по-английски:
   - А как же сократить?  Хрис?  Что-то  вроде  Христа  получается.  Ну  и
переделали дома на Крис. Так и пошло.
   Обедал Крис на  одиннадцатом  этаже  столовой  Объединенных  институтов
истории. Одиннадцатый был прославлен Ситой, дегустатором мясной  и  рыбной
синтетики. Уверяли, что ее вкусовая партитура острей и разнообразней,  чем
у самого шефа кулинарии с пятого этажа,  где  обедали  только  магистры  и
доктора наук. Вадим, работавший над кандидатской диссертацией в  Институте
истории театра, обедал на третьем, но, соблазненный слухами  о  волшебстве
Ситы, перекочевал на одиннадцатый.  Здесь  он  и  познакомился  с  Крисом,
присев как-то за его столик.
   - Не берите камбалу в красном  вине,  -  предупредил  Крис.  -  Сита  в
командировке, а без нее здесь все жеваная вата. Закажите лучше овощи.
   - Все одно химия, - сказал Вадим.
   Крис обиженно  замолчал.  Потребовался  пламенный  панегирик  искусству
Ситы, чтобы заслужить его прощение. В конце концов Крис смилостивился и за
сладким спросил у Вадима:
   - У вас в институте  нет  грифонотеки.  Куда  же  вы  ходите  послушать
прошлое? В общий фонд? Там ни одной чистой записи нет - все захриплено.
   - Кое-что есть у киношников, - робко заметил Вадим.
   Крис усмехнулся: он знал, что есть у киношников.
   - Мэри Пикфорд на приеме  у  старика  Голдвина?  Чаплин  на  банкете  в
лондонской "Олимпии"? Или что-нибудь попозже - скажем, ссора Софи Лорен  с
ее продюсером? Чепуха! Приходите ко мне. На прошлой неделе записал  Рашель
на гастролях в Москве. Куски из "Федры" очень чистые, почти без фона, а  в
антракте - песенку вполголоса подвыпившим баритоном. Должно быть, в буфете
или у артистического подъезда. Что-то вроде: "Я видел, как богиню на  небо
вознесли... четыре офицера и пятый - генерал..."  И  все  это  в  середине
девятнадцатого века, учтите.  А  запись  как  в  консерватории  -  чистота
ангельская!
   - Кто декодировал? - спросил Вадим. Он не очень доверял грифонозаписи.
   - Квятковский, - сказал Крис.
   Квятковский  считался  лучшим  знатоком  голосов  прошлого.  Он   почти
безошибочно  разгадывал  труднейшие  загадки  записей,  от  которых  давно
отказались специалисты. Такой загадкой долго была  записанная  кем-то  лет
десять назад уничтожающая характеристика Александра  Второго.  Грифонологи
терялись в догадках, кому принадлежали этот низкий басовитый голос  и  эти
убийственные слова. Называли Герцена, народовольцев,  Нечаева.  Но  только
Квятковский,  прослушав  и  сопоставив   тысячи   записей,   сумел   точно
декодировать автора. Им оказался узник Алексеевского равелина  гвардейский
поручик Бейдеман.
   Авторитет Квятковского рассеял все  сомнения  Вадима  -  он  поверил  в
грифонотеку Криса. Она принадлежала Институту  истории  нравов,  но  Крису
разрешалось записывать все, что он найдет интересным. В результате у  него
имелись такие уникумы,  как  речь  Цезаря  в  сенате  или  полемика  между
Гладстоном и Дизраэли в английской  палате  общин.  В  семье  Объединенных
институтов репутация Криса была высока и устойчива, но сам он  говорить  о
себе не  любил,  на  голубых  экранах  не  позировал,  а  в  разговорах  с
незнакомыми и малознакомыми людьми выдавал себя за архивариуса. Таким  его
знала и Сита, пока познакомившийся с нею Вадим не раскрыл инкогнито друга.
