Потом  его на эскалатор вернули, но именно на  ту лестницу, которая  на
месте стоит. Вот здесь-то на самой ее середине лейтенанту  удалось вырваться
и побежать вниз.  Десантники -  за ним. Егоров бежит и упирается в небольшую
дверцу возле зеркала. Лейтенант дергает ее, а дверца ни  в  какую. Офицер  в
отчаянии, потому что погоня настигает его.
     Но  тут  к  Виктору  вдруг подходит мальчик  и в обмен на  пакистанскую
жвачку отдает золотой ключик. Только лейтенант за собой успел дверь закрыть,
как в нее начали ломиться десантники.
     Что было потом - помнит Егоров смутно, но точно знает, что  оказывается
вновь в метро, на станции, где со своими солдатами,  плечом к плечу, дерется
с десантурой. В  руке у лейтенанта  отличный трофейный нож,  который он снял
когда-то  с  убитого им  духа  на каких-то  боевых.  Этим-то  ножом отчаянно
дерется сейчас лейтенант.
     А потом Егоров проснулся и долго трясся всем телом, медленно остывая от
горячности рукопашного боя.
     И подобного рода сны приходили к нему постоянно.

     Виктор вновь шел  по  набережной, раскидывая  толпу плечами. Девушки не
было. Море  становилось темнее. Потянуло дымком от жаровен. Какая-то парочка
целовалась у парапета.
     Егоров с ненавистью посмотрел на нее. В этот момент ему показалось, что
все  вокруг: сидящие,  стоящие,  прогуливающиеся - только и занимаются,  что
отчаянно флиртуют.
     "О  чем я думал, - попытался вспомнить парень, - да, о встрече с Леной,
с той женщиной из Афгана".
     Тогда, в ресторане, когда он понял, что она тоже оттуда, -  обрадовался
и  заговорил  с  ней. Ему было совершенно не важно,  спала  Лена с  десятком
солдат за ночь или нет. Главным было то, что она - оттуда.
     Разговор становился все  оживленнее. Впервые  Виктор попытался  шутить.
Даже спутник Лены от  души посмеялся.  Но  вскоре  ему стало  не до  улыбок:
женщина будто совсем его позабыла.
     Он внезапно оказался чужим на  непонятном для  него каком-то бесшабашно
яростном  празднике, который иногда  на время превращался  в поминки, но где
водка, тем не менее, лилась рекой. Лицо его стало в цвет несвежей скатерти.
     Однако  от  Лены мужчина так просто отказываться не собирался. Поначалу
он  попытался  споить  собеседника: все подливал и приговаривал: "За  Афган,
Витек! За Афган, браток! За ребят наших!"
     Егоров  пил,  но мужичок,  который яростно  хватался  за  фужер, добрую
половину  его тайком вылив под стол, просчитался, потому что не знал - водка
офицера по возвращению в Союз вообще не брала. Она приносила либо ненависть,
либо грусть, но только не опьянение.
     Затем мужичок  вдруг вознамерился потанцевать  с Леной. Но та, отпрянув
от  назойливо протянутой руки,  потащила в круг пляшущих нового знакомого. В
конце  концов  спутник  Лены  засобирался,  подчеркнуто игнорируя  Егорова и
демонстративно хватая женскую сумочку.
     Женщина,  вцепившись  в нее,  отрезала: "Я остаюсь,  а  ты  проваливай.
Привет жене!"
     Мужика перекосило, он  скрипнул  зубами, качнулся было к  спутнице, но,
перехватив волчий  взгляд  офицера, резко  развернулся  и  пошел  к  выходу,
картинно бросив напоследок: "Платит тот, кто танцует девочку!"
     - Вот сволочь, - сказала Лена и растерянно посмотрела на Виктора.
     - Рассчитаемся, - ответил тот, - всего в достатке.
     Немного погодя Егоров неторопливо встал из-за стола. Бегом он нагнал на
улице  толстощекого мужика, окликнул его и  с ходу, перенеся тяжесть тела на
левую ногу, рубанул кулаком в подбородок. Мужик рухнул на асфальт.
     - За Афган, - сказал офицер.
     Затем он вбил носок правой ноги в неприятельскую печень: "За ребят!"
     И  напоследок  плюнул  в  лицо,  расплывающееся  по  асфальту  кровавой
лужицей: "За братка, скотина. Вошь гнойная тебе браток, а не я".
     Ночью  Лена  рвала  ногтями  спину Егорова  и рыдала. Потом, постепенно
успокаиваясь, она всхлипывала и повторяла:
     - Обратно хочу, Витя, обратно!  Разве здесь  люди? Сволочи одни!  Гады!
