льше  он  в  них
запутывался. Порой ему начинало казаться, что все это происходило не  с ним,
а с каким-то другим человеком, который потом ему об этом подробно рассказал,
не упустив и мелочей, делающих любое повествование более выпуклым.
     Иногда Егорову  казалось,  что никакого Афгана  вообще не было, что все
это бред, сон, кошмар.
     Но, дотрагиваясь до двух небольших синеватых вмятин на левой руке, он с
горечью понимал: было. И он помнит все до крохотных подробностей: холодной и
эластичной  руки  мертвеца,  которую он  ухватил,  чтобы убитый не  слетел с
несущегося  в ночи по  разбитой  дороге бронетранспортера; косо  подрезанных
слипшихся волос  на окровавленной голове афганского пацаненка, лежащего  под
дувалом; пряного, терпкого запаха наркотиков в душном чреве бэтээра.
     "Может, такие детали лучше всего и запоминаются", - подумал Егоров.
     "Дед Молоз", - неожиданно вслух произнес Виктор, тут же оглянувшись, но
всем вокруг  по-прежнему  было  наплевать на  него, и  он вновь произнес, но
значительно тише: "Дед Молоз! Я подалки вам плинес!", вспоминая жаркий день,
небо, словно застиранная солдатская простынь, над  головой,  короткие резкие
тени, углами вонзающиеся в матовую пыль  внутреннего дворика гауптвахты, где
Виталька   с   Файзи   пытали   духа-караванщика,   захваченного    накануне
мотострелками в одном из кишлаков.
     Виталик хладнокровно затянул удавку на его шее так, чтобы ею можно было
спокойно владеть простым движением ноги.
     Втроем они сидели на лавочке, курили, лениво перебрасывались словами, и
ротный время от времени говорил:
     - Дед Мороз, дед Мороз, он подарки нам принес, - и вытягивал ногу.
     Дух валялся  на  земле,  задыхаясь.  Он извивался  в пыли,  взбивая  ее
ногами, широко раскрывал рот, и штаны его темнели. Резко и неприятно запахло
мочой. Офицеры морщились и крутили носами.
     Потом  капитан с  трудом ослаблял рукой  петлю.  Караванщик  - высохший
морщинистый  сорокалетний  мужик,  которому  на  вид  можно  было  дать  все
семьдесят, - хрипел, хватался за горло, кашлял  и  медленно приходил в себя.
Багровая полоса, словно узкий ошейник, охватывала его горло.
     Затем он  плакал,  уткнувшись в колени  ротному,  стараясь обхватить их
руками, и все  повторял:  "Я ничего не знаю! Я ничего  не  знаю! Я ничего не
знаю!"
     Перед  его исказившимся  от  страха  и  боли  лицом  плавала  армейская
топографическая  карта,  и  вопросы  следовали  один  за другим: "Где  новые
караванные  тропы? Куда пойдет  караван дальше?  Места дневок? Какое  оружие
получила банда Хайрулло? Где оно?"
     -  Я  ничего  не  знаю! Я ничего  не  знаю!  - сипел  афганец и тянулся
поцеловать пыльные, в застарелых рисунках грязи, офицерские кроссовки.
     - Биляд такой! - возмущался Файзи, стараясь попасть  караванщику носком
прямо в подбородок. - Свой черный рот убери, биляд душарски!
     - Дед Мороз, дед Мороз! - почти меланхолично напевал разведчик.
     Караванщик корчился в пыли.
     - А может, он действительно не знает? - предположил вдруг лейтенант.
     Виталик с Файзи переглянулись и засмеялись.
     -  Знает,  биляд, знает, -  уверенно сказал Файзи и, вскочив  с  лавки,
вдруг резко саданул афганцу прямо в пах.
     Тот завыл, сворачиваясь в клубок, и завертелся по земле, словно волчок.
     Чуть позже выяснилось, что караванщик в  самом деле знал.  Он рассказал
офицерам все, и  даже сверх их ожиданий.  Афганец продал всех.  Новые черные
полосы  - караванные  тропы  -  шрамами  вспарывали  коричневый  рельеф гор,
окружавших зеленую долину со всех сторон.
     А  за  решетками камер  гауптвахты, в  которую  был  превращен  обычный
крестьянский   дувал,   виднелись  исхудавшие  солдатские   лица.  Это  были
подследственные, которых отправляли на Родину, чтобы надолго упечь в тюрьму:
за мародерство, грабежи, убийство мирных и за то, что некоторые из солдат не
только не желали стрелять первыми, но и вообще не хотели стрелять.
     Однако для всех них, отказников, зона в Союзе была настоящим спасением.