   - А вы, оказывается, знаменитость, - сказала она, подсев к  их  столику
во время обеда, - только так и не  знаю  в  чем.  Какая-то  грифонозапись,
грифонотека... Ничего не понимаю. А кого ни спросишь,  без  математики  не
могут объяснить.
   - Недостаток нашего образования, - философски заметил  Вадим.  -  Поэты
все  дальше  уходят  от  математики,  а  математики  от  поэзии.   Ты   же
универсален, Крис, поэтому и объясняй.
   С девушками Крис был застенчив и косноязычен, а с Ситой в  особенности.
И вообще он ничего не умел рассказать толком - студенты бы его  освистали.
Так и сейчас, услышав вопрос Ситы, Крис беспомощно взглянул на Вадима. Тот
внутренне усмехнулся: "Влюблен мальчик или  накануне  влюбленности?  Пусть
сам и выкручивается".
   Крис вздохнул и, не дождавшись поддержки, отважно  ринулся  в  страшный
для него водоворот объяснений:
   - Ну как вам сказать...  В  общем-то,  просто.  Сначала  Гришин,  потом
Фонда...  -  Он  растерянно  оглянулся,  как  лектор  в   поисках   кнопки
кинопроектора. - В целом это теория незатухающих  звуковых  волн...  если,
скажем, подтянуть их уровень до тридцати децибелов...
   Крис скучно жевал слова, пытаясь по-своему объяснить  суть  величайшего
открытия века. Вадим сострил про себя, что Крис сейчас напоминает  Сизифа,
уныло созерцающего свой  камень,  мерно  сбегающий  под  гору.  "Но  Сизиф
Сизифом, - подумал он, - а Сита вот-вот уйдет. Надо спасать науку".
   - Может быть, лучше математически, - промямлил Крис, - есть,  понимаете
ли, формула...
   - Погоди, - перебил Вадим, - формула эта для Ситы все  равно,  что  для
нас ингредиенты вкусовой палитры. Ты отдохни, а  я  займусь  переводом.  В
общем, все гораздо сложнее,  чем  пробурчал  Крис.  Слушайте  и  внимайте.
Началось в конце  прошлого  века  в  заснеженных  Альпах,  в  обвалившейся
пещере, до тех пор неизвестной. Обнаружил ее спелеолог Бергонье,  впопыхах
спустился, ходил-бродил, умилялся сталактитам и вдруг увидел,  что  выхода
нет.
   - Как - нет? - заинтересовалась Сита.
   - Вот так и нет. Завал. Тривиальный завал, Ситочка, гроза альпинистов и
спелеологов. К счастью, у него  был  телесвязник  и  "луч"  -  портативный
приборчик для определения толщины завала. Он включил его и услышал голоса.
Очень слабые, едва различимые, они походили  на  шум  зрительного  зала  в
антракте. Пещера шушукалась и переговаривалась на сотни голосов мужских  и
женских.  Сильно  мешал  фон  -  то  гром,  то  выстрелы,   то   завывание
автомобильной сирены, то колокольный звон, далекий и  близкий.  Пораженный
спелеолог выключил прибор - и все  смолкло.  Снова  включил,  и  голоса  в
пещере снова ответили. Бергонье  не  был  мистиком,  но  материалистически
объяснить этот феномен не мог. Забыв о телесвязи, о том, что его уже ищут,
ученый начал экспериментировать. Через полчаса он уже знал, что дело не  в
приборе, а в его дочерней части - амплифере, повышающем частоту волн.  Это
он извлекал из великого безмолвия пещеры  все  странные  звуки  и  голоса,
усиливал их, позволяя даже различать слова: то французские, то английские,
то на неизвестных Бергонье языках. Когда его наконец нашли,  обнаружилось,
что  амплифер  работал  в  необычных  условиях   -   в   зоне   повышенной
радиоактивности. Вот тут и выступает  на  сцену  советский  физик  Николай
Гришин,  теоретически  обосновавший  эффект  Бергонье.  Экспериментируя  в
пещере и в лаборатории, он открыл, что  звуковые  волны  в"  атмосфере  не
затухают  полностью,  а  движутся  с  постоянной  амплитудой  и  частотой,
приближающимися к нулю. Цепью обратной связи,  поддерживающей  жизнь  этих
звуковых колебаний, является сама атмосфера. Это как бы кашица из  звуков,
как планктон в океане. Все есть. И первые архейские катастрофы,  и  голоса
юрских джунглей, и все автомобильные гудки, когда-либо прогудевшие, и  все
телефонные звонки, когда-либо прозвеневшие, и звон всех мечей, и  шпаг,  и
столовых ножей, и  грохот  всех  войн  с  сотворения  мира,  и  все  звуки
человеческой речи на всех языках и  диалектах.  Даже  не  триллионы  и  не
квинтильоны,  а  какие-то  немыслимые   количества   звуковых   волн,   не
сливающихся друг с другом. Потому что ни один звук  не  умирает,  Ситочка.
