словно происходившее на экране было частью его дела и его жизни.
Он, не стесняясь, вытирал слезы, вскрикивал, радовался и хмурился. Это был
идеальный зритель, о каком только  могли  мечтать  наши  кинематографисты.
Зверства гитлеровских убийц вызвали у него  приступ  удушья;  я  поддержал
его, испугавшись, что он  упадет  в  обморок,  но  он  слабо  улыбнулся  и
прошептал:
   - Не беспокойся. Сейчас пройдет.
   Я то и дело отрывался от экрана, стараясь подстеречь любую его реакцию.
Лицо его искажалось при виде выжженных деревень и  разрушенных  городов  и
словно светилось изнутри,  когда  на  экране  возникали  счастливые  толпы
людей, встречающих советских танкистов. Он три раза  коснулся  лба:  когда
говорил Гитлер,  сдавался  Паулюс  и  подписывался  акт  о  безоговорочной
капитуляции Германии. Три раза он что-то повернул или поправил в обруче.
   - Зачем? - поинтересовался я.
   - Вторичное воспроизведение. Я хочу показать это во всех ракурсах.
   Когда кончился фильм, Принц долго сидел, закрыв глаза, и я не  утерпел,
чтобы не спросить:
   - Ну как, понравилось?
   Он вздрогнул.
   - Не то слово. Я не каннибал. Но  я  удовлетворен:  я  видел  последнюю
войну человечества. Я не увидел бы ее так, даже если бы они не ошиблись  в
наводке. Что можно увидеть за несколько  часов?  Какой-нибудь  эпизод,  не
больше.
   Я вспомнил его нелепый костюм и усмехнулся про себя. Он мог  ничего  не
увидеть,  кроме  комендантской  гауптвахты,  куда  бы  отвел  его   первый
встречный патруль.
   - Теперь я покажу все это у нас, - мечтательно прибавил он.
   - Восстановишь фильм?
   - Не понимаю.
   - Покажешь все это так, как видел на экране.
   - Неизмеримо лучше, - улыбнулся он. - Я покажу это так, как оно было  в
действительности.
   Он опять поднялся надо мной, как джинн из волшебной  сказки.  Я  ощутил
пафос дистанции в четыреста лет. Пропала всякая охота смеяться и шутить.
   Выходившая толпа разделила нас. Я потерял его и, уже беспокоясь, сновал
между выходящими, то и дело оглядываясь. Принца не было.
   -  Разыскиваешь?  -  Кто-то  тронул  меня  за  рукав.  -  Сбежала  твоя
тюбетейка.
   Я оглянулся и чуть не сшиб Риту.
   - Ты его видела?
   - Он с Галкой ушел.
   - Как - ушел?
   - Как уходят? Рядышком. Я и моргнуть не успела, как они убежали.
   Я обомлел.
   - Да ты понимаешь,  что  произошло?!  -  почти  закричал  я.  -  Он  же
пропадет! Он же улицу  переходить  не  умеет.  Его  надо  найти,  пока  не
случилось чего-нибудь.
   - Псих! - фыркнула Рита. - Подобрал младенца. У него  плечики,  кстати,
пошире твоих.
   Я даже сплюнул в сердцах. Какой  смысл  было  что-либо  объяснять  этой
бескрылой девице?
   - Куда они могли поехать?
   - А я знаю? Куда-нибудь на природу, соловьев слушать. В  Нескучный  или
на выставку.
   Но я уже мчался к автобусу. Два битых часа я колесил по Москве от парка
к парку, расспрашивал десятки гуляющих парочек, но никто не  мог  сообщить
мне что-либо утешительное о радужной  вестсайдке  на  чугунных  плечах.  Я
звонил поочередно во все отделения  милиции,  справлялся  у  дежурного  по
городу - и всюду безрезультатно.  Принц  исчез,  буквально  растворился  в
сиреневой московской дымке, похищенный сибирячкой с заплаканными  глазами,
а может быть, и пропал в непостижимых глубинах времени.
   ...Оказалось, что не пропал.
   Я стоял на знакомом углу и раздумывал, не пойти  ли  мне  пообедать.  В
этот момент я и услышал знакомый шепот:
   - Подожди меня. Пообедаем вместе.
   Я даже оглянулся, убежденный, впрочем,  что  никого  не  увижу.  Так  и
оказалось. Шепот звучал где-то во мне, а я мысленно отвечал:
   - Где ты пропадал? Я по всей Москве за тобой гонялся.
   - Гуляли.
   - Она поверила?
   - Не знаю.
   - Как ты нашел меня?
