был Прохарж с четвертого курса, ученик Валасека, такой же, как
он, подвижный и точный, но со  слабым  ударом.  Я  не  обладал  ни  особой
подвижностью, ни точностью; единственно, на что  я  рассчитывал,  был  мой
удар снизу  слева,  классный,  нокаутирующий  удар.  Прохарж  уже  вчистую
выигрывал по очкам, а я все еще ловил его на этот удар, терпеливо  ожидая,
когда он раскроется. Но он так и не раскрылся, а я проиграл и бросил бокс,
как олимпийский чемпион Шатков после своего проигрыша в Риме. У нас  почти
восторженно рассказывали о  том,  что  он  стал  каким-то  университетским
начальством, даже диссертацию защитил, а боксерские перчатки  до  сих  пор
висят у него в кабинете. Я тоже повесил их у себя как память, хотя  вскоре
забыл обо всем, что с ними связывалось, кроме одного  -  моего  коронного,
так и не нанесенного удара, когда я больше всего на  него  рассчитывал.  Я
помнил его, как условный рефлекс, и, когда Войцех выпрямился,  раскрывшись
так откровенно, как раскрываются только новички на первых  тренировках,  я
ударил левой снизу в его ничем  не  защищенную  челюсть,  ударил  со  всем
напряжением мускулов и со всей тяжестью тела, какие я смог вложить в  этот
удар. Уже с обморочной  беспомощностью  Войцех  медленно  повернулся  всем
телом и грузно рухнул на мостовую. "Ватный подбородок", - сказал бы о  нем
наш тренер.
   Я даже не влез, а нырнул в машину, присел с краешка на сиденье и рванул
с места, низко-низко пригнувшись к рулю. И вовремя! Нечто скрежетнуло  над
головой, оставив в боковом и ветровом стеклах две круглые дырки в  матовой
стеклянной каше. Вторая пуля царапнула по стойке, даже не пробив кузов. От
третьей я ушел на  полном  газу,  обогнав  какой-то  грузовик  с  бочками.
Стрелял, должно быть, бармен, а не Войцех; тот, наверное, еще не очнулся.
   Вести машину в таком положении было трудно  и  неудобно,  я  все  время
сползал вниз, да и темная улица меня пугала: я не знал,  куда  она  ведет.
Поэтому, остановившись и переложив голову Эльжбеты к  себе  на  колени,  я
свернул на более светлую и шумную улицу,  пытаясь  прикинуть  в  уме,  как
добраться до гостиницы или, в крайнем случае, до того перекрестка, где  мы
стояли с Лещицким, - ведь напротив  была  квартира  Эльжбеты.  Девушка  не
шевельнулась, не открыла глаз, когда я приподымал ее, только ресницы  чуть
дрогнули. И мне показалось, что очнулась она уже давно и не открывает глаз
лишь потому, что хочет узнать, что произошло  и  куда  и  зачем  ее  снова
увозят.
   Тогда я начал говорить. Вглядываясь в блеклую смесь дождя,  черного  от
дождя асфальта и рассеченного дождем света  уличных  фонарей,  я  говорил,
говорил, как в бреду:
   - Я Друг, Эльжбета, самый близкий твой друг сейчас,  хотя  ты  даже  не
знаешь, кто я и откуда я взялся. А  ведь  ты  сегодня  спасла  мне  жизнь,
правда, совсем в другом времени - ты этого помнить  не  можешь.  Но  стихи
Мицкевича ты, конечно, помнишь и любишь, - это твою книжку,  наверно,  так
безбожно искромсал Жига. Я напомню тебе только две строчки. Начало сонета,
помнишь? "На жизненном пути различные судьбой - так в море две ладьи -  мы
встретились с тобой". Перечти и-х, если они сохранились. А книжка со  мной
и письма по-прежнему спрятаны в ней, как это сегодня - правда, еще сегодня
- сделал Жига. Он подарил мне медаль, - я уже говорил тебе об  этом.  А  я
хочу отдать ему томик Мицкевича.
   Она открыла глаза и, нисколько не удивляясь тому, что видит перед собой
незнакомого человека, сказала печально и тихо:
   - Убили Жигу. А писем не нашли. Он хотел отвезти их в наше посольство в
Вашингтоне. Только наше ли оно? - прибавила она неуверенно.
   - Наше, Эльжбета! Наше! Моей и твоей родины. Ты  сама  теперь  отвезешь
их. И я поеду с тобой. А потом ты вернешься домой в Варшаву, - продолжал я
все еще в лихорадочном бреду. - Разве есть что на земле красивей Варшавы?
   - Не помню. Девчонкой была. Совсем,  совсем  маленькой,  -  проговорила
она, опустив длинные свои ресницы. - А что осталось от Варшавы? Камни...
