.
Разорили нас совсем!
   Старушка сказала, что до станции  Толстый  Лес  всего  лишь  десять
километров, и предупредила, чтобы мы не ходили по ту сторону  железной
дороги: там в деревне много полицейских.
   Лукин дал ей на прощанье плитку шоколада и несколько кусков сахару.
   Часам к девяти мы были уже недалеко от станции Толстый  Лес.  Отдал
команду отдыхать. Без привычки к долгой  ходьбе  люди  устали,  многие
натерли ноги.
   Я выставил секреты для наблюдения за станцией, переездом и дорогой.
   Лиде Шерстневой приказал развернуть рацию и передать в Москву,  что
мы приземлились правильно и ищем звено Кочеткова.
   Вдруг бойцы из секрета  подводят  к  нам  трех  человек.  Смотрю  -
сияющие, радостные лица: разведчики Кочеткова.
   - Лида, отставить передачу!
   Пошли прямо в лагерь Кочеткова.
   Радость  встречи  трудно  передать.  Наперебой  стали  рассказывать
новости: мы о Москве, они о здешней жизни.
   Стехов со своими товарищами уже был здесь, в лагере Кочеткова, но о
Саше Творогове и Пашуне по-прежнему никто ничего не знал. Как  в  воду
канули люди!
   Не все гладко прошло и у Кочеткова. Когда его группа выбрасывалась,
один - уже пожилой партизан, Калашников, -  повис  на  парашюте  между
деревьями на довольно большой высоте. Его долго искали, наконец нашли.
Калашников, как увидел своих, не стал  дожидаться,  пока  его  снимут,
взял финку, обрезал у парашюта стропы и упал на землю. Встать  он  уже
не мог - одна нога оказалась сломанной. Теперь он лежал  в землянке, у
железнодорожного сторожа, в полукилометре от станции  Толстый  Лес,  а
наш доктор, Цессарский, и партизаны тайком навещали его каждый день.
   За какой-нибудь час нам приготовили  обед.  Меня  угостили  печенью
жеребенка, зажаренной на свиной тушенке. Получилось довольно вкусно.
   Нельзя было терять ни  минуты.  Мы  сразу  же  отправили  людей  на
разведку в разные направления. Следовало узнать, можем ли мы  здесь  и
дальше принимать наши звенья, или немцы пронюхали что-нибудь о лагере.
Под вечер  я  и  сам  пошел  проверить,  как  охраняется  лагерь,  как
расставлены посты. Обошел  вокруг,  перешел  через  большую  поляну  и
углубился в лес.
   Недаром станцию назвали Толстый  Лес.  Лес  вокруг,  действительно,
могучий. Вековые дубы, березы, сосны, ели и мелкие  деревца  меж  ними
образовали густой, непроходимый массив. Там, где я  шел,  не  было  ни
единой тропинки. Решил возвращаться. Но минут через десять понял,  что
иду не туда, куда следует. Повернул левее, прошел  еще  минут  десять,
опять чувствую - не туда направился. За это время солнце  зашло,  и  я
совсем потерял ориентировку.
   "Вот стыд! Подумать только: командир отряда - и в  первый  же  день
заблудился!"
   Я, признаться, был о себе лучшего мнения. Родился я в Белоруссии, в
детстве часто ходил в лес за грибами,  ягодами,  орехами.  По  солнцу,
веткам, корням  мог  определить,  где  юг,  где  север.  Семь  месяцев
недавней партизанской жизни тоже, кажется, чему-то научили меня. И вот
теперь сплоховал. От падения с парашютом спина еще болела, но  я,  как
когда-то в детстве, быстро вскарабкался на  верхушку  огромного  дуба.
Смотрю - лес кругом, и все. Но вот заметил -  вьется  из  лесу  тонкой
струйкой дымок. Значит, лагерь там. Засек по  компасу  этот  ориентир,
слез с дуба и пошел.
   Добрался до лагеря в полной темноте. У костра сидели  партизаны.  Я
присел тут же на пенек.  Хотелось  отдохнуть  и  послушать  товарищей.
Разговор шел об испанце Ривасе. Ривас был механик по самолетам,  и  мы
взяли его в свой отряд как специалиста. Он летал  со  звеном  Стехова.
Молодой партизан рассказывал:
   - Ну, значит, собрались мы на костер.  Сделали  перекличку  -  нету
Риваса. Пошли искать. Темно, ничего не видно. Мы  нет-нет  и  крикнем:
"Ривас!" Ночью искали - не нашли. Рассвело.  Опять  командир  отправил
нас на поиски. Целый день бродили по лесу. Нету Риваса! И  вот  уже  к
вечеру напал я на болотце в лесу. Посреди болотца  стоит  только  одна
осинка, да и та тонкая. Вижу, за ней кто-то прячется. Я сам за куст  -
наблюдаю.  Голова  у  человека  за  осинкой,  а  фигура   вся   видна.