Если  бы  они  остались  в  подразделениях,  их неминуемо  убили  бы  бывшие
товарищи, которые на своей шкуре прочувствовали еще один закон войны: если в
бою ты не стреляешь, значит, делаешь духов сильнее и подставляешь нас, гад.
     В тот же вечер Виктор с  Файзи накурились анаши. Они лежали на кроватях
и  после  долгих  затяжек  медленно  прихлебывали  зеленый несладкий чай  из
пиалушек.
     - У тебя есть девушка? - внезапно спросил таджик.
     - Нет, - расслабленно ответил Виктор.
     - У меня есть, - вздохнул Файзулло.
     - На свадьбу пригласишь?
     - Какая свадьба? - расстроился старлей. -  Какая свадьба? Ее родители -
баи. Отец, биляд, шишка большой в Душанбе. Они ей другого нашли, биляд.
     - А она тебя любит?
     - Очень сильно!  Очень! -  встрепенулся таджик.  -  Она красивая, -  и,
немного погодя, протянул фотографию.
     На лейтенанта печально смотрела страшная  большеносая девушка с густыми
черными волосами.
     -  Да, красивая,  очень. Повезло,  -  сказал  Егоров, привыкший уважать
выбор своих друзей  и уже давно  не  ломавший голову над тем, почему рядом с
невзрачной  девицей,  как  правило,  оказывается симпатичный  парень  или же
наоборот.  Чужая  душа -  потемки,  и  заглянуть туда не дано никому,  кроме
влюбленных.
     Переводчик  бережно  спрятал  фотографию,  довольно   осклабившись.  На
мгновение морщины  на его лбу расправились, но  затем  брови вновь сошлись к
переносице.
     - Его родители тоже баи, биляд,  очень богатые. Пайсы-майсы море имеют.
Отец чуть  ли  не главный  коммунист  в городе, биляд. А  он  в университете
учится, шакал.
     - Вот, сука, - сказал Виктор. - Сверни  ему шею. Поезжай в командировку
с  грузом  "двести". Потом в Душанбе. Нигде  не  светись. Убей и сразу сюда.
Никто не догадается.
     - Я сам так думаю, биляд,  - оскалился  Файзи. -  Знаешь, Витя, когда я
духов пытаю, то всегда его вижу, биляд. Мы здесь как шакалы последние, а  он
на  машинах по  ресторанам  проституток возит,  биляд паршивый.  Обязательно
убью. Он смеялся надо мной тогда.
     - Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
     - Ай,  правильно сказал!  -  обрадовался  таджик, с трудом  доставая из
нагрудного  кармана  спецназовской куртки песочного цвета тоненькую записную
книжечку. - Дай, запишу, биляд. Я, когда его поймаю, так и скажу, биляд.
     Потом  офицеры  выкурили  по  косячку  и,  чувствуя,  как  окончательно
наливаются  тяжестью  тела, медленно заструились  наркотическими грезами  во
Вселенную.
     Егоров не знает, что грезилось тогда Файзи,  но сам он  видел  какую-то
девушку с распущенными  каштановыми волосами.  Виктор летел  к  ней, вытянув
руки,  что-то крича, но выходило это совершенно беззвучно, и поэтому девушка
не слышала его, ускользая все выше и выше в черном необъятном небе.

5.
     Сигареты  закончились.  Просить  у  тех,  кто  был  рядом,  Егорову  не
хотелось, идти за ними к бару - тем более.
     Виктор  нашел глазами Светку и помахал рукой. Официантка принесла пачку
"Космоса", и  Егоров  тут  же,  нетерпеливо  разорвав целлофановую  обертку,
закурил.
     - Много куришь, Витя! - укоризненно сказала Светка.
     - И пью тоже.
     - Да, и пьешь.
     - Ничего, на море пьется легко.
     - По тебе не видно, что легко. Случилось что-то?
     -  Что  может  случиться,  когда все  время  бездельничаешь?  Абсолютно
ничего.
     - Не обманывай, - упрямо сказала официантка, - я же вижу.
     - Что видишь?
     - Что-то случилось.
     - Эх, сестренка, - ответил Егоров,  по-прежнему стараясь не встретиться
с   собеседницей  взглядом,  -  случилось  все  это  давно.  Сейчас  -  одни
конвульсии, как у червяка, которого саперной лопаткой надвое перерубили.
     - Не волнуйся, - дрогнувшим голосом почти прошептала Светка, - вы с ней
обязательно помиритесь.
     - С кем? - не понял Виктор.
     - Ну, с ней... с Ириной. Все будет хорошо. Вот увидишь.