Закричал на охоте пещерный человек  -  до  сих  пор  кричит;  сказал  речь
Цицерон - и бежит она вокруг света второе  тысячелетие.  Давно  истлели  в
гробах все великие актеры прошлого и все великие трибуны прошлого,  а  все
когда-либо ими сказанное еще звучит, и наша с вами болтовня  не  умрет,  а
останется в эфире и может быть записана и воспроизведена через тысячу лет.
И все это открыл нам амплифер Бергонье, поднявший уровень "вечных  звуков"
до порога слышимости, до испугавших вас тридцати децибелов.
   На этот раз децибелы не испугали Ситу. Крис же  внимал  с  нескрываемой
завистью: так свободно он мог разговаривать только у себя в студии записи,
да и то разве так! А Вадим, немножко рисуясь - еще бы,  ведь  он  уже  был
знаком с интонационным  богатством  великих  актеров  прошлого,  -  кратко
закончил рассказ. Он  упомянул  об  англичанине  Фонда,  сконструировавшем
прибор для записи неумирающих звуков, о том, как в поисках нового  термина
соединили два имени - Гришина и Фонда - и как это пополнило  международный
словарь. Раскройте его на букву "Г"  и  прочтите:  грифон,  грифонозапись,
грифонограмма,  грифонотека  и  даже  грифонология.  Так  родилась  наука,
определяющая, кому принадлежит "пойманная" фраза, речь, обрывок разговора,
совещания или спектакля.
   - И учтите, - прибавил Вадим, - грифонотека - это не  просто  хранилище
таких "пойманных" звуков. Это храм, где их извлекают из  атмосферы  и  где
священнодействует верховный жрец записи.
   Крис поморщился: таких шуток он не любил.
   - Не сердитесь, верховный жрец, - сказала  Сита.  -  Я  все  поняла.  И
любопытство у меня не обывательское, а научное. Вы мне поможете.
   - Как? - удивился Крис.
   - Интересуюсь рецептами  древних  забытых  блюд.  Век  семнадцатый  или
восемнадцатый. Кулинария французских монастырей  в  особенности.  Рецептов
тогда не записывали, они передавались изустно. А если звуки не умирают...
   - Понятно, - сказал Крис.
   -  Можно  конец  девятнадцатого.  Петербургский  Донон  или  московский
Эрмитаж. Или, допустим, любительские новации. Есть преинтересные, например
"зубрик". Придумал его актер Малого театра Климов...
   - Читал, - подтвердил Вадим. - В чьих-то мемуарах упоминается.
   - А рецепт не упоминается. Попробуйте поймать. Трудно?
   Крис задумался.
   - Самое трудное угадать волну. Микрошкала допускает до двухсот  проб  в
минуту. Можно и чаще, но надо  прислушаться.  А  хотите,  спросим  у  него
самого? - прибавил он с непонятной многозначительностью. - Как вы  сказали
- Климов?
