лся из госпиталя в
часть.  Навстречу,  переваливаясь  с  бока  на бок, катит  бронетранспортер.
Сверху, опустив ноги  в правый,  командирский  люк, сидит  приятель  Егорова
прапорщик Марат.
     Они почти одновременно  поднимают руки в  приветствии. Машина проезжает
еще немного и останавливается, скрываясь на время в облаке пыли.
     - Привет, Марат, - радуется лейтенант. - Как дела?
     -  Хорошо,  - скалится  в  ответ калмык  так, что глаза  превращаются в
черточки. - Выздоровел? Молодец! Точно выздоровел? А то полежал бы еще. Ведь
сразу запрягут!
     - Пусть, -  машет  Егоров  рукой. -  Лучше  в полку, чем  в  "заразке".
Скукота. Где Серега? В колонне?
     Прапорщик отрицательно  качает головой. Взводный улыбается, предвкушая,
что вот-вот  он увидит Серегу,  и  представляет, как хлопнет  его по  плечу,
услышит свежие  гарнизонные байки,  а вечером  они  непременно  выпьют водки
вместе с ребятами и засядут почти до подъема играть в преферанс.
     - Убили его! - говорит калмык.
     - Как? Кто? - Егоров продолжает тянуть губы в улыбке и ничего не  может
понять.
     -   Ночью,  -  вздыхает  Марат,  -  когда  колонна  Саланг  перешла   и
остановилась  для ночевки. То ли  свои шлепнули,  то ли духи. Не поймешь.  В
Союз  уже  отправили.  Я  хотел поехать,  да меня Эдик, сволочь, опередил. У
него, видишь ли, дела  там  есть.  Можно  подумать у меня их нет. Баба моя с
голодухи  верещит -  заливается. Да  и мне, если честно, только  она голая и
снится.
     Калмык сплевывает и уезжает, а лейтенант растерянно бредет дальше, не в
состоянии осознать, что Сереги больше нет.
     "Он  в   кроссовках-то  хоть  разок  походил?"  -  мелькает  у  Виктора
совершенно глупая и ненужная мысль.
     А  Витальку  привезли  через полтора  часа после  того, как они  вместе
завтракали.  Вернее,   уминал  жидкую   рисовую   кашу-размазню  с   редкими
волоконцами мяса лишь Виктор. Капитан едва  ковырял вилкой в тарелке, тяжело
вздыхал и жаловался на потерю аппетита. Густой запах  перегара ясно указывал
на его причину.
     - Тут или вечером пить, или утром жрать, - сказал Егоров.
     - Однозначно пить, - скривился ротный.
     - Дело хозяйское, - усмехнулся лейтенант.
     -  Вот, сука, не дала! - озлобился вдруг Виталька и швырнул алюминиевую
вилку на стол. - Только я  раскладывать ее стал, как она сразу на замужество
перескочила. Женись, а потом хоть ложкой ешь.
     Ротный уже  давно окручивал новенькую  с  банно-прачечного комбината, и
весь полк с интересом наблюдал за этой эпопеей.
     -  Ладно,  пойду  я,  -  сказал   Виталик,  с  брезгливостью  отодвигая
пластмассовую, в серых жилах трещин,  тарелку, - За бакшишами в город поеду.
С комендачами уже договорился. Сегодня последняя атака. Черт с ней - женюсь.
Не  то с такой  жизни вообще охренеть  можно, а  она девка  хорошая, добрая,
хозяйственная.
     В  голосе  ротного  зазвучали  совершенно  другие  нотки,  и  Виктор  с
удивлением посмотрел на него.
     - Хозяйственная? - с издевкой  переспросил лейтенант, прекрасно зная от
Эдика, как пользуют прачку прямо на  ее рабочем месте прапорщики-старшины за
определенную мзду.
     - Да! - убежденно выдохнул Виталька, и Виктор тут  же крутанул  носом в
сторону.  - Она знаешь какая семейная? Детей  любит.  И  я,  и  я,  - ротный
заелозил на табурете,  и  его  дубленая рожа вдруг побагровела, а голос стал
чуть ли  не писклявым. - Я  тоже, вот,  о детях думаю. А что? Поженимся! А в
Союзе, когда вернемся,  -  родит. Мне ведь  всего три месяца здесь вламывать
осталось.
     "Приехал!" -  с ужасом подумал Егоров,  глядя на сгорбившегося, невесть
что лепечущего и прячущего глаза Витальку.
     Все, кто  пробыл здесь больше года, знали по опыту "стариков", что рано
или поздно обязательно накатывает состояние, когда человека  не просто мутит
от  присутствия на  войне и  всего  того, что его  окружает, а  выворачивает
наизнанку до самого нутра.