   - Ее восстановили, Эльжбета. Тебя обманывали, как обманывают вас всех в
эмиграции. А Старе Място совсем прежнее...
   Я хотел  было  рассказать  ей,  как  восстановили  этот  уголок  старой
Варшавы, но в это мгновение наша машина на полном ходу въехала в  темноту,
где уже не было ни меня, ни города, ни Эльжбеты.



ДО

   Я вышел из затемнения в другом кадре - не в машине, а  все  на  том  же
перекрестке с Лещицким. Дождь, атаковавший  город  коротким  массированным
налетом, уходил на восток, оставляя позади темное, в звездах небо и  такую
же темную, в отраженных огоньках мостовую.
   Было без пяти десять.
   Лещицкий взглянул на меня и улыбнулся.
   - Как видишь, - сказал он, - прошло ровно столько, чтобы дойти от  бара
до этого перекрестка. А гамма уже сыграна.
   Я не спросил у него, какая гамма. Он глядел понимающе  и  сочувственно,
как будто знал все, что я пережил. Но я ошибся.
   - Я ничего не знаю, Вацек, - прибавил он. - Я  не  был  с  тобой.  Тебя
окружали люди из другого времени.
   - Но те же люди?
   - Конечно.
   - Что это было? - спросил я. - Гипногаллюцинация?
   - А сам как думаешь?
   - Никак. Мне очень хочется узнать, чем окончился мой последний дубль.
   - Как ты сказал: дубль? Почему?
   - Дубль - это кинематографический термин, - пояснил я. - Обычно снимают
несколько вариантов одной и той же сцены. Их называют дублями.
   Ему понравилось сравнение.
   - Дубль,  -  повторил  он,  -  дубль...  Может  быть,  твой  дубль  еще
продолжается... в своем времени. Кто знает? Даже я не знаю до  конца,  что
это такое. Время... джинн из бутылки. Я выпустил его,  а  сейчас  радуюсь,
что загнал обратно... - Он протянул мне руку.  -  Не  обижайся,  Вацек.  Я
только хотел помочь тебе проверить себя на прочность. Это всегда помогает.
Может быть, теперь ты уже повзрослел и стал мудрее? Не сердись на старика.
   - Я не сержусь, - сказал я, - только не понимаю...
   - И не надо. Считай, что я пошутил. Бывают такие глупые шутки...  -  Он
вздохнул и, не прощаясь, пошел вперед, обгоняя неизвестно откуда возникших
прохожих; должно быть, они вроде нас где-то пережидали набежавший  ливень,
а теперь спешили по своим делам.
   Только я никуда не спешил, пытаясь уяснить себе, что это было. Сон?  Но
я не спал и не грезил наяву, хотя и терял сознание. Гипноз? Но  я  никогда
не слыхал о такой форме гипноза. Да и возможна ли она вообще? Шесть разных
галлюцинаций  в  одно  мгновение,  в  одну  тысячную,  может   быть   даже
миллионную, долю секунды. И может ли галлюцинация вызвать ожог? Я отдернул
рукав и ясно увидел  сине-багровое  пятнышко,  засохшую  корочку,  -  след
сигареты Войцеха. И сбитая кожа на суставах пальцев левой руки - еще  один
след моей встречи с Войцехом. А медаль? Конечно же, вот она! Я вынул ее из
кармана и посмотрел на  свету.  Не  медаль-фантом,  не  медаль-иллюзия,  а
реальная медаль из старой  бронзы.  И  барельеф  Понятовского  с  лавровым
венком на лбу, и надпись по кругу: "Жил для отчизны, умер  для  славы",  -
совсем не призрачная, не иллюзорная: я мог ощупать каждую букву.
   И томик Мицкевича был на месте.  Я  не  вынимал  его,  только  потрогал
выпуклый портрет на обложке. Значит, все это было! Не галлюцинация, не сон
и не гипнотическое видение. Джинн,  выпущенный  из  портсигара  Лещицкого,
сыграл мне свою гамму, заставив прожить полчаса или  час,  но  каждый  раз
по-иному и каждый раз с полной отдачей сил. Я действительно лежал здесь  с
простреленной грудью, спасал свою жизнь в  бешеной  автогонке,  дрался  за
честь  Эльжбеты  и  стал  обладателем  писем,  опубликование  которых  так
страшило белоэмигрантских подонков.
   Медаль, Мицкевич и письма - гости из другого  времени.  Может  быть,  в
нашем у них есть близнецы, но разве  это  что-нибудь  меняет?  Жига  хотел
отвезти письма в посольство, и я обещал помочь в этом Эльжбете. Не все  ли
равно, в каком это было времени и было ли вообще. Теперь я  хозяин  своего
времени.
   Не сомневаясь и не раздумывая, я решительно пошел через улицу к  хорошо
знакомому подъезду напротив.