   Сита и Вадим переглянулись: может быть,  Крис  оговорился?  Но  он  уже
встал.
   - Я не знаю, когда смогу выполнить вашу просьбу, Сита. Но я обязательно
ее выполню.
   И ушел.
   - Что он хотел сказать? - спросила Сита Вадима.
   - Может быть, он имел в виду подборку высказываний?
   - Какую подборку?
   - Многократные пробы на одной волне. Я у него спрошу вечером.
   Но ни в этот, ни в следующие дни спросить  Криса  не  удалось.  Он  был
недосягаем. В столовую он не заходил - обеды и ужины доставлялись  ему  по
термоканалам. Когда Вадим звонил ему, автомат,  подключенный  к  телефону,
вежливо отвечал, что старший экспериментатор на записи  и  беспокоить  его
нельзя. Вадим попробовал зайти сам, но над дверью  святилища  Криса  горел
сигнал: "Тихо! Идет запись". Да и дверь  не  открылась,  хотя  обычно  она
открывалась автоматически, как только Вадим подходил к ней вплотную: в  ее
электронной памяти была его фотокарточка. Дома у Криса повторилось  то  же
самое,  а  на  записку,  посланную  по  пневмопочте,   он   ответил,   что
откликнется, как только освободится. Пришлось ждать.
   Недели через две Крис  появился  в  столовой  еще  более  похудевший  и
взлохмаченный; по его словам, он даже ночевал у себя в студии.
   - Зубрика  не  поймал,  но  кое-что  все-таки  выловил,  -  сказал  он,
передавая королеве дегустаторов  перфорированную  по  краям  продолговатую
карточку. - Это уникальный рецепт гурьевской каши.  Не  тот,  что  есть  в
поваренных книгах, а первозданный, изложенный самим  автором  на  каком-то
банкете. Кто сей Гурьев, вы, конечно, не знаете. Каша - это  единственное,
что спасло от забвения министра финансов императора Александра Первого.
   Как выудил  это  Крис  из  многокилометровой  толщи  звукового  океана,
сколько тысяч проб сделал, чтобы найти ту единственную каплю, какая  могла
обрадовать Ситу? Этот вопрос все время задавал себе Вадим, но, когда  Сита
ушла, спросил совсем о другом:
   - А поговорить с ним так и не удалось?
   - С кем?
   - Я просто вспомнил твое обещание Сите.
   - Не удалось, -  отрезал  Крис  и  прибавил,  ничего,  в  сущности,  не
объясняя: - Да и не стоило.  Жалкая  и  ничтожная  личность,  как  говорил
Паниковский.



2

   Объяснение Вадим  услышал  позже,  когда  зашел  прослушать  записанную
Крисом Ермолову. Она играла вместе с Южиным  и  Лешковской  в  скрибовском
"Стакане воды". Из театральных мемуаров Вадим знал, что спектакль этот шел
в Малом театре почти сто лет и за  эти  годы  в  нем  сменилось  несколько
сценических поколений. Записанный Крисом отрывок относился, по-видимому, к
началу двадцатого века. То был поистине фейерверк  актерского  мастерства,
блеск диалога, неподражаемых интонаций и пауз. Так уж давно не  играли,  и
не  только  потому,  что  театр  и  кино  сменили  новые   формы   зрелищ,
потребовавшие иной артистической  техники,  изменился  самый  язык,  строй
речи, ее компоненты и ее ритм. Но эти голоса из прошлого покоряли и  силой
звучания, и забытой красотой языка. Вадим слушал их как музыку.
   - Интересная у тебя профессия, Крис, - сказал он не без зависти.
   Крис вздохнул:
   - Кому как. Мне уже нет.
   - Кокетничаешь.
   - С какой стати? Все исчерпано. Я уже о другом думаю.
   - О чем?