     Тогда  обыденное пьянство превращается в недельные  запои,  все  вокруг
кажется  отвратительным,  служба  представляется  пожизненной,  а  борьба за
собственное выживание на боевых сводится к нулю.
     "Двинувшиеся"  ребята  в горах  демонстрируют  абсолютное равнодушие  к
смерти и редкое безрассудство, но происходит это не от внутренней храбрости,
которая,  безусловно,  есть, а лишь  от пренебрежения к собственной  жизни и
дальнейшей судьбе.
     Кто-то,  пытаясь  выйти   из  подобной  депрессии,  желая  хоть  как-то
зацепиться  за  жизнь,  женится,  а кто-то  нарочно  подставляет  голову под
вражескую пулю.
     - Мне, вот, уже тридцатник скоро, - продолжал бубнить Виталька, - А как
подумаю - жизни-то и  не  видел: училище,  Заполярье, теперь,  вот, здесь. Я
пацана хочу. Слышь, Вить, своего. Я бы с ним в музей ходил!
     Волосы Егорова пришли в движение.
     "Точно приехал! - с ужасом подумал он. - Какой, на хрен,  музей? Что он
несет? Блин, такой мужик и сломался!"
     - Значит, парня хочешь? - переспросил лейтенант.
     - Хочу! Очень! - качнулся, упираясь грудью о  край стола, ротный. - Так
хочу, что душу рвет!
     - А чужие мальчишки, шлепнутые, душу не рвут?
     Егоров  знал,  что на  последней  операции,  ворвавшись  ночью в дувал,
Виталька по ошибке перестрелял всю семью, среди которой помимо стариков было
девять детей.
     - Постарше - нет, а два совсем маленьких - рвут, - откровенно признался
ротный. - Рвут, скоты, по ночам снятся. Без  бухала уже и не засыпаю. Веришь
нет?
     -  Верю.  А  ты не  думаешь, что если  бы они  остались  живы, то когда
выросли - стали мстить тем, кто за нами  придет? А в чем мужики  виноваты? В
том, что ты воротами ошибся?
     Виталька вздрогнул, а затем бросился защищать покойников.
     - Нет, не стали бы. Точно не стали. Они же маленькие, что они запомнят?
     "Конец!" - подумал Егоров, потому что знал:  самое  ненужное на войне -
это когда начинаешь вспоминать убитых тобой людей и некоторых жалеть, думая,
что совершил  ошибку. Тем самым мгновенно  ставишь под сомнение смысл своего
пребывания здесь, а значит, уже начинаешь  разочаровываться  во многом,  что
делаешь. А  делаешь обыкновенно  одно  - убиваешь. И если ты прекращаешь это
совершать, то  непременно убьют тебя. Простой, но тем не  менее самый верный
закон войны.
     Единственная  мина  разорвалась  возле бронетранспортера  на  подходе к
городу, и крохотный осколок ударил ротного в висок.
     Совсем как в кино, но сколько раз и до этого, и после Виктор убеждался,
что  любая, даже самая  немыслимая  история  на экране или в  книге бледнеет
перед тем, что приключается иногда в жизни.
     Лейтенант  прекрасно  помнит операцию, когда на участке тяжелой  горной
дороги  буквально на протяжении каких-то двухсот  метров  духи  заложили два
мощных  фугаса.  Сначала  подорвалась  боевая машина пехоты,  и весь  экипаж
погиб, размазанный по металлу и разорванный в клочья.
     Затем вверх  подскочил малый тягач. Три человека внутри мгновенно стали
похожи  на четверых предыдущих. Двоим, что были наверху, повезло  больше. Их
швырнуло в небо. Солдат перелетел через горную речушку, которая вилась рядом
с дорогой,  врезался головой в  скалу и покатился  вниз, разбиваясь о камни.
Оказавшись  у воды,  он  замер недвижимо  среди  валунов на  противоположном
недосягаемом  для  мотострелков   берегу.  Достать  его   не   было  никакой
возможности: вокруг скалы, обрывы, а между ними бурный, пенящийся поток.
     Капитана  - командира  батареи взрывом  подняло  метров на  пятнадцать,
пронесло  по  воздуху  метров  сто, и  лишь  потом  он упал  в  реку.  Поток
моментально уволок офицера вниз.
     Виктор,  Файзи,  Эдик  и  несколько солдат  бросились следом, но вскоре
оставили такую затею: спуска к реке нигде не было.
     Они вернулись к настороженно замершим, остановившимся боевым и грузовым
машинам и вместе  с  другими офицерами  принялись решать, как можно вытащить
солдата. Сошлись на том, что без вертолета не обойтись.