Обмундирование, смотрю, наше.  Ну,  конечно,  Ривас!  Вышел  и  кричу:
"Ривас! Выходи!" А он в ответ: "Камуфляж!  Камуфляж!"  Вышел  наконец,
обрадовался,  лопочет  по-своему,  обнимает  меня.   А   потом   вдруг
вытаскивает из-за пазухи живого голубя. Откуда он взял его и зачем ему
этот голубь понадобился, не знаю.
   Партизаны засмеялись, глядя на Риваса. А тот, маленький, тщедушный,
с блестящими черными глазами, тоже смеется, понимая, о чем идет речь.
   - Ну, а голубя он съел, что ли? - спросил кто-то.
   - Да что вы, он и мухи не обидит, не то что голубя! Он  для  голубя
потом пищу искал. Только недолго ему пришлось с ним нянчиться:  улетел
голубь-то.
   Лишь  спустя  полгода,  когда  Ривас  научился   немного   говорить
по-русски, он рассказал нам про свои страхи,  когда  очутился  один  в
лесу. Огни светлячков казались ему глазами тигров. А голубя он поймал,
чтобы съесть, если не скоро отыщет своих.
   Настроение  у  всех  было  приподнятое.  Новая  обстановка   как-то
увлекала. Тут же нам показали "клумбу", которую партизаны  сделали  из
светящихся гнилушек. Радистка  Лида  успела  уже  прицепить  крохотную
гнилушку к волосам. Она светилась, как драгоценный камень.
   "Пусть пока порадуются", - думалось мне. Я-то  хорошо  знал  лесную
"поэзию" с комарами, сыростью и тлеющим костром.
   Через два дня мы приняли еще одно звено парашютистов.
   Самолет высоко пронесся над  нашими  кострами.  Костры  горели  так
ярко, что осветили и пролетавший самолет и тучи на небе.
   Увидев  сигналы,  самолет  ушел  в  сторону,  развернулся  и  снова
показался уже на высоте трехсот метров. От него стали отделяться  ясно
различимые в огненных отсветах купола парашютов. Их ветром  сносило  в
сторону.
   Неожиданно над самыми кострами, на  высоте  не  более  восьмидесяти
метров, один  за  другим  раскрылись  два  парашюта.  Один  парашютист
приземлился прямо  около  костра.  Немного  поодаль  упала  на  бревна
прилетевшая к нам  медицинская  сестра  Маруся  Шаталова.  Она  сильно
ушибла ногу. Никто не мог понять, почему все так произошло. Но,  когда
мы внимательно осмотрели парашюты, оказалось,  что  "карабины"  к  ним
забыли прицепить. Поэтому автоматически  они  не  раскрылись,  а  сами
парашютисты  сумели  раскрыть  свои  парашюты  лишь  после  того,  как
пролетели затяжным прыжком свыше двухсот метров. Молодцы все-таки наши
товарищи - не потеряли присутствия духа!
   Площадка для  приема  парашютистов  оказалась  негодной.  Она  была
близко от станции: тут и рельсы, и мощеный булыжник, и  лесной  склад.
На такой площадке можно изуродоваться. Пришлось радировать  в  Москву,
чтобы людей пока не отправляли.
   А разведка приносила тревожные  сведения.  Кругом  шли  слухи,  что
каждую ночь прилетают чуть не двадцать-тридцать самолетов и сбрасывают
парашютистов, что здесь скопилась уже целая дивизия. Слухи эти  дошли,
конечно,  и  до  немцев.  На  дивизию  они,  пожалуй,  пошлют  большую
карательную экспедицию, а нас было лишь семьдесят человек.


БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

   На рассвете 23 июня  мы  покинули  лагерь.  Было  ясно,  что  немцы
вот-вот бросят на нас карателей. На месте  лагеря  оставили  "маяк"  -
пять бойцов,  которым  поручили  наблюдать  за  станцией.  На  "маяке"
остался и наш  доктор  Цессарский.  Он  должен  был  лечить  партизана
Калашникова, который по-прежнему лежал в землянке  у  железнодорожного
сторожа. Взять его с собой мы не могли: нога у него была еще в гипсе.
   Я направился с отрядом на север, в большие лесные  массивы.  Прошли
километров десять, когда заметили в лесу  домик.  На  разведку  послал
трех партизан.