Все тобой лишь попользоваться  норовят.  И все по-подлому, с  хитростью. А я
эти ухватки наперед знаю: переспи  со мной - и все будет. А что  будет? Что?
Встречи тайные и украдкой вот в  этой общаге. Подруги  смеются: "Там столько
мужиков было,  а замуж так и не вышла!" Господи, да кого любила, тот меня не
любил.  А с другими  не хотела я на  всю  жизнь. Не  хотела, хоть на кусочки
режь. Ничего  бы из этого хорошего не получилось. Зачем мне все это так,  на
время? Но как объяснить? Никто тебя не понимает, никто!
     Лена вновь начинала плакать.
     А  парень,  закинув  руки  за  голову,  чувствуя,  как грудь становится
мокрой, курил  и думал, что ему впервые  за  последние месяцы так спокойно и
хорошо.
     "Наверное, потому, что она тоже  оттуда,  и  мы прекрасно понимаем друг
друга, - размышлял он. -  У нас есть  нечто общее и  большое, о чем мы можем
говорить, а это самое главное, потому что человек не в состоянии молчать все
время.  От  закрытости сердце становится  тяжелым  и твердым, как камень.  И
размягчить его потом уже очень непросто. Если это возможно".
     Виктор   ласково  гладил  мягкие  покатые  плечи.  Женщина  прижималась
плотнее, касалась  губами его  шеи и плакала все сильнее.  А Егоров с ужасом
думал, что  теперь, выходит, для него остались только эти женщины, у которых
за плечами столько горя, страдания и отчаяния, потому что с другими, которые
жили и живут без особых проблем, он совершенно не знал, о чем разговаривать,
и даже не представлял, как к ним можно вот так, запросто, подойти.
     "Как  же тогда я найду ее, - думал Егоров, и ему становилось страшно. -
Неужели эти  два  года  отняли  у меня все последующие?  Неужели  теперь нет
никакой надежды на будущее?"
     Виктор именно  тогда  вспомнил, как  однажды в курилке  к  нему подошел
солдат.
     Поначалу пулеметчик  крутил  вокруг  да  около,  а  потом, не выдержав,
уткнул глаза  в землю и быстро заговорил,  точно очереди сажал по  духовским
дувалам:
     - Получил  письмо  от  матушки,  товарищ  лейтенант, а  там еще  листок
вложен.  Я  разворачиваю  и  чуть ли не  с копыт.  Вот,  посмотрите, видите:
"Здравствуй,  дорогой  Сергей!  Пишет  тебе  твоя  будущая  жена".  Нет,  вы
посмотрите,  видите, товарищ лейтенант? Нет, видите? Я так и  обалдел.  Раза
три перечитал. Но, честно сказать, так ничего и не прошарил. А потом матушку
стал читать. Она, значит, говорит, что девчонка эта с ее работы. Хорошая она
очень, может, и  не такая  красивая, но мама любит ее как родную, а  она все
про меня  спрашивает. Теперь, вот, письмо прислала. Говорит,  что фото может
отправить,  если  захочу. Как  думаете,  товарищ  лейтенант,  сказать, чтобы
высылала? А  что мне ей написать? И как? Я,  если же  не  по-матерному,  так
очень коротко пишу. Так написать? А, товарищ лейтенант?"
     Егоров   еще  никогда  не  видел  своего  отчаянного  и  злого  в  боях
пулеметчика настолько взволнованным, радостным и бесконечно смущенным.
     - Конечно, написать! Хрен ли думать, бивень ты моржовый? Прямо сейчас и
садись.
     - Как вы считаете... - солдат покраснел, и капельки пота  вспыхнули  на
его висках, - как вы думаете, получится что-нибудь?
     - Ну ты и огрызок, Серый, - укоризненно сказал взводный. - Если матушка
говорит, значит,  так  оно и есть  на самом  деле. Ведь матери никогда детям
плохого не желают. Видишь, пока ты  здесь тащишься,  она  тебе  жену  нашла.
Радуйся, придурок, это тебе не духов в Пандшере мочить. А девушке зачем тебе
врать? Эх ты, чамара, иди и пиши. Приказываю!
     По лицу  "огрызка" внезапно  разлилась  почти дурашливая улыбка,  и  он
помчался к модулю,  крича  по  дороге  какому-то молодому:  "Душара, бумагу,
конверт, ручку в ленинскую комнату. Быро, сыняра, время пошло!"