   - По настройке. Биолокация.
   - А где находишься?
   - У Курского вокзала. Только я не знаю, что такое вокзал.
   - Станция, откуда идут поезда.
   - Поезда?
   - Ну, спиды. Что-то вроде. В разные города, в разные страны. Понял?
   - Почти.
   - Тогда спроси, где останавливаются троллейбусы "Б" или  "10".  Я  буду
тебя ждать на площади Маяковского. Найдешь?
   - Конечно, по настройке найду. Жди.
   Он вышел из троллейбуса, почти не отличимый от других пассажиров,  даже
рубашка его словно потускнела и слилась с пейзажем.
   - Хорошая девочка, - сказал он без  предисловий.  -  Совсем  как  наши.
Очень похожа.
   Он произнес это печально и тихо, словно вспомнил уже что-то утраченное.
   - О чем ты говорил с ней?
   - О разном. О городах над морем, о каплях в полете, об  утренних  зорях
на Венере.
   - Ты был на Венере?
   - Где я только не был!
   - Она смеялась, конечно?
   - Нет. Она называла меня сказочником, даже поэтом.
   - Значит, все-таки не поверила?
   Он не ответил.
   В столовой пахло щами и шашлыком. Мест не было.  Над  столами  клубился
дым.
   - Странный запах, - сказал Принц, втягивая носом воздух.
   - Придется преодолеть, - посочувствовал я. - Впереди еще более  трудное
испытание:   зеленые   щи   и   биточки   по-казацки.   Недолгое   счастье
путешественника во времени.
   Мы пробирались между столиков, как на базаре. Никто не обращал  на  нас
никакого внимания. Принц сиял. Я знал, что  он  уже  включил  запоминающее
устройство, и знал почему. Столовая его покорила.
   За столиком Красницкого, моего коллеги из проектного бюро, освободилось
два места. Мы приземлились. Красницкий не проявил при этом  ни  удивления,
ни радости. Он молча доедал остатки котлет.
   - Что это? - спросил Принц, рассматривая его тарелку.
   - Почки миньер, соус пикан, - сказал Красницкий. - Фирменное блюдо.
   - Я ни одного слова не понял, - признался Принц.
   - А что, - осведомился Красницкий, - в Средней Азии это называют иначе?
   - Он не из Средней Азии, - сказал я. - Он из двадцать четвертого века.
   Красницкий даже не пошевельнулся.
   - Визит к питекантропам! - хмыкнул он. - Стоило ли ехать в такую  даль,
чтобы полакомиться биточками?
   - А что такое биточки? - спросил Принц.
   - Натуральный эквивалент олимпийской амброзии. У вас  что-нибудь  знают
об Олимпе?
   - Нет, - сказал Принц.
   - Что же вы знаете? - Красницкий спросил с  иронией,  но  Принц  сделал
вид, что ее не заметил.
   - Многое, - улыбнулся он. - Например, как приготовить напиток,  который
заменит мне ваш обед.
   Он протянул над бокалом Пальцы, чуть тронул что-то  похожее  на  ручные
часы, и бокал наполнился мутной бесцветной жидкостью. На наших глазах  она
загустела и вспенилась.
   - Химия или фокус? - спросил Красницкий.
   - Пожалуй, химия,  -  подумав,  ответил  Принц.  -  Молекулы  агалии  и
воздух-катализатор.
   - Занятно, - сказал Красницкий и встал.  -  Может  быть,  вы  умеете  и
недуги исцелять? У меня, например, чертовски болит голова.
   - Прими пирамидон, - сказал я.
   - Не надо, - опять улыбнулся Принц, - у него уже не болит голова.
   Красницкий, шагнувший к выходу, остановился.
   - Кажется, и вправду не болит. - Он  поморгал  глазами.  -  Откуда  сие
чудо, Олег?
   - Ты знаешь.
   - Я знаю только, что у Кио появился соперник.
   Принц грустно допивал свою розовую пену.
   - И этот не поверил, - вздохнул он.
   Я молча пожал плечами.
   - Только теперь я понял, - продолжал он, - как легкомысленна  была  эта
затея... И как мало еще знают о прошлом у нас, в седьмой формации!  И  как
многим я обязан тебе за этот чудесный день! У меня щемит сердце,  когда  я
вспоминаю о Гале. Мне было нелегко расстаться с  ней,  но  еще  труднее  с
тобой. Я надеюсь, что мне позволят вернуться к вам, поэтому вот, возьми...
- Он протянул мне что-то сверкнувшее на свету.
