"...Непобедимая и легендарная,
     В боях познавшая радость побед
     Тебе любимая, родная армия
     Шлет наша Родина песню-привет..."
     Виктор в парадной форме марширует по Красной площади, неся на вытянутых
руках  развевающееся знамя. Сердце его переполнено гордостью. Он знает,  что
немного погодя  на  брусчатку  выйдут танки,  пушки,  ракеты,  которые зримо
показывают всему миру их силу.
     "...Протянулись гарнизоны
     Из конца страны в конец.
     Край передней обороны -
     Это мужества венец..."
     Всю  жизнь  начиная  с рождения мальчик прожил  в  военных городках. Он
гордился,  что  постоянно  рядом  солдаты,  офицеры,  такие огромные  танки,
приземистые и  быстрые  боевые  машины пехоты, казармы, столовые,  полигоны,
откуда постоянно их прогоняла охрана, когда там шли стрельбы.
     Виктор представлял, как на их гарнизон - танковый полк нападают враги и
он, конечно же,  обманув  маму,  убежит  туда,  где  папа  вместе  со своими
солдатами сражается с захватчиками. И он тоже будет их  бить, а потом, когда
одних  врагов  перебьют,  а  другие  сдадутся  в  плен  (Виктор  не   станет
расстреливать их, пусть они  строят для нас дома  и дороги), его  непременно
наградят медалью, как Ваню Солнцева из книги "Сын полка".
     Только  он,  Егоров,  никакой не  сын полка,  а  самый что ни  на  есть
полноправный солдат  их прославленной дважды  орденоносной  танковой  части,
которая брала Берлин. Каждый день, идя в школу, мальчик останавливался возле
огромного стенда, увенчанного надписью: "Боевой путь в/ч 70388".
     Песни становились громче: роты старались перекричать друг друга, следуя
особому армейскому шику.
     "...Но от тайги до Британских морей..."
     "...День Победы! День Победы! День Победы..."
     "...Идет солдат по городу, по незнакомой улице..."
     "...Тебе любимая, родная армия..."
     "...Край передний обороны..."
     - Что случилось? - спросил Егоров-старший.
     Виктор обнял  отца  и  торопливо  стал  пересказывать,  почему на  него
сердится  мама.  Но тот, выслушав бессвязные запинания  и всхлипывания сына,
подобрался, оторвал его руки от себя и твердо, резко приказал:
     - Марш в детскую! Не выходить оттуда!
     Убегая, мальчик прекрасно слышал  отцовы слова: "Только посмотри, какой
негодяй растет!"
     Виктор скрылся  в комнате и, презирая  запрет, который стал  ему сейчас
особенно  ненавистен,  прямо в  одежде  бросился  на  аккуратно  застеленную
солдатскую койку. Рыдая, он все повторял: "Предатели! Предатели! Предатели!"
     Мальчик не  понимал,  как  могут  его  родители  называться  советскими
людьми,  есть  их,  народный  хлеб  (тут  же почему-то  вспоминались  строки
стихотворения,  которое они проходили в школе: "Не позволит наш народ, чтобы
русский  хлеб душистый  назывался  словом  "брот"") и жалеть америкашек. Тем
более  бить  из-за  них,  проклятых,  Виктора,  их  единственного  сына?  Он
всхлипывал, икал и еще сильнее вдавливал лицо  в мокрую подушку, решая,  что
если  враги  нападут  на их  полк,  то будет  он  сражаться совсем  в другом
батальоне, а отец пусть остается без него.
     Не  удовлетворившись   этим,  маленький  Егоров  немедленно  отобрал  и
красивое платье у мамы, и новый костюм у отца.
     "Пусть  им америкашки подарят" -  ужасаясь своей  острой  озлобленности
против родителей, думал Виктор.
     Потом он решил умереть, отчетливо видя, как рыдают  у красной звезды на
его могиле мама с папой, держа сестренку на руках. Танюшка тоже плачет.
     Сестренку было особенно жалко, потому что Виктор понимал:  никто, кроме
него, так и не подарит ей говорящую куклу, Танюшка по-прежнему будет цеплять
на своих крохотных пластмассовых пупсов разноцветные лоскуты,  выпрошенные у
мамы.
     "Вот и нет, - вспыхивал внезапно мальчик, - у Танюшки должна быть кукла
назло им. Когда Виктор появится дома с большой коробкой в руках, то родители
ахнут и заплачут от радости, но он пройдет мимо и сразу - к сестренке. Потом
он заберет ее, и они уедут, потому что с предателями жить не станут".