     Вдруг  значительно ниже  по  течению,  шипя,  взмыли  зеленые ракеты  и
раздалась длинная  автоматная  очередь.  Сбрасывая предохранители, офицеры и
солдаты побежали на звук.  Вскоре  они увидели Эдика,  несущего  капитана на
плечах.
     Выяснилось,  что  пока  они  судили-рядили  возле  командирской  машины
относительно солдата, прапорщик решил поискать брод. Так совершенно случайно
он наткнулся на Щуплецова.
     Оказывается,  контуженный,   раненный  в   плечо  и  ногу,  артиллерист
сумел-таки зацепиться за камни  и выползти на  скалы,  откуда  он и окликнул
Эдика, когда услышал, что кто-то идет по дороге, громко матерясь.
     Капитану,  безусловно,  повезло:  он  не  погиб  при взрыве  фугаса, не
разбился  о скалы в полете, не спикировал на камни в  реке, не захлебнулся в
воде и даже  умудрился из нее выбраться. Но главное  заключалось  в том, что
Бог отводил от Щуплецова смерть уже в третий раз.
     Впервые  -  когда он  однажды выехал  из  полка  на  пост, что  стоял у
ближайшего  кишлака.  По  дороге артиллерист остановил машину и  помчался по
малой  нужде  к  дереву.  Водитель проехал  чуть  дальше - и  передней части
бронетранспортера как не бывало: прямое попадание реактивного снаряда.
     Второй -  когда  Щуплецов  отправился  на одну  из  застав  в  их  зоне
ответственности. По дороге две боевые машины  попали  в засаду. Погибли все,
кроме капитана и механика-водителя. Артиллерист отделался легким ранением.
     Когда обо  всем этом узнал командующий  армией, то коротко подвел итог:
"Представить  к  ордену Боевого  Красного  Знамени  и  отправить в  Одесский
военный  округ. Пусть  на  море отдохнет,  там послужит. Он  свое уже  взял.
Сполна!"
     Видимо, генерал-лейтенант был искушенным человекам и прекрасно понимал,
что такого  удачного  четвертого случая у капитана может  и  не быть. Короче
говоря, подобно  всем офицерам в Афгане,  генерал свято  исповедовал простую
армейскую мудрость: "Бог не фраер - он все видит, и раздражать его не надо".
     Или взять тот случай с гранатой.
     По вечерам Егоров с соседом  по  комнате-конуре  - таджиком  Файзи - до
посинения играл в "шеш-беш". Однажды таджик в запале поединка слишком сильно
швырнул  камни на  доску. Один из  них, ударившись о бортик,  упал  на пол и
закатился под кровать.
     - За произведением, - совсем как в детстве, когда кто-нибудь из пацанов
бил   по  футбольному   мячу  так,   что   тот  улетал  далеко   за  пределы
импровизированной площадки, сказал Виктор.
     Старший лейтенант покорно  упал  на четвереньки  и юркнул под  кровать.
Затем он как-то  странно хрюкнул  и  его зад застыл напряженным углом, как у
пса, загнавшего добычу в нору.
     - Что случилось? Женщину нашел?
     - Нашел, биляд, - прохрипел таджик и осторожненько, по-рачьи, выполз на
середину комнаты, держа в руке "лимонку".
     Лейтенант долго ждал, пока Файзи придет  в себя: покурит, скороговоркой
выкрикивая ругательства,  полязгает зубами,  вновь  покурит и  попьет  воды,
обливая  ею застиранную тельняшку,  а лишь  затем  приступит  к  более-менее
связному рассказу:
     "Залажу туда, биляд, головой видел, как ударился.  Рукой щупаю - что-то
дерется. Ударит, так вот и спрячется.
     Я, биляд, испугался. Шайтан, думаю. Вот, думаю, чарс-марс еще не курил,
а кто-то  за руку хватает, биляд. Потом смотрю - граната. Зацепилась кольцом
за пружину и висит. Один усик разогнут. Но висит, биляд.
     Вот, биляд, я знаю, почему так получилось. Помнишь, когда мы по тревоге
на вертушках-мартушках в  горы полетели?  Тогда  я из-под  кровати  автомат,
"лифчик" вытащил, а в нем гранаты нет.
     Я даже  не  искал. Зачем, биляд, когда этих "лимонок"  вокруг - море? А
она, биляд, висела все время. А я спал на ней! Две недели!"
     - Биляд!  - только и смог сказать  похолодевший лейтенант,  представив,
как рванула бы граната в комнатушке и во что бы они превратились.