     - Дура  ты  общепитовская,  - беззлобно  сказал Виктор,  - ничего ты не
понимаешь, спасительница души.  Вон, тебе там  уже братья с  Кавказа  руками
измахались. Не бросай в беде товарищей отдыхающих.
     - Не брошу, - засмеялась Светка, судя по всему совершенно не обидевшись
на "дуру", - а ты надолго?
     - До упора. Так что будет возможность вместе выпить.
     Егорову очень не хотелось быть в одиночестве именно сейчас.
     - Непременно, - ответила официантка и упорхнула.
     Офицер  оглядел кафе.  Пьянка  разгоралась:  парочки за столами  сидели
теснее обычного, некоторые посетители  уже отплясывали, а официантки, словно
соревнуясь друг с другом, метались от столика к столику, точно наперегонки.
     Среди отдыхающих было  несколько военных. Виктор сразу определил  их по
стрижкам, скованности движений  и тому, как деланно  они отставляли локти  в
сторону, когда пили за своих спутниц.
     В прежнее время Егоров непременно  подошел  бы к ребятам, но только  не
сейчас. Пойдут разговоры, кто он и где служит, и где был до нынешнего места.
Говорить об Афгане не хотелось. Непременно начались бы расспросы.
     Парень выпил  и  перевел  взгляд  на  море. Хотелось туда  - в  темную,
волнующую  даль,  в бескрайнюю ширь и простор. Хотелось  остаться наедине со
стихией, чтобы лодку швыряло с волны на волну и чтобы соленые брызги в лицо.
     В  детстве  Виктор  не любил стихи.  Их заучивание, чтобы  ответить  на
уроке, было для него пыткой. Тем более, когда приятели постоянно кричали под
окнами, зовя на улицу, так как затевалась  очередная интересная игра и  его,
Витьки, как раз не хватает.
     Но одно из них  настолько поразило и очаровало  маленького Егорова, что
выучил он его с ходу, причем сам, без всяких понуканий и проверок со стороны
родителей. Выучил и помнит до сих пор.
     Белеет парус одинокий
     В тумане моря голубом
     Это  было  так красиво и  романтично!  А вот  последние строки особенно
хорошо он начал понимать лишь в последнее время.
     Что ищет он в краю далеком?
     Что кинул он в краю родном?
     Простые, казалось бы, вопросы, но ответа на них дать он так и не может.
     Что искал в Афгане Файзи?
     Егоров  не знает, что он там  искал. Но точно может теперь сказать, что
нашел.
     Вскоре  после  того  ночного  разговора  переводчик   улетел   в  Союз,
сопровождая очередной цинковый гроб.
     Лейтенант вернулся с  реализации разведданных  в  полк, когда пиршество
было  в  разгаре.  Файзи, прилетев обратно, привез водку, копченую  колбасу,
чеснок, жигулевское пиво и даже сало, чем немало порадовал ребят.
     В  разгар   пьянки,  уже  основательно  залившись  "Столичной",  таджик
внезапно качнулся к Виктору:
     - Два дня ждал, биляд! -  выдохнул  Файзи. -  Понимаешь, не  было его в
городе, биляд.  Все  время был,  а  потом куда-то  уехал. Вот шакал,  биляд,
понимаешь?
     - Понимаю,  - ответил  лейтенант. - Судьба! Ты ни в чем не виноват. Это
судьба!
     - Что делать? - чуть не заплакал таджик. - Что делать, биляд?
     -  Не суетись, - скрипнул зубами  Виктор, представляя, насколько тяжело
сейчас его  другу, -  Он мой. Слово даю.  Скоро  за молодыми лететь. Тогда и
кончу его. Веришь, биляд?
     - Верю, - просветлел таджик и крепко обхватил Егорова за плечи.
     "Судьба",  -  подумал  сейчас Виктор,  замечая,  что  тьма окончательно
растворила  побережье, а сеть огоньков  все сильнее накидывает на него  свою
светлую дрожащую паутинку.
     Мощный луч  пограничного прожектор  настойчиво  хлестал по морю, судам,
берегу.  Белое  пятно скакало  по деревьям,  камням,  волнорезам,  делая  их
холодными, синими, мертвыми.
     Сильнее  бились  волны о пирс. Голоса становились  громче и отрывистее,
напоминая почему-то собачий лай. Кастаньетами звенели стаканы. Над столиками
повисли, покачиваясь, зонтики сигаретного дыма.
     "Судьба", - вновь подумал Виктор, затягиваясь  сигаретой после хорошего
глотка водки.
     Он верил в судьбу. Вернее, жизнь там заставила его поверить в нее. Да и
как было Егорову не поверить?