     Именно  в тот вечер  маленький Егоров твердо решил убежать на Кубу, где
живут отважные,  смелые  и самые  лучшие  друзья их  страны,  такие  же, как
болгары. Но в Болгарию Виктор не хотел - там не было ни пальм, ни беретов.
     Над  койкой  мальчика   рядом  с  портретом  Ленина   была   фотография
мужественного кубинца Че Гевары.
     Виктор  давно  мечтал  именно о  таком головном  уборе,  которые  носят
настоящие революционеры. Но теперь он твердо решил, что больше маму ни о чем
не попросит. Да  и вообще - у него теперь совсем нет  родителей. Пусть лучше
ему подарит берет сам Фидель Кастро!
     До  Кубы  маленький  Егоров  не добежал. Его  путь  на  остров  Свободы
неожиданно прервался в  привокзальном  отделении милиции. Что последовало за
этим - лучше не вспоминать.
     Сейчас Виктор вспомнил о трепке, заданной несостоявшемуся революционеру
родителями, и усмехнулся.
     Надо признать, что  держался он мужественно и убеждениям не  изменял, а
мама - главный семейный экзекутор - в ту ночь устроила выволочку значительно
слабее   предыдущей,   причем   моральную,   только   на  словах.   Родители
испереживались, разыскивая его  сначала  по  военному городку, а потом  и по
всему городу.
     Вспоминались уроки мужества, с  которых начинался  каждый учебный  год.
Лысые   или   седые  ветераны  теснились  за  учительским  столом.  Старики,
выглядевшие совсем  не героически,  монотонно рассказывали о войне и мяли  в
руках большие клетчатые платки.
     Виктору казалось, что все это он уже где-то читал или слышал. Мальчишка
скучал. И если бы не ордена  да  медали на груди пожилых людей,  то ветераны
окончательно  превратились для него  в тех, кто вечно  пытается прорваться к
прилавку магазина без очереди, отчаянно ругаясь по дороге.
     Потом орденоносцы, словно повинуясь невидимому дирижеру,  перескакивали
на  врагов  нынешних.  В  дребезжащих  или сиплых  голосах  звучала  прежняя
ненависть,  но теперь  она  была  направлена против  американцев,  китайцев,
западных немцев, апартеида в ЮАР и многого другого.
     Ненавидеть весь мир, кроме своего, - вот главное, что было в их словах.
     Помимо  подобных   "уроков"   проводились  политинформации,  пионерские
линейки, общие  собрания, где вместе со всеми несмышленый Егоров возмущался,
негодовал, осуждал. И всегда в  такие моменты приходила  восторженная мысли:
"Какое счастье,  что я  живу  здесь, на этой  земле! Какое счастье, что я  -
советский  человек!" Трепет и восторг охватывали мальчика. Он преображался в
те моменты, когда по-телевизору показывали военный парад на Красной площади,
который Виктор смотрел не отрываясь.
     Но  иногда,  внезапно,  он  вдруг представлял, что родился  в  какой-то
другой стране. Поляком, чехом, болгаром и даже  кубинцем ему становиться  не
хотелось - слишком  маленькие территории, а  других достойных государств, по
его  мнению,  просто-напросто  не  было.  Мысль,  что  он  мог  бы оказаться
каким-нибудь китайцем, индусом или же америкашкой, в голову мальчика даже не
приходила.
     По  вечерам,  когда  маленький  Егоров,  исполняя  ежедневную  трудовую
повинность  в  семье,  выносил  мусор к  специальному  месту  у  сараев,  он
останавливался, запрокидывал голову и  долго смотрел на звезды, представляя,
что где-то  на  другом краю  земли какой-нибудь зарубежный мальчик, которому
очень  не повезло с Родиной, тоже рассматривает эти переливающиеся точечки и
думает про него, советского мальчика.
     Иностранец представлялся Виктору  итальянцем. Может оттого, что недавно
по  телевизору показывали мультик про  мальчика в Неаполе.  Город маленькому
Егорову очень понравился, тем более  что располагался на берегу моря. Но  он
сожалел, что никогда не попадет в Неаполь, потому что там американцы.
     Это   мальчик  знал  точно:   стену  в  его  комнате  укрывала  большая
политическая  карта  мира,  которую  принес со  службы папа.  Черные  хищные
силуэты военных  кораблей и самолетов прочно сидели на полуострове,  похожем
на ботфорт Кота в сапогах.