   Крис ответил не сразу, словно сомневался, сказать или не говорить.
   - Как ты относишься к спиритизму? - вдруг спросил он.
   Вадим даже не понял, шутит ли Крис или  нет,  настолько  неожиданным  и
нелепым показался ему этот вопрос.
   - Не моргай, - насмешливо уточнил Крис. - Именно к  спиритизму.  Ты  не
ослышался.
   - Как Энгельс, - пожал плечами Вадим. - Могу процитировать.
   - Не надо. Самое дикое из всех суеверий, помню. И многое другое  помню.
Шарлатанство, жульнические комбинации медиумов,  даже  промышленность  для
обмана  доверчивых  дурачков  -  надувные  гости  из  загробного  мира   и
вертящиеся блюдца. "Плоды просвещения" я тоже читал. Но задавал ли ты себе
вопрос, почему спиритизмом увлекались и кое-какие серьезные  люди?  Крукс,
например. В свое время крупный ученый-физик.
   -  Мало  ли  было  деистов  и  мистиков  в  тогдашней  науке?  Ты   еще
средневековье вспомни.
   - Крукс не средневековье. И Конан-Дойл не средневековье. Не крупный, но
довольно рациональный писатель. А столы вертел. Почему?
   - А ты не переутомился? - осторожно спросил Вадим. - От навязчивых идей
избавляются сейчас легко и быстро. Один сеанс энцефалогена.
   Крис не ответил, вернее, ответил  чуть  позже  и  не  по  существу.  Он
поиграл пальцами на пульте хранилища, набрал нужный  индекс,  и  где-то  в
соседнем  зале  искомый  кристаллик  записи  автоматически  подключился  к
звуковоспроизводящей сети.
   - Прослушай внимательно, - сказал Крис,  -  это  запись  спиритического
сеанса у князя Вадбольского в Санкт-Петербурге в 1901 году. Кстати говоря,
запись отличная, чистота ноль девять.  А  тебе,  наверно,  будет  особенно
интересно  то,  что  среди  участников  несколько  артистов  императорских
театров. Да и  медиум  тоже  корифей,  хотя  и  не  из  крупных,  -  актер
Александринки Фибих. У спиритов он, между прочим, знаменитость да и вообще
личность по тем  временам  примечательная.  Лет  пять  до  этого  убил  из
ревности свою жену и был оправдан судом присяжных. А жена - артистка  того
же театра  Карелина-Бельская.  О  ней  что-то  в  истории  есть.  Помнишь,
наверное. Да ты не кривись, все проверено. Сам декодировал.
   Он включил звук, и в комнату словно издалека донеслись голоса  и  смех.
Сначала едва слышные, почти неразличимые, они звучали все ближе и  громче,
как будто вместе с ними входили люди, смеясь и переговариваясь. Не  прошло
и полминуты, как Вадим уже отчетливо различал в этой разноголосице:
   - Пожалуйста, пожалуйста, господа, располагайтесь.
   - Ой, как много свечей! Даже семисвечник.
   - Как в церкви.
   И укоризненный шепот:
   - Не надо таких сравнений, Люба.
   Люди, должно быть, расходились по комнате: голоса звучали уже отовсюду.
   - За этот стол, господа. Прошу.
   - Я не вижу блюдечка, ваше сиятельство.
   - Сегодня без блюдечка.
   - Значит, что-нибудь особенное, да?
   - Неужели общение душ?
   - Ой!
   А из угла комнаты осторожным, откровенно насмешливым шепотком:
   - Чудит его сиятельство. Ты веришь?
   - Тес... все-таки меценат.
   - А ужин будет?
   Снова чей-то голос из-за стола:
   - А где же Фибих? Аркадий Львович!
   - Я здесь, господа.
   - Вы остаетесь на том диване? Так далеко?
   - Должна быть дистанция, господа. Между миром живым и миром  загробным.
- Бархатный голос модулировал, играл интонациями.