     Множество  больших  и малых  событий на  войне  убедили его  в том, что
КТО-ТО направляет жизнь людей, напрочь исключая всякие случайности.
     И если кому-то казалось, что он сам, лишь благодаря собственному умению
и сноровке, выживает  на  боевых, то Виктор совсем не был уверен в  этом. По
его убеждению при всем этом непременно необходимо везение, удача, а попросту
говоря - судьба. И отчаянная вера в нее!
     А как иначе объяснить, что  буквально через неделю после  прилета Файзи
Егоров попал в госпиталь? Еще через четыре  дня таджик погиб. Его взяли-таки
в одном  из кишлачков духи,  сожгли бэтээр, перестреляли уцелевших солдат, а
самому таджику, по счастью уже мертвому,  отрезали  голову  и  разрубили  на
куски тело.
     Виктор очень  переживал смерть друга, но нисколько не винил в ней себя.
Это была судьба.
     Только  в Союзе, когда напряжение войны постепенно оставляло его, начал
окончательно понимать Виктор, какая все-таки это непредсказуемая, загадочная
и очень капризная вещь - судьба.
     И в мгновение, подобно  зигзагу  молнии на небе,  жизнь твоя тоже может
перевернуться так, как ты не представляешь даже в  самых кошмарных, бредовых
снах.
     Всего три дня  назад Егоров был с  девушкой в ресторане. Они  сидели за
отдельным  столиком,  пили  "Массандру"  и смотрели в глаза друг  другу. Они
улыбались и молчали. К чему в такие моменты слова? Они лишь помеха!
     "Я знаю, для  чего выжил,  - думал  Виктор, глядя  на  тонкие  красивые
пальцы, которые держал в руке. - Знаю - чтобы встретить ее".
     Счастье, охватившее  его в те  минуты,  несло,  как  ласковая  утренняя
морская волна, наполняя свободой, радостью и восторгом.
     Вспоминалось  военное  прошлое:  рваные  заскорузлые бинты; капельницы;
резкий  невыносимый  свет, бьющий  в  глаза;  звон  блестящих никелированных
инструментов; горячие капли пота, текущие с висков хирурга на его обнаженную
грудь;  жгуты пуль,  змейками  секущие  дорогу  вдоль  и  поперек;  ужасный,
вымораживающий  всего тебя до донышка холод в горах во время ночевок,  когда
костер  разводить  нельзя; раскаленная  броня,  которая, казалось, прожигала
пальцы, а спрятаться от солнца негде, ибо в чреве бронетранспортера во много
крат  хуже,  да  еще неизвестно, чем  была напичкана эта грунтовая  дорога -
минами или фугасами.
     Все это виделось Виктору, и он постоянно  говорил себе: "Выжил!  Выжил!
Выжил!", - радуясь тому, что судьба оказалась к нему милостивой.
     Они танцевали,  и  Егорова  дурманил запах  ее волос. Он  держал ее  за
талию, и у него кружилась голова.
     - Не верю, - сказал Виктор тогда, - не верю, что так будет всю жизнь.
     - Почему? - удивилась девушка,  - Конечно,  будет. Прошлое не вернется.
Как оно может прийти обратно?
     - Оно во мне.
     - Забудешь! - уверенно предположила девушка.
     - Забуду! - подтвердил Егоров, нежно прижимая ее к себе.
     В тот вечер выкинуть прошлое из головы не удалось.
     В зале  Виктор заметил  парнишку в белой  рубашке с  коротким  рукавом.
Рядом, у стены, стояли прислоненные костыли.
     "Афган", - почему-то сразу безошибочно определил  офицер,  предполагая,
что у парня нет ноги.
     Инвалид пил водку, чокаясь с двумя ребятами, и что-то им говорил. Те, в
свою  очередь, машинально и равнодушно кивали, быстро цепляясь взглядами  за
девушек, входящих в ресторан.
     Вскоре они  переметнулись к  другому  столику,  оставив  собеседника  в
одиночестве. Тот немедленно налил полную  рюмку  водки, опрокинул ее, задрав
подбородок  вверх  и  двинув кадыком,  а  затем  принялся  задумчиво  жевать
горбушку черного хлеба, предварительно посыпав ее солью.
     - Давай  поменяемся местами,  - предложил Виктор, когда они вернулись к
столику.
     Девушка удивленно взглянула, но тут же молча подчинилась.
     Егоров  вновь держал  ее пальцы, однако прежнего  ощущения  счастья  не
было. Ему не хотелось оборачиваться. И чем  сильнее он не  желал  этого, тем
непреодолимей тянуло повернуть голову. В какой-то момент он сделал это.