     "Жаль, что  наших частей нет в Италии, обидно, что до нее наши не дошли
во  время  войны,  -  с грустью  думал  Виктор,  -  я бы  тогда  обязательно
подружился с итальянским мальчиком. Мы бы непременно  приняли его в пионеры,
и я, взяв шефство, научил его говорить по-русски".
     Потом пришли комсомольские собрания. Все там было, как и прежде, только
речи подкованных вожаков становились длиннее и аргументированнее.
     Оглядываясь,  Егоров  с  ужасом понимал,  что с  самого  детства  ходил
строем: будь то октябрятская  звездочка,  пионерский отряд или комсомольская
ячейка. Только  в старших  классах  им, ребятам, во  время  равнения в строю
приходилось  скашивать  глаза  на  упругие  груди одноклассниц, щеки которых
после подобной команды враз, словно по сигналу, краснели.
     Виктор  сейчас  прямо-таки  холодел,  видя  себя,  крохотного  пионера,
марширующего с отрядом по стадиону, выкрикивая речевки, которые  обязательно
сменялись  на  втором  круге  бодрыми   пионерскими  песнями,   смахивающими
почему-то  на  строевые армейские.  Рядом  -  огромное  море. Но  маленькому
Егорову и  его новым друзьям по  пионерскому лагерю  не до  него.  Главное -
победить на смотре отрядов.
     Сравнивая детство с армейской  юностью, он находил между ними полнейшее
сходство: такие  же казармы,  те же армейские  койки  и военный  распорядок.
Только в училище все это было четче и дисциплинированней.
     И всегда, везде - одно и то же: ненавидь врага,  убей его. Но кто  он -
этот враг, о чем думает и чем живет, им никто не рассказывал и  не объяснял.
Да и к чему - НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ.
     Его постоянно натаскивали на  войну, но  жить просто, ради  жизни  - не
учили.

3.
     Белые,  мягкие тучи,  идущие сплошной стеной  с суши  в  сторону  воды,
закрыли солнце. Тень набежала на землю, набережную, море.
     Пляж  почти  полностью  опустел.  На  взрыхленном   сотнями  ног  песке
оставались  только покосившиеся,  облупленные деревянные топчаны,  сдвинутые
кое-где в кружок, а в иных местах составленные голова к голове.
     Серо-белые  чайки,  крутя  массивными,   тяжелыми  клювами,  дрались  у
темно-синих баков для мусора.
     Толпа  окончательно сбивалась в  плотный  комок,  над которым  клубился
сигаретный дым. Люди постоянно мешали друг другу, но, тем не менее, никто не
спешил покинуть куцую коротенькую набережную, словно была она заколдована.
     Надо  выпить, решил Виктор, втайне надеясь, что девушка уже  в кафе и с
нетерпением ожидает его.
     Миновав небольшую площадь, похожую на старую чугунную сковороду, где на
поверхности крохотными точечками  теста  застыли  раздавленные пластмассовые
тарелочки, Егоров начал подниматься по извивающейся узкой дороге.
     Слева  все расширялось и расширялось море. Справа на Виктора  наползали
склоны, поросшие жухлым кустарником и тоненькими деревцами.
     Затем пошел резкий спуск. Шаги становились размашистее, и, не выдержав,
он побежал.
     Практически сразу Виктор оказался у кафе.  Строение казалось  невесомым
над бьющимися о берег волнами. Собственно говоря, это была открытая площадка
на втором этаже, защищенная навесом от непогоды и  солнца. С нее хорошо было
видно, как мерно накатывают волны на склизкие темно-зеленые камни.
     Парившее  на  стыке суши и  воды кафе очень нравилось  Виктору.  Каждый
вечер  он  приходил сюда  с  девушкой.  Отсюда хорошо было видно все окрест:
зеленые  склоны  гор, часть  приземистого  города, змейками ползущие  пляжи,
необъятная морская поверхность.
     По широким  ступенькам Егоров взлетел наверх и  разом охватил  взглядом
все столики,  которые к  этому  времени,  как обычно, были  заняты праздными
курортниками. Губы его сжались, а сердце вновь застучало  быстро,  толчками:
ее не было.
     Виктор  растерянно закурил и  еще  раз окинул  взглядом  белые  круглые
столики. Безрезультатно. Лишь Светка, стоящая поодаль возле одного из них.