   Это был крохотный синий кристалл странной формы, чистый и теплый. Может
быть, его согрело тепло Принца, а может быть, это  была  его  собственная,
скрытая в нем теплота. От этого он казался почти мягким, живым.
   - Разве уже пора расставаться. Принц?
   - Пора. Я ведь не хозяин своего времени. Меня  зовут...  Отодвинься,  -
прибавил он  и  странно  напрягся,  словно  уже  слышал  и  ощущал  что-то
неслышное и неощутимое для меня.
   Я отодвинулся. На миг мне показалось, что его окутал  синеватый  туман.
Лицо потускнело и стало бесцветным, словно  туман  растворил  и  смыл  все
краски с кожи, бровей и губ. Только глаза еще светились, и я  услышал  уже
совсем далекий шепот:
   - Жди.
   Он стал снова похож на стеклянную куклу и с каждой секундой  становился
прозрачнее. Сквозь  него  уже  ясно  виднелись  герань  на  подоконнике  и
коричневая обивка стула. Столики кругом были пусты, и я не знаю, кто видел
все это, но кто-то определенно видел.
   - Мамочки! - взвизгнула подошедшая сзади официантка. - Что это с ним?
   У нее дрожали губы.
   - Трюк, - сказал я сквозь зубы. - Элементарный  эстрадный  фокус,  -  и
прошел мимо растаявшего в воздухе Принца, от  которого  не  осталось  даже
тюбетейки.


   Мой месячный календарь подходит к концу. Чудес больше нет. О встрече  с
Принцем я никому не рассказываю - опыт показал, что так лучше.
   А синий кристалл лежит у меня в ящике письменного стола в  дерматиновой
коробочке от часов. Он по-прежнему незамутненно чист  и  сохраняет  ту  же
знакомую теплоту. Я показывал его многим специалистам  -  кристаллографам,
оптикам,  химикам,  но  никто  не   смог   определить   его   вещество   и
происхождение. Источник внутренней его теплоты также  оставался  загадкой.
Мне  предлагали  лабораторные  исследования  его  физических   свойств   и
химического состава, но я  не  рискнул.  Кристалл  был  не  мой,  а  _его_
ориентир.
   Иногда я вынимаю его и долго держу в руке, ощущая привычную теплоту,  и
порой мне даже кажется, что я вижу самого Принца.
   Но я знаю, что это только игра воображения.



   Александр Абрамов, Сергей Абрамов.
   Гамма времени

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                      - Что такое гамма, маэстро?
                                      - Это лесенка, по которой взбирается
                                   звук-хамелеон, на каждой  ступени меняя
                                   свою окраску.
                                      - Разве только звук?


ДО

   Мы возвращались с вечернего заседания Совета Безопасности вместе с моим
московским коллегой Ордынским, которого, должно быть, из-за  его  фамилии,
как и меня, все в пресс-центре ООН считали поляком: Ордынский  -  Глинский
не столь уж большая разница для  американского  уха.  По  дороге  домой  я
предложил ему провести где-нибудь оставшиеся  до  ночи  часы,  но  он  был
занят, и мне пришлось удовлетвориться ужином в  одиночестве.  Я  остановил
такси у третьесортного бара "Олимпия" и  вышел.  До  моей  гостиницы  было
всего несколько кварталов, и в любом случае отсюда я мог добраться пешком.
   В баре меня уже знали, и обычно неторопливый бармен Энтони, ни о чем не
спрашивая, молниеносно подал мне пиво и горячие сосиски с какой-то  острой
приправой. Вокруг было пусто или почти пусто, только в углу  за  портьерой
ужинали две незнакомые девушки да у самой стойки  лениво  потягивал  виски
сухощавый старик в коротком дождевике. Он  мельком  взглянул  на  меня,  о
чем-то спросил у Энтони и снова оглянулся с нескрываемым  любопытством.  А
когда я покончил с сосисками, он, не спрашивая разрешения, подсел к  моему
столику. Я поморщился.
   - Непринужденно и откровенно, - засмеялся он.  -  Не  любите  случайных
знакомств?
   - Честно говоря, не очень.
   Он и тут не ушел, а перенес ко мне свое виски.
   - Довольно странно для журналиста, -  сказал  он.  -  Любое  знакомство
может оказаться источником информации.
   - Предпочитаю для информации другие источники.
   - Знаю от Энтони. Толчетесь в  кулуарах  ООН  и  воображаете,  что  это
журналистика?
   Я молча пожал плечами: не  спорить  же  с  чудаком,  а  может  быть,  с
чужаком.