   - Попросите поесть и  постарайтесь  узнать  что-либо  о  немцах,  -
поручил я разведчикам.
   Они вскоре вернулись и сообщили, что в домике живет лесник. Он  дал
им лишь десяток сырых картошек  и  в  разговор  не  вступил:  дескать,
ничего не знает.
   Не успели мы отойти и километра, как  тыловое  охранение  передало,
что задержан подозрительный человек.  Он  галопом  скакал  на  лошади.
Увидев нашу колонну, подъехал.
   - Где можно видеть начальника полиции?
   - А зачем он тебе? - не растерявшись, спросили партизаны.
   - Ко мне только что заходили какие-то два молодчика и спрашивали  о
немцах. Наверное, партизаны. Они ушли вон в ту сторону.
   Это был тот самый лесник, у которого мои разведчики взяли картошку.
Нашу колонну он принял за отряд полицейских.
   При допросе лесник сознался, что  ехал  в  районный  центр  Хабное,
чтобы сообщить немцам о появившихся партизанах. Те за поимку  партизан
обещали награду. И о себе он рассказал: в свое время  был  осужден  по
уголовному делу советским судом.
   Все стало ясно: был уголовником, стал предателем.  Мы  его  тут  же
расстреляли.
   Это происшествие насторожило нас еще больше. И хотя все  устали,  я
решил не делать привала. Часа  в  три  дня  на  ходу  съели  по  куску
вареного мяса. Хлеба у нас не было.
   Как назло, начался сильный дождь, настоящий ливень. Одежда и  обувь
пропитались водой - идти стало еще тяжелее. Час, другой - дождь все не
прекращался, но мы, не останавливаясь, шли  все  дальше  и  дальше  от
опасных мест. Лишь к ночи, когда все уже  выбились  из  сил,  я  решил
остановиться. Дождь прекратился, но в густом лесу все  было  мокро,  с
деревьев падали крупные  капли  и  тучами  роились  комары.  Люди,  не
привыкшие к длинным переходам, валились и засыпали тут же на земле.
   На другой день мы нашли подходящее место для временного лагеря. Это
было в лесу, среди огромнейших сосен.  Здесь  раньше,  вероятно,  было
культурное хозяйство. На каждом дереве были сделаны "стрелы" для стока
смолы и прикреплены чашечки. Мы  быстро  построили  шесть  палаток  из
парашютов, чтобы уберечься от комаров  и  иметь  возможность  спокойно
спать. Недалеко от лагеря выбрали площадку для приема парашютистов.  В
тот же  день  укомплектовали  подразделения,   выделили   разведчиков,
побеседовали с ними и направили их в разные стороны - узнать, не  идут
ли следом за нами немцы, познакомиться, как живет население в деревнях
и нельзя ли где-либо достать продуктов.
   Утром 25 июня охранение лагеря  задержало  и  привело  ко  мне  еще
одного субъекта, назвавшегося  местным  жителем.  Недалеко  от  нашего
лагеря он тщательно высматривал местность. При  обыске  у  него  нашли
справку, что он работает в немецкой полиции. Сомнений быть  не  могло:
немцы нас ищут и, может быть, уже напали на наш след.
   В ту же ночь была тревога. Один из часовых услышал в лесу  какой-то
шорох. В темноте ему не удалось ничего разглядеть. Шепотом он приказал
напарнику бежать в лагерь и доложить, что слышал шум.
   В лагере объявили тревогу. Через несколько минут отряд был в боевой
готовности.
   Но вокруг все было тихо, ничто не нарушало лесного покоя.  Обшарили
кругом всю местность - ничего подозрительного.
   Через час дали отбой, но остаток ночи я уже не спал.  Дело  в  том,
что тревога обнаружила наши непорядки:  многие  товарищи  одевались  и
обувались пятнадцать - двадцать минут, бойцы поддежурного взвода спали
раздетыми, хотя, по правилам, не должны были  раздеваться:  ночью  они
заступали на дежурство. Я вызвал к  себе  командиров  подразделений  и
самих нарушителей дисциплины и строго отчитал их.
   Наутро Александр Александрович Лукин пошел в том  направлении,  где
ночью часовой слышал шум. Он шел осторожно, держа наизготове  автомат.
Вдруг около него кто-то выскочил из кустов  и  шарахнулся  в  сторону.
Быстро, еще не поняв, в чем дело, Лукин ударил  автоматом,  но...  это
была маленькая дикая козочка. Тут же он услышал, как заблеяла  вторая.
Лукин поймал их и с этими трофеями явился в лагерь.
   - Вот кто ночью был виновником тревоги и напугал часового! - сказал
Лукин.