     Официантка, увидев хорошего знакомого, улыбнулась и махнула рукой, мол,
погоди немножечко. Егоров кивнул, облокачиваясь на перила.
     Она  придет, настойчиво  говорил себе  парень,  обязательно придет. Она
знает, где меня искать. Она вернется. Надо только немного подождать. Ведь ты
ждал  ее те два года на войне и этот год, после, ты  тоже ждал. Надо немного
потерпеть. Спокойно, не дергаясь. Ведь  ты  умеешь это  делать.  Ты научился
ждать, и поэтому  тебя не вынесли оттуда  ногами  вперед, думал  Виктор,  но
пальцы, держащие сигарету, предательски вздрагивали.
     Море  выгрызло  край  солнца.  Тоненькая  дорожка,  бегущая  от него  к
Егорову,  тускнела. Виктор повернул голову налево  и принялся  рассматривать
берег.
     Город томно растянулся  вдоль залива, который  окружали  горы, покрытые
частой зеленью. Они были покатыми, мягкими и совсем не походили на те места,
которые Виктор изучил до каждого камушка на всех окрестных тропах.
     "Здесь воевать  преступление,  -  подумал  он.  -  Тут  следует  только
любить".
     Вдалеке  виднелись  кораблики. Одни из них,  темные,  стояли  на месте.
Другие - гораздо светлее - куда-то спешили.
     В обе стороны  от кафе  тянулись  пустые пляжи,  на них,  словно  белые
родинки, -  обрывки газет. А под площадкой все так же терлись волны о мокрые
камни, на чьих сухих макушках застыли чайки.
     Большие черные  колонки  расплескивали  музыку.  Смеялись  радостные  и
загорелые люди. Звенели  стаканы, и  мужчины склонялись к женщинам, невольно
вдыхая аромат духов, становящийся все острее. Бутылки теснились на столах, и
маленькие блюдца полнились  окурками.  Все, кто  находился  здесь,  от  души
упивались жизнью,  собеседниками,  наступающим  вечером,  теплом  угасающего
солнца и в наслаждении предвкушали ночь.
     "Они правы,  - с тоской и  отчаянием думал Егоров, стараясь не замечать
голые  шоколадные  коленки  женщин,  потому  что  у его  девушки  были очень
красивые и  стройные  ноги.  - Каждый  человек  должен надеяться на  лучшее.
Только не всегда  выходит так, как мы  загадываем. А вернее, никогда так  не
получается. Мы постоянно придумывает себе тот мир, в который нам никогда нет
дороги. Почему люди все время обманывают себя?  Может, оттого, что  каждый в
подсознании  постоянно  мечтает  о  счастье, надеясь, что  когда-нибудь  оно
коснется и его?"

     По вечерам,  когда белая бледная луна  обливала  матовым  светом полк и
злобно затаившиеся, притихшие  духовские кишлачки  вокруг, Виктор садился на
шершавый цементный приступок модуля-общежития и закуривал.
     По  небу мчались темные, рваные облака. В их просветах то  исчезали, то
появлялись  яркие выпуклые  звезды. Егоров  начинал думать  о своей  будущей
жизни,  веря,  что  окажется  она  сродни  этому свежему,  пьянящему  ветру,
рвущемуся сейчас с гор в долину.
     Лейтенант отчетливо представлял свой дом, который он, конечно же, будет
иметь, свою семью и обязательно, непременно - ребенка: девочку. Егоров видел
малышку в руках, и спазм счастья перехватывал ему горло.
     Девочка  машет  пухлыми  ручками и смеется, а  Виктор прикасается  к ее
нежной кожице щекой и плачет, абсолютно не  стесняясь этого, потому что жены
в комнате нет,  а  малышка еще  ничего не  понимает. Она  не  понимает,  что
когда-то ее  отцу приходилось очень  тяжело, что он  был одинок  и занимался
таким делом, о  котором стыдно говорить вслух, что он, ее  отец, в сущности,
был неплохим парнем, но обстоятельства сложились так, что ему пришлось очень
сильно измениться.
     А теперь он пытается нащупать дорогу к себе прежнему, потому что за все
эти  годы страшно  устал  от  казарм,  офицерских  общаг,  вечного скитания,
липкого запаха смерти,  неизменной гречневой  каши с тушенкой  и потому, что
ему всегда не хватало искреннего женского участия и тепла.