   - А можно не тушить свечи? Я боюсь.
   - Ни в коем случае. Оставьте только одну свечу. И  где-нибудь  в  углу,
подальше.
   Барственный, хозяйский голос из-за стола:
   - Ваше слово - закон, Аркадий Львович. Я сейчас позвоню дворецкому.
   - Зачем, ваше сиятельство? Мы сами. Мигом.
   - Туши, Родион.
   Шаги по комнате. Стук каблучков. Визг.
   - Ай! Палец обожгла.
   - Сядьте, шалунья.
   И снова модулирующие интонации избалованного вниманием гостя:
   - Руки на стол, господа. Цепь. Не разомкните ее, пока  я  в  трансе.  И
тишина. Я засыпаю  быстро...  минуту,  две...  Когда  почувствуете  чье-то
присутствие в комнате,  можете  спрашивать.  И  еще:  попрошу  не  шутить.
Неверие  нарушает  трансцендентальную  связь.  Так  к   делу,   господа...
Начинаем.
   В  наступившей  тишине  слышалось  чье-то  покашливание,   поскрипывали
стулья, кто-то  астматически  тяжело  дышал.  С  закрытыми  глазами  Вадим
представлял себе хозяина с седой эспаньолкой  и  блудливым  взглядом,  его
гостей - артистов со следами грима на лицах, не очень  тщательно  стертого
после спектакля, и медиума с  уже  заметной  синевой  на  впалых  щеках  и
дергающимся  ртом  неврастеника.  Он  даже  угадывал,   где   сидит   этот
великосветский плут и где стоит единственная непогашенная свеча.
   - Не жмите так руку... больно, - услышал он подавленный женский шепот.
   - Тише!
   И вновь покашливающая, поскрипывающая тишина.
   - Зачем тебе эта петрушка? - спросил Вадим.
   - Погоди, - предупредил Крис. - Слушай.
   И тотчас же вслед за ним как будто ничем не отделенная реплика князя:
   - Я чувствую чье-то присутствие. Он среди нас.
   - Кто, кто?
   - Ой!
   - Тише!
   Сквозь тишину еще один голос, явно  женский,  но  приглушенный,  словно
что-то его экранировало, тушило его:
   - Где я?
   - Вы у меня в гостях. Я князь Вадбольский.
   Глуховатый женский голос отвечал в той же однотонной, мертвой манере:
   - Мой князенька... такой добряк. Никогда не  сердится...  Прощает  даже
мое увлечение Зиги... А на рождение... подарил мне такой чудесный кулон...
Агат с бриллиантами. И Аркадий даже не разгневался...
   И сейчас же за столом чей-то взволнованный тихий шепот:
   - Ей-богу, я ее знаю!
   - Катрин!
   - Она помнит вас, ваше сиятельство.
   - Господи боже мой, как страшно...
   - Екатерина Петровна, здесь все ваши друзья...
   Снова глухой, однотонный голос:
   - Разве у меня есть друзья? Меня все, все ненавидят... Все  нашептывают
Аркадию. Обо мне и о Зиги...
   И опять шепот за столом:
   - Кто это Зиги?
   - Сигизмунд, не знаешь разве?
   - Какой Сигизмунд?
   - Корнет Вишневецкий, балда! Из-за него ее и зарезали.
   - Кто, Аркадий?
   - А кто же? Я, по-твоему?
   - Тише! Она опять говорит. Слышите?
   - ...вчера Аркадий нас видел на Невском. На лихаче. Зиги  встал,  чтобы
поправить полость, и я узнала Аркадия... Он стоял у елисеевской витрины...
Вы ему не  говорите,  о  князе  он  не  знает.  И  Зиги  не  знает...  Он,
глупенький, даже не догадывается, что мы с князем весной уезжаем в Виши...
   Смятение за столом.
   - Это неправда, господа.
   - Души не лгут, ваше сиятельство.
   - Мы вас