     А Файзи заводился все больше:
     - Это  как, биляд, они нашу комнату убирают? Я сейчас дежурному по роте
всю морду лица изобью, биляд.  Солдат совсем ленивый стал: под кровать уже и
не лезет. Дембел, да? Биляды душарские!
     -  Да успокойся  ты,  - останавливал соседа  Виктор,  -  если  бы любой
тупорылый боец под кровать залез - обязательно его соскребали бы со стен.
     Теперь,  вспоминая, как их долго  трясло  и как  он то  и  дело вытирал
потеющие ладони о тельняшку, Егоров вновь подумал, что покажи такое в кино -
никто не поверит. А про Щуплецова - тем более.
     И  еще вспоминал  Виктор, как  старший лейтенант  с  каким-то  звериным
визгом в голосе кричал:
     - Духи, биляд, шакалы! Резать буду, биляд, стрелять, биляд,  буду! Мало
я этого духа стрелял! Еще буду, биляд!
     Буквально   за   пару   часов   до   этого   в   небольшой   комнатушке
контрольно-пропускного  пункта  полка Файзи  вместе  с  Эдиком и начальником
разведки  полка  допрашивал духа,  которого им  привезли  афганские  офицеры
госбезопасности из городской тюрьмы.
     Избитый  Эдиком  до такой степени,  что едва удерживался на  ногах, дух
молчал и ничего Файзи не рассказывал. В ход пошла раскаленная электроплитка,
в багровую пружину которой майор  с силой впечатал худую кисть афганца. Мясо
шипело, поджариваясь, но дух, сцепив зубы, молчал.
     Тогда в дело вступил Файзи. Он выгнал всех из  комнаты и, приблизившись
к афганцу, быстрым полушепотом сказал:
     - Ты мусульман, и я  мусульман. Разве мы не поймем  друг друга?  Ты мне
покажи,  где  склады с  оружием находятся.  А этих  русских  свиней я  смогу
обмануть. Покажи, а то они убьют тебя!
     Дух доверчиво  ткнул  пальцем в  карту. Сразу  после этого  он  получил
увесистую затрещину и свалился на пол.
     Файзи окликнул Эдика,  и вдвоем  они  вытащили афганца на улицу. Таджик
попросил у своего  приятеля, афганского кагэбэшника,  пистолет  и всю обойму
разрядил в извивающееся, вздрагивающее тело духа.
     - Всех буду стрелять, биляд! - кричал в комнате Файзи.
     - Всех не перестреляешь! - усмехался Егоров.
     - Перестреляю! Перестреляю!
     Потом они, полулежа на койках,  тянули "косяк", поставив кондиционер на
вытяжку.   Офицеры   передавали  папиросу  друг  другу,  и  таджик  медленно
успокаивался, слабея и  вытягиваясь на той  самой  кровати, которая  едва не
стала, хоть и косвенно, причиной его гибели.
     "Находясь на войне, ты постепенно лишаешься  своих  добрых качеств да и
вообще самой человечности, - думал  Виктор, глядя на заходящее солнце. - Там
нет  места по-настоящему  хорошим  и светлым  чувствам.  Они уходят  куда-то
глубоко, глубоко, как солнце, которое тонет сейчас в глубинах моря.
     Но  если  ты  все-таки  оказываешься  на  войне,  то  с  этим  поневоле
приходится смиряться, и при любом  отношении к ней: ненависти, презрению или
азарту охотника -  ты  вынужден  инстинктивно следовать  ее  правилам, чтобы
выжить и не выломаться из коллектива.
     А есть ли они вообще,  эти правила, когда  люди  уничтожают друг друга,
когда они - охотники, выслеживающие цель, чтобы побыстрее  убить ее? И пусть
у них в руках будут не автоматы Калашникова, а обыкновенные грубые дубины.
     Наверное,  во все времена правил никаких не существовало. Ведь на войне
на карту поставлена именно твоя жизнь,  которую отыграть можешь только ты, -
думал  Егоров. -  Какие  здесь, к черту, правила? Их определенно придумывают
те, кто даже в глаза не видел оружия.
     А  на  войне свои  законы:  первым  умирает  тот, кто стреляет  вторым;
никогда не  щади врага,  потому что он тебе  обязательно  отомстит;  не верь
штабному  начальству;  иди  на  боевые  только   с  теми,   кому  доверяешь;
возвращаясь с них - молчи".
     На привале они совсем недолго решали, что делать с этим душарой. В том,
что  он воевал  против  них,  не было  никаких  сомнений:  на  правом  плече
угрюмого,  пышноволосого  афганца, после того  как  ему  рванули,  разорвав,
рубаху от ворота вниз, все увидели неширокую темно-фиолетовую полосу -  след
от ремня автомата.