     Девочка болтает ножками и не знает,  как  сильно любит Егоров  ее маму,
потому что именно она, сама не подозревая, изгоняет из него злобу, ненависть
и  неверие  в  окружающий мир. Виктор  плачет, потому  что он безумно  любит
семью, потому что он так долго и тяжело шел к своему счастью.
     Неслись облака. Порывами налетал ветер. Сердце лейтенанта часто било  в
грудную клетку. В такие минуты лейтенант совершенно не думал, что его многие
женатые друзья,  вернувшись, вскоре со скандалами  разводились, а холостяки,
почти сразу  обретя семью, через  некоторое время  следовали примеру старших
товарищей. Редкие женщины могли вынести всю ту боль и отчаяние,  которые как
страшный груз принесли с войны в свои семьи офицеры.
     Сейчас, глядя на волны, Виктор размышлял, что каждый  из них надеялся в
будущем вытащить счастливый билет в лотерее под названием "жизнь", абсолютно
не думая,  что лотерея потому и лотерея, что выпадает лишь единицам из сотен
тысяч.
     А если  и возникали подобные мысли, то каждый непреклонно верил -  он и
будет  избранным. Совершенно забывалось, что в жизни гораздо больше  потерь,
чем приобретений. И что на войне порой убивают не соседа, не твоего друга, а
тебя самого.
     "Разве  жизнь - это постоянные  расставания?  -  думал  Егоров. - Стоит
только полюбить человека, потянуться, привязаться, привыкнуть к нему, как он
уходит. Кто-то погибает, а кого-то не оказывается рядом именно в тот момент,
когда  тебе очень  плохо. А  может,  только  потеряв,  ты начинаешь  наконец
понимать,  чем были для  тебя ушедшие  люди, как  много они  значили в твоей
жизни и сколько, оказывается, места они занимали в твоей душе.
     Неужели  потери  - это непременно моя жизнь? - спрашивал парень,  и ему
становилось страшно. - Неужели уже пришло это время?
     Но  я еще молод, -  говорил Егоров,  с  горечью понимая, что  душа  его
дряхла и совсем не соответствует крепости тела. - Ведь за спиной раскинулась
война,  которая,  как и всякое побоище,  любого человека очень скоро  делает
взрослым. Настолько, что  от  жизни ничего  хорошего он не ждет и ни  во что
доброе уже не верит".
     Если раньше  череду  людей и новые  места  Виктор принимал с радостью и
любопытством,  то сейчас даже краткие  вылазки  из  своего  замкнутого  мира
становились все тяжелее и напряженнее. Он попадал в  ту жизнь, которая стала
ему  непонятна, неизвестна, чужда, а иногда -  враждебна. И незнакомые лица,
города, улицы не манили Егорова, как прежде.
     Он не  хотел больше  рваться вперед.  Он  начинал понимать, что вся его
жизнь - в нем самом и в его прошлом, которое так просто не переступишь. Ведь
убив даже одного человека,  ты  полностью  изменяешь свой мир да и всю жизнь
вокруг. Но, к сожалению, мысли об этом приходят слишком поздно.
     Виктор  приехал туда задорным щенулей,  щеночком-овчарочкой. Наконец-то
повоюет!
     А  первый выход на боевые?  Когда  хотелось  только одного  -  поскорее
оказаться  в переделке,  чтобы  начать  стрелять,  чтобы  проверить  себя  и
окончательно убедиться в том, что ты не трус, чтобы побыстрее убить  духа  и
доказать себе,  что ты  настоящий мужчина,  истинный офицер и хорошо  умеешь
делать свою работу. И чем дольше не приходил такой момент, тем  чаще влажный
указательный  палец поглаживал спусковой крючок, который нестерпимо хотелось
нажать при виде любого афганца.
     Но всего нескольких  не  слишком яростных стычек хватило Егорову, чтобы
понять,  какое  страшное  это занятие -  война.  Как властно, грубо  и очень
несправедливо  распоряжается  она  судьбами людей и даже  их жизнями, хватая
гнойными, черными пальцами его новых друзей, а он лишь свидетель этому, не в
силах не только противостоять, но даже как-то вмешаться.
     И  мужики  один за другим,  кто с проклятиями, кто с густой матерщиной,
кто в слезах и крови, кто в рвущих душу отчаянных  криках, а кто и  просто в
безмолвии уходили по багровым тропинкам туда, откуда нет пути назад.
     По  обочине ухабистой пыльной дороги Виктор  возвраща