   - Ведь вы поляк, - заговорил он по-польски, с той  элегантно  небрежной
манерой, присущей лишь варшавянину. - К сожалению, не могу  оценить  ваших
корреспонденции: не знаю нынешних польских газет.  "Глос  поранны"  помню.
"Курьер цодзенны" тоже. А  с  сорок  четвертого  вообще  ничего  не  читаю
по-польски.
   - В сорок четвертом мне было четыре года, - сказал я.
   - А мне сорок. Чтобы не было недоразумений, определюсь  политически.  -
Он поклонился сухо, по-военному. - Бывший майор  Армии  крайовой  Лещицкий
Казимир-Анджей.  Здесь  любят  два  имени,  а  тогда  в  Польше  мне  было
достаточно  и  прозвища.  Какого?  Неважно.  Важно  было  только  долбить:
вольность, рувность и неподгледлость. И мы долбили, пока  не  послали  все
это к чертям собачьим. И я послал, когда меня в сорок четвертом  англичане
вывезли в Лондон и тут же... продали в Штаты.
   Я не понял.
   - Как - продали?
   - Ну, скажем мягче: переуступили. Подбросили кое-что мне и моему  шефу,
доктору Холдингу, погрузили в подводную лодку  и  перевезли  через  океан.
Теперь могу представиться  уже  как  бывший  сотрудник  Эйнштейна,  бывший
профессор Принстонского университета и  бывший  автор  отвергнутой  наукой
теории дискретного времени. Печальный итог множества множеств.
   - А сейчас? - спросил я осторожно. - Что же вы делаете сейчас?
   - Пью.
   Он пригладил свои седые, подстриженные ежиком волосы над высоким лбом и
носом с горбинкой. Не то Шерлок Холмс, постаревший лет на двадцать, не  то
Дон-Кихот, сбривший усы и бородку.
   - Не думайте: не опустился и не спился. Просто реакция на  десятилетнюю
изоляцию. Нигде не бывал, никого не видал, ничего не читал. Только работал
до тридцать седьмого пота над одной  рискованной  научной  проблемой.  Вот
так.
   - Неудача? - посочувствовал я.
   - Бывают удачи обиднее неудач.  От  обиды  и  рассеиваюсь.  Тянет,  как
Горького, на дно большого города. А на дне - к соотечественникам.
   - Не так уж их здесь много, - сказал я.
   Он скривился, даже щека дернулась.
   - А что вы видите из коридоров ООН? Или из окна  гостиницы?  Сядьте  на
автобус и поезжайте куда глаза глядят. А потом  сверните  на  какую-нибудь
вонючую улицу. Поищите не драг-соду, а кавиарню с  домашним  тестом.  Кого
только не встретите - от бывших андерсовцев до вчерашних бандеровцев.
   Я опять поморщился: разговор принимал не интересующее меня направление.
Но Лещицкий этого не заметил, на него или действовал алкоголь, или  просто
желание выговориться перед благоприобретенным слушателем.
   - Они многое умеют, - продолжал он, - плакать о  прошлом  и  проклинать
настоящее, метать банк до утра и  стрелять  не  хуже  итальянцев  из  Коза
ностра. Одного только не знают: как нажить капитал или вернуться к пенатам
за Вислу. Их не волнует встреча Гомулки с Яношем  Кадаром,  но  о  письмах
моего однофамильца Лещицкого проговорят всю ночь или убьют вас  только  за
то, что вы знаете, где эти письма спрятаны.
   - Что за письма? - поинтересовался я.
   - Не знаю. Лещицкий был агентом каких-то  подпольных  боссов.  Говорят,
что  его  письма  могут  отправить  одних  на  родину,  а  других   -   на
электрический стул. Кажется, в городе нет ни одного поляка, который бы  не
мечтал найти эти письма.
   - Один есть, - засмеялся я.
   - Вас как зовут? - вдруг спросил он.
   - Вацлав.
   - Значит, Вацек. Мне можно, я тебе в отцы гожусь. Так  вот,  Вацек,  ты
телок, поросенок, кутенок, чиж. Ты даже не жил, ты прорастал. Ты не  тонул
в варшавских катакомбах и не отсиживался в лесах и болотах после войны. Ты
сосал молочко и топал в школу. Потом в университет.  Потом  кто-то  научил
тебя писать заметки в газету, а кто-то устроил заманчивую  командировку  в
Америку.
   - Не так уж мало, - заметил я.
   - Ничтожно мало. Ты даже в этом страшном городе  рассчитываешь,  как  в
коконе, прожить. Думаешь, что ничего с  тобой  не  случится,  если  будешь
возвращаться домой до двенадцати и не заводить  случайных  знакомств.  Дай
руку.
