраля в санитарной машине я был отправлен  в  Москву.  Со
мной вместе поехали Коля Маленький и  раненые,  в  том  числе  Альберт
Вениаминович  Цессарский.  Отряд  остался  под  командованием   Сергея
Трофимовича Стехова.


ПИСЬМО КУЗНЕЦОВА

   ...Я лежал в московском госпитале. После  жизни,  полной  борьбы  и
опасностей, я оказался в тишине и покое. Не слышно выстрелов, не видно
людей. Только время от времени  в  палату  заходят  врачи,  сестры.  Я
чувствовал себя как-то тоскливо, непривычно. Единственное  утешение  -
ежедневно  свежие  газеты  и  возможность  слушать  радиопередачи,  не
опасаясь, что не хватит питания для рации. Целыми днями я вспоминал  в
мелочах и подробностях нашу жизнь в тылу врага, и  странно:  насколько
тогда, в ходе борьбы, мне казалось все недостаточным, теперь,  когда я
мысленно   составлял   отчет    командованию,    все    представлялось
значительным.
   Мы передали много ценных сведений командованию  о  работе  железных
дорог, о переездах вражеских штабов, о переброске войск и  техники,  о
мероприятиях  оккупационных   властей,   о   положении   на   временно
оккупированной  территории.  В  боях  и  стычках  мы   уничтожили   до
двенадцати тысяч вражеских солдат и  офицеров.  По  сравнению  с  этой
цифрой наши потери были небольшими: у нас за все время было убито  сто
десять  и  ранено  двести  тридцать  человек.  В   своем   районе   мы
организовали советских людей на  активное  сопротивление  гитлеровцам,
взрывали эшелоны, мосты, громили  фашистские  хозяйства,  предприятия,
склады, разбивали и  портили  автотранспорт  врага,  убивали  главарей
оккупантов.
   По нескольку раз в день я вспоминал  Николая  Ивановича  Кузнецова.
Где он теперь? Что делает? Встретился ли с Валей?
   И вот однажды я получил о нем весточку.
   Я лежал с наушниками и  слушал  последние  известия  по-радио.  Без
десяти минут двенадцать вдруг слышу:
   "Стокгольм. По сообщению  газеты  "Афтенбладет",  на  улице  Львова
среди бела дня неизвестным человеком, одетым в  немецкую  форму,  были
убиты  вице-губернатор  Галиции  доктор  Бауэр  и   высокопоставленный
чиновник Шнайдер. Убийца не задержан".
   Я подскочил в постели, хотел подняться, но боль пронизала  меня.  Я
протянул руку и нажал кнопку звонка.
   Все это было излишне: никого не надо звать.
   Вошла сестра.
   - Пожалуйста, дайте мне пирамидон, - сказал я.
   - Сейчас принесу.
   Кому я здесь буду рассказыв