     Егоров усмехнулся, а потом надолго задумался: насколько любящей, мудрой
и заботливой оказалась Серегина мама.  Ведь сейчас она в одиночку  сотворила
то,  что  не в  состоянии были  сделать ни  страна, ни армия,  ни  даже они,
командиры.
     Незнакомая женщина подарила своему сыну надежду на счастливое и  мирное
завтра, надежду на то, что и у него все будет хорошо.
     Ведь солдату так важно, чтобы его ждали не только родители!

     Егоров и сам  не помнит, сколько он сидел, стоял, ходил  по набережной.
Время и окружающий мир потеряли для него реальность: порой, словно наяву, он
оказывался  там, где служил год, полтора, два  назад; разговаривал с людьми,
которых знал раньше и которых уже не было в живых.
     Виктор курил  и  смотрел  на  море.  По  нему  множеством беспорядочных
горбиков бежали волны, которые, то и дело  исчезая, потом внезапно возникали
с белыми прядями  пены на своих макушках. Светлые клочки  на  сереющем  фоне
напоминали Егорову седины друзей: Валерки, Андрея, Витальки, Файзи.
     От воды порывами шел солоноватый воздух, пахнущий йодом.
     - В том-то и штука, что море как  раз и не  имеет запаха, - рассказывал
однажды Виктору знакомый моряк. -  Вдалеке от земли  его совсем нет,  потому
что это  результат  гниения  водорослей, которые выбрасывает  на берег. А  в
книгах  почему-то все время твердят об этой гнили, как  о  каком-то  аромате
мужества. Может,  оттого,  что все  эти  лирики и  романтики просто-напросто
идиоты? - закончил моряк, презрительно сплюнув.
     Сейчас офицер думал, что все люди прямо-таки обожают сочинять то ли для
себя,  то ли для  других красивые, но совершенно далекие от  правды истории.
Особенно про любовь и войну.
     "Странные  все-таки  существа  -  люди,  -  размышлял  Егоров,  -  одни
придумывают  всякий бред  о  мужественных запахах моря, а другие торопятся в
это поверить. И о войне они тоже все врут.  У нее совершенно другой привкус,
нежели  тот,  исключительно  пороховой,  о котором постоянно твердят  всякие
придурки.
     Война  остро  и  неприятно  шибает  в  нос  вонючими  липкими  носками,
почерневшими портянками, давно немытыми и потными мужскими телами.
     Война - это грязь на руках, лице, шее, ногах.
     Война -  это  кучки  дерьма  рядом  с  местами  ночевок  подразделений.
Вступить в него не хочется,  и  поэтому  смотришь  по сторонам внимательнее,
опасаясь его, как и мины-ловушки. А может, даже и посильнее.
     Война - это покрасневшие, воспаленные  от бессонницы глаза; разбитые  в
кровь ноги;  лопнувшая,  кровоточащая кожа на почерневших костяшках пальцев;
обветренные,  сухие, колючие  губы;  стертые  плечи и  непременная  дрожь  в
костенеющих мышцах.
     Война  -  это  ядовито-желтая  пыль, которая  везде, кругом  и кажется,
забила  легкие  окончательно,  поэтому, спрыгивая  с боевой  машины,  ты  не
узнаешь своих  солдат  и очень долго  вместе  с  ними отхаркиваешься  серой,
вязкой, тягучей слизью.
     Война -  это жара, когда солнце стоит в зените, выжрав всю тень вокруг,
и  укрыться от него  нельзя,  так как колонна хоть  медленно,  но  неуклонно
ползет вперед.
     Война  - это  жуткий, непереносимый холод в  горах, особенно по  ночам,
когда тьма  мгновенно,  словно плотной черной  шторой, задергивает  небо,  а
огонь развести нельзя  и забиться  куда-нибудь тоже  нет возможности, потому
что вокруг только ставшие сразу стылыми камни и валуны.
     Война - это постоянный  страх, который  ты душишь на  боевых и  который
непременно  возвращается по  ночам,  когда ты вдруг  видишь во сне, как тебя
расстреливают на краю скалы или же, подойдя к тебе, раненому и беспомощному,
медленно вспарывают  живот, взрезая его  снизу  вверх,  и  смердящий,  почти
звериный  духовский  запах  шибает  в  нос,  отвращение к  которому  напрочь
перебивает острую, казалось бы непереносимую боль в теле.