     Инвалид стоял за  столом, сгорбившись и опираясь  на костыль.  В правой
руке  он  держал  рюмку.  По  всему  было  видно,  что  мыслями  парень  был
далеко-далеко.   И  Виктор  понимал   его  мысли.  Как  часто  в  абсолютном
одиночестве он сам так стоял.
     - Извини, - сказал Егоров  девушке, наполняя до краев вином свой бокал,
- Извини. Не обижайся! - и тоже встал.
     Инвалид оглянулся,  вздрогнул,  и,  немного  погодя,  губы  его тронула
улыбка. Офицер чуть приподнял бокал. Парень повторил движение.
     Выпили они одновременно, а затем вновь посмотрели друг на друга. Егоров
улыбнулся, кивнул и сел.
     -  Третий  тост, - пояснил он. -  Его пьют за погибших  там. Раньше при
тебе я не делал этого. Не хотел лишних воспоминаний.
     Девушка закусила губу и качнула головой.
     Егоров  вновь  помимо  воли  оглянулся.  Инвалид с трудом выполз  из-за
стола, встал на костыли и направился к  ним, выбрасывая тело вперед и ступая
на правую ногу.
     Увидев  жалкий  остаток  левой,  который  не  могла скрыть даже  вольно
приспущенная штанина, Виктор сгорбился, у него чаще застучало  сердце. Стало
нестерпимо стыдно  и больно.  Настолько, что захотелось  немедленно, даже не
знакомясь, уйти.
     - Давайте  ко  мне,  ребята!  -  широко и  радостно  улыбался  инвалид,
протягивая руку  в  приветствии.  Егоров  вскочил, пожал ее  и,  стараясь не
смотреть в глаза парню, ответил:
     - К  сожалению, мы  уже уходим.  Извини,  брат. Но я обязательно к тебе
сейчас подойду.
     Лицо калеки исказилось, словно провел по нему кто-то  наждаком. Девушка
удивленно  вскинула брови,  но молчала  даже тогда,  когда парень отправился
обратно.
     Виктор сидел, сжимая в руке вилку. Если  бы можно было, то  сейчас он с
удовольствием вонзил ее кому-нибудь в горло. Только вот кому?
     Кровь била в виски. Щеки становились горячими, а ладони мокрыми.
     - Сейчас мы уйдем,  - наконец  сказал  Егоров. -  Подожди  на выходе, у
зеркала.
     Сникшая девушка покорно встала и взялась за сумочку.
     Виктор расплатился и подсел к инвалиду. Тот спросил, где служил Егоров,
и  рассказал,  что  провел  все полтора  года  на  заставе  под Кабулом,  на
джелалабадской дороге.
     - Сто восьмидесятый полк, третий батальон, - продолжил Виктор.
     Парень радостно вспыхнул, прибавив: восьмая рота.
     Егоров понимающе прикрыл глаза, и они чокнулись.
     - Пойдем ко мне в  гости,  - предложил  парень, -  Я  хорошо устроился.
Недалеко. У меня есть водка и "дурь". Ты хочешь "дури"?
     "У меня другая "дурь"", - подумал Виктор, а вслух сказал:
     - Нет, - и для большей убедительности покачал головой.
     - У тебя красивая девушка, - понимающе вздохнул инвалид.
     - Знаю, - ответил Егоров, но  слышать  подобное от  человека оттуда ему
было особенно приятно.
     Стыд  и  какая-то  необъяснимая вина  перед калекой, у  которого  война
откусила, проглотив, ногу, душили Виктора и гнали прочь.
     - Мне пора, брат, - сказал офицер и пожал собеседнику руку.
     - Так тебе дать "дури", хорошей? Она здесь, в кармане, - спросил парень
напоследок, не выпуская руки собеседника из своей, словно надеясь увести его
с собой.
     - Нет, не надо.
     Инвалид разжал ладонь и опустил голову
     - Давай еще по одной, на посошок. Не бойся, я тебя не задержу.
     Егоров вновь опустился на стул.
     - Знаешь, что скажу? - вдруг глухо,  с придыханием, заговорил парень. -
Знаешь? Так вот, знаешь, чего хочу? Обратно! Пусть у меня вторую заберут, но
вернут обратно на заставу. Не могу здесь! Не могу! Кому я такой нужен?
     - Конечно, нужен! - возразил Виктор, понимая всю лживость своих слов.
     - Никому не нужен, - упрямо возразил инвалид. - Девчонка, вон, бросила.
На  море,  вот,  позавчера вместе  приехали: я, она,  братан ее.  В ресторан
собирались. Та