     -  Что ж, - сказал командир роты, - с ним одна только  морока. С  собой
тащить не будем, если ты уже поговорил, - и Виталик посмотрел на Файзи.
     - Поговорил.
     - Эдик!  - окликнул прапорщика ротный.  -  Подготовь  клиента к  водным
процедурам.
     Ударом  ноги  худой и жилистый прапорщик подбросил афганца  с камней  и
привычно примотал к его поясу шашку.
     Смуглое, горбоносое  лицо  перекосилось от ужаса, а  руки,  стянутые за
спиной, затряслись.
     Виктор  устроился  удобнее,  укладывая  рюкзак  под  голову.   Подобные
развлечения у них на выходах случались частенько.
     -  Успокойся, -  подбадривал душка Файзи, добродушно улыбаясь, - у тебя
есть  возможность. Сейчас подожгут  шнур. Река рядом. Если успеешь потушить,
то перебирайся на другой берег и уходи. Стрелять не  будем. Слово советского
офицера! Согласен?
     Дух облизал толстые, растрескавшиеся от постоянного курения анаши губы,
посмотрел на  короткий шнур, затем на воду, которая билась о камни с белыми,
сухими  лысинами  шагах в десяти  от него, и затряс головой.  В  его  глазах
вспыхнула надежда.
     - Готово, командир! - сказал Файзи.
     Виталик  ухмыльнулся,  достал  спичку  с толстенной  серной головкой  и
чиркнул ею о магазин автомата.
     Едва куцый шнурочек зашипел, как афганец, всхрапнув, бросился к реке. С
разбега  он  кинулся  в  воду и  принялся  елозить животом  по  дну.  Душара
извивался словно червяк, разорванный надвое.
     А пехотинцы смотрели  на него и  хохотали как сумасшедшие.  И  если дух
иногда   взбрыкивал   ногами,   разбрасывая   в   стороны   мириады   брызг,
переливающиеся  всеми  цветами  радуги,   от   нестерпимого  желания   уйти,
ускользнуть, увернуться от смерти, то  советские  с силой  колотили по земле
кроссовками от хохота.
     Ребята  захлебывались  в  смехе, и слезы застилали  их покрасневшие  от
бессонницы  глаза.  Они гоготали  как одержимые.  Они задыхались от  хохота,
потому что выход начался  абсолютно не так, как предполагали в  штабе: почти
сразу у них сожгли один бронетранспортер, а  из  него им не удалось вытащить
Жлобенко  - "Жлоба", где он и сгорел  в отчаянных, сводящих с ума  криках. И
сладковатый  запах горелого человеческого мяса еще долго забивал  им ноздри.
Потому что они уходили  в горы  все дальше, и  неизвестно  было,  кто из них
вернется, а кого привезут на броне уже холодным.
     И еще мотострелки  тонули в смехе потому,  что  бикфордов  шнур никакая
сила  потушить  не  в  состоянии,  не  говоря  о  каких-то  жалких   потугах
наркомана-душка.
     Потом  река  медленно и  вроде бы  неохотно потащила развороченное тело
вниз, цепляя за камни, а советские начали  медленно пробираться в глубь гор,
чтобы выйти к духовской базе с глубокого тыла.
     На  боевых  было  страшно. Однако, возвращаясь,  гораздо  страшнее  для
Егорова  и  его друзей было  брать в руки  газеты,  стопками накопившиеся  в
комнатах за время их отсутствия.
     Лейтенант шуршал страницами, впивался в скудные строки об Афганистане и
в раздражении  швырял газету на  пол. В них по-прежнему никто  не стрелял, и
они тоже никого не убивали.
     От этого представлялась война офицеру бесконечной,  а он с товарищами -
забвенным и  никому  не  нужным.  Ведь  их  полк  постоянно  нес  потери,  и
фотографии погибших  парней в самодельных рамках с траурными  лентами стояли
на заправленных койках с фуражками на подушках до тех пор, пока не приезжали
из Союза розовые и полнощекие заменщики, с ходу рвущиеся в бой.

4.
     Виктор  вздрогнул и  обернулся. Официантка слегка придерживала  его  за
руку и улыбалась.
     - Ты один? - спросила Света, и в ее глазах промелькнула радость.
     - Как видишь, - равнодушие удалось Егорову с трудом.
     - Выпьешь?
     - Конечно,  - ответил Виктор,  подумав, что  лучшее лекарство для  него
сейчас - это водка.
     - Как раньше?
     - Да.
     - А поесть?
     Егоров покача