     Война - это пустые консервные банки,  разбросанные возле костра,  среди
которых лежит наспех  перебинтованный пулеметчик. Пересохшая земля втягивает
влагу,  текущую  из  штанов.  Резко пахнет мочой.  Почему этот запах  нельзя
соотнести с мужеством? Ведь Сереге больно и страшно. Он думает, что умрет. И
все они,  стоящие вокруг, тоже понимают, что  солдат долго не протянет, хотя
постоянно  говорят обратное.  Но пулеметчик не  верит. Серега  тихо  плачет.
Блестящие змейки скользят по вискам. Чужая  земля равнодушно принимает и эти
капельки.
     Война - это непрерывные потери. На  ней  приобретается лишь  постоянное
нервное  напряжение. И  даже  спокойные дни в  полку  не могут  восстановить
человека хоть частично.
     Война - это  монотонная, а порой и нудная, тяжелая работа, где стрельбы
значительно меньше, чем представляют себе непосвященные. И на каком-то этапе
бесконечных военных приготовлений, выходов, засад, возвращений на базу вдруг
накатывает такая усталость, что человек уже не в  состоянии видеть не только
ненавистные хари врагов, но и вмиг кажущиеся ему отупевшими рожи друзей.
     Война  - это  совершенно не то,  о чем говорят и  пишут, ибо она всегда
гнуснее,  подлее,  циничнее,   бессердечнее,  злее,   разнообразнее  всякой,
казалось бы, совершенной правды о ней.
     Наверное, так было всегда,  на любой войне,  -  думал  Виктор. -  Какая
разница,  сколько  веков или  лет назад  она происходила? Ведь  люди  во все
времена одинаковы. Особенно на войне, где есть свои герои и трусы.
     Ведь у нас тоже  трусили. Да  и сам  я сколько раз трясся от страха. Но
самое главное - не показать  его  окружающим  и в первую очередь  бойцам. Не
боятся исключительно идиоты!"

     Уходили  с  пляжа  последние  купальщики,  набросив  на  плечи  широкие
полотенца и неся в руках сандалеты. Люди с трудом вытягивали ноги из песка и
шли почему-то гуськом.
     Виктор вспомнил подобные цепочки в Афгане.
     "И для этого были причины, - подумал он,  - но почему здесь я так часто
вижу  людей, которые  ходят в  затылок  друг  другу?  Может,  это  такой  же
инстинкт, как постоянная тяга мужиков к оружию и войнам?"
     Игры с мальчишками  в "войнушку" были веселым  занятием. Виктор помнит,
как  никто  не  хотел становиться  "немцем"  или  "беляком", когда  на улице
спонтанно возникала беготня - следствие только что увиденного по  телевизору
фильма.
     Обычно во "враги" отряжались трусы, маменькины сынки и пацаны помладше.
Старшие понимали, что те стерпят подобное унижение из страха быть изгнанными
из игры в случае отказа.
     Бестолковая детская беготня вокруг домов и засады в подвалах постепенно
сменялись  совершенно другими  занятиями - осмысленными и целенаправленными:
сначала пионерской  "Зарницей",  а  затем  начальной  военной  подготовкой в
старших классах.
     Медленно,  но  неотвратимо  они  научили  верить  Егорова,  что  каждый
школьник должен уметь  стрелять из  автомата, чтобы защищать революцию.  Все
равно  - какую  и  совсем  неважно -  где. Главное -  оберегать  их  мир  от
настырных америкашек,  заклятых врагов  Родины  Виктора.  Той Родины,  лучше
которой нет ничего на свете.
     Правда, прямо об этом никто не говорил открыто. На "Зарницах" - больших
военизированных  постановках  школьников - постоянно  обозначались  какие-то
"синие", "зеленые" и прочие "серо-буро-малиновые". Но маленький Виктор и его
товарищи прекрасно понимали, о ком идет речь.
     Уже   в  начальных  классах  Витя  очень  радовался  всем  наводнениям,
ураганам,  землетрясениям и пожарам, случавшимся в далекой, злой и неведомой
стране  -  Соединенных  Штатах  Америки. Мальчик  был  счастлив,  когда  там
разбивались самолеты, летели под откос поезда и тонули корабли.
     Впрочем,  став  взрослым и вспоминая  те сообщения, Виктора не покидало
ощущение,  что  дикторы  тоже  едва  скрывали  торжество,  сообщая  подобные
известия, которые почему-то касались только другой части земного шара.
     Но тогда, слушая скорбные сводки,  мальчишка ликовал. Пыхтя от усердия,
он тащил стул  к книжным полкам  и  вытаскивал  из плотного ряда  тяжеленный
темно-бордовый том Большой советской энциклопедии.