   Лида и Маруся подняли визг:
   - Ой, какие чудные! Отдайте их нам!
   Но ту, которую  Лукин  ударил,  пришлось  зарезать.  Другую  отдали
девушкам.
   - Только не подымайте тревоги, если она заблеет, - шутили бойцы.
   Поздно вечером в лагерь неожиданно явился в полном  составе  "маяк"
со станции Толстый Лес и доктор Цессарский с  ним.  Оказывается,  туда
нагрянули  гитлеровцы  и  схватили  больного  Калашникова   вместе   с
железнодорожным сторожем.
   Мы выделили группу разведчиков и дали им  задание  точно  выяснить,
где немцы и знают ли они место нашего лагеря.
   До рассвета, когда все еще спали, разведчики вышли в путь. Но  ушли
они недалеко. В трехстах метрах от нас,  на  другом  берегу  маленькой
речушки, они увидели немцев и открыли огонь. Буквально  в  две  минуты
лагерь был на ногах. Со мной в палатке спал Сергей Трофимович  Стехов.
Он выскочил из палатки раньше меня и,  захватив  с  собой  поддежурный
взвод, побежал по  направлению  стрельбы.  Я  оставался  в  лагере,  у
палатки с радиостанцией и штабными документами.
   Стрельба разгоралась; можно было понять, что  там,  у  речки,  идет
настоящий бой.
   Потом стрельба началась с другой стороны, близко от лагеря. Медлить
нельзя было. Вторую группу бойцов во главе с Кочетковым я  отправил  к
месту боя. Из оставшихся партизан выставил дополнительные посты вокруг
лагеря.
   В лесу каждый крик, каждый выстрел давал громкое эхо. Уже отчетливо
слышались крики "Рус, сдавайся!" и заглушавшее  их  наше  партизанское
"Ура, ура, вперед!"
   Через полчаса принесли первого раненого. Это был испанец Флорежакс.
Доктор  Цессарский  и  Маруся  Шаталова  уже  подготовили   санитарную
палатку. У Флорежакса было тяжелое ранение разрывной пулей. Цессарский
приступил к операции.
   Вскоре привели пленных: двух немцев и трех  предателей-полицейских,
одетых в немецкую форму. Их мы допросили в первую очередь, потому  что
Цессарский, знавший немецкий язык, был занят на операции.
   Пленные показали, что они действительно  шли  на  наш  отряд  и  их
головная колонна в составе  ста  шестидесяти  человек  с  двух  сторон
напала на лагерь. Уже в ходе боя немецкий командир сообщил по радио  в
Хабное, чтобы немедленно высылали подкрепление.
   Шумы боя  утихали,  и  стрельба  удалялась.  Было  ясно,  что  наши
отгоняют фашистов.
   Цессарский продолжал операцию, не обращая ни малейшего внимания  на
стрельбу. Вслед за Флорежаксом появились еще двое раненых.
   Умелыми,  уверенными  руками  Цессарский  очищал  раны,  накладывал
повязки и спокойно приговаривал:
   - Не волнуйтесь, все будет в порядке. Ничего опасного нет.
   С места боя пришел залитый кровью Костя  Пастаногов.  Рука  у  него
была неестественно вывернута. Ослабевшим голосом он сказал:
   - Всыпали гадам! - и тут же повалился на землю.
   Цессарский подхватил его, положил на  разостланную  плащ-палатку  и
занялся рукой. Кости были перебиты, кожа разорвана, рука держалась  на
одних сухожилиях.
   Два часа длился  бой.  Наши  далеко  отогнали  гитлеровцев,  и  мне
пришлось посылать связных, чтобы вернуть своих обратно в лагерь.
   Первое   испытание   мы   выдержали.   Двадцать   пять    партизан,
непосредственно участвовавших в бою, справились со  ста  шестьюдесятью
гитлеровцами. Немцев было убито свыше сорока человек, в том числе семь
офицеров. Раненых учесть мы не могли - их противник забрал с собой.  В
бою мы захватили у врага оружие - ручные пулеметы, винтовки, гранаты и
пистолеты.
   В этом бою и мы понесли тяжелую утрату. Был убит  Толя  Копчинский,
храбрый, веселый, жизнерадостный москвич, комсомолец, рекордсмен  СССР
по конькам. Копчинский добровольно пришел в наш отряд  и  за  короткий
срок стал всеобщим любимцем.
   В  далеком  Мозырском   лесу,   на   поляне,   мы   вырыли   могилу
герою-партизану. Опустили тело в землю, молча  сняли  головные  уборы.
Лишь несколько слов я сказал у открытой могилы. "Прощай, молодой друг!
Мы отомстим за тебя!" И первым бросил горсть земли.