   Он согнул мою руку и пощупал бицепсы.
   - Кое-что есть. Спортом занимался?
   - Занимался.
   - Чем именно?
   - Боксом немножко. Потом бросил.
   - Почему?
   - Бесперспективно, - сказал я равнодушно. - Чемпионом не станешь,  а  в
жизни не понадобится.
   - Как знать? А вдруг понадобится?..
   - А вы не беспокойтесь о моем будущем, - оборвал я его и тут же пожалел
о своей резкости. Глупо откровенничать с посторонним человеком, еще глупее
раздражаться.
   Впрочем, он, казалось, совсем не обиделся.
   - Почему? - спросил он. - Почему бы мне и не побеспокоиться?
   - Хотя бы потому, что не всякое будущее меня устроит.
   - Ты выберешь сам. Я только подскажу.
   Это было уже совсем невежливо, но я не выдержал: рассмеялся.  Он  опять
не обиделся.
   - Как подскажу? А вот так... - Он  подбросил  на  ладони  что-то  вроде
портсигара со странным сиреневым отливом металла и какими-то  кнопками  на
боку.
   - Спасибо, - сказал я, - но я только что курил.
   - Это не портсигар, - назидательно поправил Лещицкий,  тут  же  спрятав
его в карман, словно боялся, что я захочу посмотреть поближе.  -  Если  уж
сравнивать его с чем-нибудь, то, пожалуй, с часами.
   - Я что-то не видел циферблата на этих часах, - съязвил я.
   - Они не измеряют время, они его создают.
   Его  странная  торжественность   не   переубедила   меня.   Все   ясно:
гений-одиночка,   изобретатель    перпетуум-мобиле,    ученый-маньяк    из
фантастических романов Тейна. Встречался я и с такими у себя в  варшавской
редакции.  Но  Лещицкий  даже  не  обратил  внимания  на   мою   невольную
скептическую улыбку. Глядя куда-то сквозь  меня,  он  негромко  продолжал,
словно размышляя вслух:
   - А что мы знаем о времени?  Одни  считают  его  четвертым  измерением,
другие -  материальной  субстанцией.  Смешно!  Эйнштейновский  парадокс  и
звонок будильника по утрам несовместимы. И долго еще  будут  несовместимы,
пока время не откроет нам своих тайн:  произвольно  оно  или  упорядочено,
непрерывно или скачкообразно, конечно или бесконечно. И  есть  ли  у  него
начало или наше прошлое так же безгранично,  как  и  будущее?  И  есть  ли
кванты времени, как уже есть кванты света? Здесь мы и разошлись с  великим
Эйнштейном, здесь споткнулся даже  смелейший  из  смелых  -  Гордон:  "Это
слишком  безумно,  Лещицкий,  слишком  безумно  для   того,   чтобы   быть
правильным".
   - А не кажется ли вам, пан Казимир... - попробовал  было  я  остановить
этот малопонятный мне монолог.
   Но Лещицкий тут же  перебил  меня,  вздрогнув,  как  внезапно  и  грубо
разбуженный:
   - Прости, Вацек. Я забыл о тебе. Ты изучал когда-нибудь математику?
   Я пролепетал что-то о логарифмах.
   - Я так и думал. Ну что ж,  попробую  объяснить  в  этих  пределах.  Мы
слишком упрощенно представляем себе  физическую  сущность  пространства  -
времени. Оно более многообразно, чем нам кажется.  Если  цепь  событий  во
времени не только в мире, но и  в  жизни  каждого  индивидуума  изобразить
некоей условной линией в четырехмерном пространстве, то в каждой ее  точке
будут ветвиться и события, и время, изменяясь и варьируясь  по  бесконечно
разнообразным путям, и в каждой точке этих ветвей будут ветвиться иначе, и
так далее без конца. Это как дерево,  Вацек:  кто  знает,  в  какую  ветку
придет капля сока, подымающаяся из земли?
   - Значит, жертва может уйти от убийцы, а полководец от поражения,  если
вовремя свернуть по другой ветке времени? Вы шутите, пан Лещицкий.
   Я все еще не мог подобрать нужный тон для этого разговора. Но  Лещицкий
не шутил.
   - Бесспорно, - подтвердил он. - Надо только найти точку поворота.
   - А кто ж это может?
   - Немножко я. Интересуешься, почему я?
   - Нет. Почему немножко?
   - Перестройка времени даже  в  масштабе  года  сложный  процесс.  Нужны
большие мощности. Миллиа