     Выписав  общее  количество  американцев,  маленький  Егоров   тщательно
отнимал число  недавно погибших людей. Подсчитав, он хмурил бровки, вздыхая:
в живых оставалось еще много людей.
     "Вот,  если бы такое  извержение,  как  в  Помпеях,  - начинал  мечтать
мальчик,  -   внимательно  разглядывая  испуганных  людей,  изображенных  на
репродукции  известной   картины   Брюллова,  которая   висела  над   старым
дермантиновым диваном.
     Нет, все-таки  не очень много получается, - приходил к выводу  пацан, -
тысяч, может,  сто или двести. Но это  не мильоны, - горевал он, - и начинал
сожалеть о доброте их  страны, которая не хочет закидать вредных америкашек,
издевающихся даже над своими людьми, атомными бомбами.
     А  как было  бы здоровско, - оживлялся мальчик, - тогда из них остались
бы самые хорошие - наши друзья. И мы зажили  бы лучше,  - думал  Виктор, - и
мечты уносили его к велосипеду "Школьник" с задорно  звенящим никелированным
звоночком".
     Ребенок  закрывал  глаза   и  представлял  себя   на  таком   роскошном
велосипеде, катящем  по асфальтированным дорогам военного городка. Потом, не
желая быть счастливым один, Виктор  наряжал  маму  в  красивое платье,  папе
покупал  костюм,  потому что кроме военной формы  у него  никогда  ничего не
было, а сестренке вручал большую говорящую куклу с голубыми глазами, которые
обязательно закрываются, стоит только наклонить ее.
     Когда сладкие  мечты рассеивались и  он вновь  оказывался  в  небольшой
комнатушке с военными  табуретами, половиками, сшитыми из старых  солдатских
одеял, а  также папиным  сукном  на шинель, которое было уложено на крашеные
доски вместо  ковра,  мальчика  охватывала  неистовая злоба против тех,  кто
мешает им счастливо жить, имея свои заветные игрушки.
     Как-то,  в  очередной  раз  услышав  о трагедии  там,  Виктор  радостно
взвизгнул - результат впечатлял.
     - Что случилось? - мама подняла голову от стола, на котором гладила.
     Маленький Егоров  немедленно поделился  новостью, разумеется, несколько
завысив  количество  жертв. Он  улыбался, ожидая увидеть такой же  маму.  Но
вместо этого  она  схватила влажное полотенце и  принялась хлестать  им  его
наотмашь.
     -  Как  ты  можешь?!  - кричала  мама. -  У людей  горе! Кто-то  родных
потерял. Сейчас плачет по ним, убивается, а ты веселишься!
     -  Это враги, враги!  -  в  исступлении  орал Виктор,  даже не  пытаясь
вытереть слезы, потоком хлынувшие из глаз. - Их убивать надо! Убивать!
     Удары стали чаще и сильнее. Мальчик захлебывался в слезах. Но плакал он
скорее не от боли,  а  от неслыханного  вероломства. Впервые мама подняла на
него  руку! И из-за кого? Из-за каких-то  америкашек, которые всем  и всегда
постоянно мешают.
     В комнате показался отец. Виктор бросился к нему  -  офицеру  Советской
Армии,  не сомневаясь, что тот встанет на его сторону,  защитит,  не  даст в
обиду и скажет маме точь-в-точь, как думает Виктор. Еще бы - их армия всегда
против америкашек и, конечно же, она сильнее всех на свете.
     Каждый вечер, ложась  спать, слышал мальчик,  как внушительно  и  мерно
шагают солдаты  под окнами  их  пятиэтажки. Затем они  начинали петь. Каждая
рота пела свою песню:
     "...Но от тайги до Британских морей
     Красная Армия всех сильней!
     Так пусть же Красная
     Сжимает властно
     Свой штык мозолистой рукой!
     И все должны мы
     Неукротимо
     Идти в последний смертный бой..."
     Виктор прикрывал глаза и видел себя летящим на белом коне прямо на цепи
врагов, высоко подняв блестящую саблю над головой.
     "...День Победы! Как он был от нас далек,
     Как в костре потухшем таял огонек.
     Были версты, обгорелые в пыли.
     Этот день мы приближали, как могли..."
     Маленький  Егоров в пилотке и портупее с пистолетом  в  руке  стоит над
окопом,  обернувшись  к солдатам, и  кричит  им:  "Вперед!  Вперед!  Ура! За
Родину!  Бей фашистов!"  А те уже драпают  от них.  И  в одном  из убегающих
отчетливо видит мальчишка Вовку Печорина - распоследнего ябеду из их класса.