   Так же молча прошли у могилы наши бойцы, кидая по горсти земли.
   Потом зарыли могилу и выросший  бугорок  любовно  обложили  зеленым
дерном.
   Надо  было  уходить  отсюда  немедленно.  К  немцам  могло  подойти
подкрепление, и нашей "дивизии" пришлось бы туго.
   Дал сигнал к отходу.
   У нас были три повозки; на них положили раненых и тронулись в путь.
Но шли не по дороге, а прямо лесом.  Позади  отряда  двигалась  группа
бойцов и маскировала следы.
   Четыре дня немцы гнались за  нами  на  тридцати  грузовых  машинах.
Безуспешно!
   Мы шли такими тропинками, где они проехать  не  могли.  Мы  шли  по
ночам, а гитлеровцы больше всего боялись  ночной  темноты  на  русской
земле.


В ПУТИ

   Больше месяца продолжался наш опасный путь  по  земле,  захваченной
врагами.
   От  станции  Толстый  Лес  до  Сарненских   лесов   свыше   двухсот
километров. Легко  проехать  поездом  такое  расстояние.  Нетрудно  на
машине. Да и, пожалуй,  не  очень  трудно  пройти  пешком,  если  идти
известными  дорогами  и  ночевать  в  уютных  хатах.  Но  партизанские
километры длинные и тяжелые.
   Мы шли не дорогами, а пробирались незаметными лесными тропинками  и
болотистыми просеками.  Мы  не  заходили  в  деревни,  а  обходили  их
стороной, да так, чтобы нас даже собаки не почуяли.
   Мы шли по ночам, а днем отдыхали прямо на земле. Мы мокли в болотах
и под проливными дождями. Комары не давали покоя. Они  забирались  под
специально сшитые накомарники и впивались  своими  хоботками  в  лицо,
шею, лезли в уши, нос, глаза.
   У нас не было ни хлеба, ни картошки, и сутками мы шли  голодные.  В
хутора  и  деревни  заходили  только  разведчики,  и  то   с   большой
осторожностью, чтоб не выдать, что где-то неподалеку движется отряд.
   От местных жителей разведчики узнавали, что гитлеровцы  гонятся  за
нами, что под видом пастухов или сборщиков ягод  они  посылают  в  лес
своих агентов.
   Бывало так. Партизан-разведчик, идущий впереди отряда,  встретит  в
лесу подозрительных людей. Тогда отряд залегает в том месте,  где  его
застала тревожная весть, и недвижно лежит час,  другой,  третий,  пока
связной не сообщит, что можно двигаться дальше.
   Мы шли, преодолевая все препятствия, которые только мыслимы в пути,
и двести километров по карте у нас фактически превращались  в  пятьсот
километров, а может, и больше.
   Разведчики проходили втрое, а то и вчетверо больше, чем  остальные.
Когда отряд отдыхал, они шли вперед по намеченному на следующие  сутки
маршруту, подыскивали места для новых привалов, возвращались к  отряду
и вели его уже по изученному пути.
   Другие посылались в стороны, чтобы следить, не готовят ли немцы  на
нас нападение.
   Особенно тяжело было  раненым.  Лесные  тропинки  и  просеки  густо
усеяны корневищами деревьев и пнями. Каждый корень, бугорок или  пень,
который не удавалось объехать, острой болью отзывался  в  кровоточащих
ранах. В болотистых местах лошади не в силах были тянуть увязавшие  по
колеса повозки. Приходилось распрягать лошадей и  вытаскивать  повозки
на руках.
   К раненым наши товарищи проявляли трогательную  заботу.  Разведчики
доставали для них сливки, сметану, яйца и даже белый хлеб.
   Доктор Цессарский и медсестра Маруся  ни  на  шаг  не  отходили  от
повозок с ранеными.
   Путь был тяжелый  и  трудный,  но  никто  не  унывал.  На  привалах
вполголоса затягивали  песни,  и  даже  раненые  подпевали.  Частенько
слышались шутки, смех, а то  посмотришь  -  и  пляска  начинается.  Но
плясали счастливцы,  конечно.  На  стоянках  многие  партизаны  шли  к
Цессарскому для перевязки кровавых мозолей.
   Ежедневно мы имели  по  радио  связь  с  Москвой,  получали  сводки
военных действий. Эти сообщения из Москвы  переписывались  от  руки  в
нескольких  экземплярах  и  после   прочтения   партизанам   вручались
разведчикам, которые заходили в деревни и хутора.
   Крестьяне узнавали правду про войну: ведь гитлеровцы говорили,  что
и Москва и Ленинград уже захвачены ими.