приволокшую с собой цельную
копченую  свинью,  требовавшую,  чтобы  этот  деликатес  целиком   подложили
императору, чего, впрочем, не допустил  армянин-повар,  - и  матушку, грымзу
еще поискать  такую вторую. Вот одна только эта матушка  отчего-то за столом
не пила и не ела, явно нарушая этикет.
     Елена  волновалась   не  зря.  Едва  лишь  начались  двадцать  семь  за
доблестное  российское воинство под разварного барашка, - в теории, конечно,
потому  что никто  за  столом уже  не  знал,  что  ест его  сосед, - Дарьина
свекровь поднялась  со своего  места, хлопнула бокал  шампанеи,  видимо, для
бодрости,  да  и для того, чтобы  сухости  во  рту не было  при разговоре, и
двинулась в направлении великого князя и его избранных Настасий.
     В это  же время  там  разворачивалось  своеобразное действо. Сложившись
пополам, ректор Военно-Кулинарной  академии снял  с сервировочного столика и
водрузил   перед  сношарем  порционный  заказ  -  мысли  с  подливою.  Князь
придирчиво поглядел на кучу мыслей,  на аппетитную корочку  и  на  дымящуюся
подливу, выбрал одну мысль и разжевал.
     Женщина меж тем спокойно миновала царя, тот был  огорожен рындами, а за
прочих охрана не  отвечала. Один лишь  лазурный попугай беспокойно завис над
женщиной,  готовый в любое время поступить с ней  по-пушкински.  Но  женщина
через кордон Настасий ломиться не стала, она просто окликнула князя:
     - Лукаш, а Лукаш? Лукаш?..
     Мысль застряла у князя в горле. Этот голос он узнал бы даже и еще через
сто лет. Он понял, что зря  нарушил правило есть  только свое,  деревенское,
зарядскоблагодатное,  зря выбрал не  придвинутую  к нему  стопку  блинов,  а
острую и весьма скоромную мысль: до добра эта мысль его, конечно, не довела.
Обычный его  бледно-голубой,  мутный  и  ласковый  взгляд  стал  наполняться
ужасом.  Настасьи  ощетинились семистволками. Сношарь  отвел рукой ближайшую
пушку и привстал.
     - Тина!.. - выдохнул он, падая в кресло.
     Перед  ним  стояла  родная  мать  Георгия  и   Ярослава  Романовых,   а
следовательно, - законная  жена  сношаря, великая княгиня  Устинья Романова.
Настасьи  были готовы  расстрелять  эту  чужую  бабу на  месте -  за попытку
покушения на их кровное добро,  на сношаря Луку  Пантелеича,  но тот  сделал
слабый знак рукой: мол, отставить, все путем. Женщина не двигалась, а князь,
помедлив,  совершил нечто, никем  не виданное доселе: взял четвертную бутыль
черешневой  да  и  присосался к  горлышку.  Испив  не  менее  пивной кружки,
просветлел взором и вновь глянул на жену.
     - Ну, Тина,  судьба, стало  быть... Настя, подвиньсь,  пусть княгинюшка
сядет... Садись, Тин, сказывай, кто Георгий, кто Ярослав.
     Княгиня  дождалась,  что  от  гренландского  семейства  ей  переставили
кресло,  степенно  опустилась  в  него  и наконец-то  соизволила  переменить
выражение  своего кикиморного лица  на более благостное. Она взяла с тарелки
мужа блин,  обмакнула  в сметану и  конвертиком опустила его в свою широкую,
по-американски зубастую пасть. Настасьи похмурнели, но  им  своего мнения не
полагалось. Между супругами  пошел какой-то разговор, не слышимый даже  тем,
кто  был  поблизости,  ибо  артиллерия сейчас грохотала  на полную  катушку,
двадцатью пятью громовыми раскатами прославляя все сущее на Руси свободное и
добровольное надворно-крепостное землепашество.
     Павел  заметно  надрался. Пил  он то шампанское,  то  "Белый  аист", то
сношареву черешневую, то "Ай-Даниль",  то  бастр, то мальвазию,  то  личного
сбитневского  настаивания виноградную граппу,  то  еще  Господь  знает  что.
Собеседником его стал  тот единственный гость, которого  он нашел рядом: это
был великий  князь Ромео Игоревич,  неизвестно почему получивший место  ошую
царя.  Князь был один, без супруги, нарезавшейся до положения риз еще  когда
царь был  в Успенском,  - Гелия тогда же увели  и  уложили поспать где-то  в
заднекремлевских покоях. Ромео своим подчеркнуто кавказским видом навел царя
на размышления по прежней профессии - по истории.
     -  Урарту... -  говорил Павел  заплетающимся  языком,  откусывая ломтик
оленьей   печени,   пошедшей  под   двадцать  три   бабаха  за   подвластные
верноподданнейшие меньшинства. - Распрекрасная была страна, надо бы ее снова
собрать  и привести  под  наш скипетр.  Язык,  ничего, выучу,  я  уже  много
выучил...
     Ромео деликатно кивал и чокался с царем: ему чарку шампанского было еще
пить и пить - жена окончательно отвадила его от пьянства, он с тоской мечтал
о разводе, но вспоминал скопцов с зубилами, и мечты исчезали. Молодость  его
увядала, едва расцветши: изменять  жене он боялся, да и любил ее до сих пор.
Ромео впадал в меланхолию, но в этом смысле сегодняшнее действо было в самый
раз, какое-никакое, а развлечение. Да еще место досталось прямо  возле царя,
потому что Ивана с матушкой  в Грановитую вообще не допустили, и  по беглому
подсчету среди младших великих князей Ромео мог считаться условно старшим. К
тому же придворные герольдмейстеры  полагали,  что  в силу своего армянского
происхождения именно этот царевич не  очень-то сможет и захочет претендовать
на трон.
     - Шумер там, Аккад... - бормотал царь, - мне что, я и по-шумерски могу,
я и по-аккадски могу...
     А за стенами Кремля грохотал заключительный залп в двадцать один бабах:
за весь русский  народ.  Москва  давно  обожралась  и  упилась,  лишь  синие
гвардейцы  были трезвей трезвого  и свежи,  как парниковые овощи.  Пройти по
городу  было, как  и  утром,  почти невозможно, хотя сейчас  уж никто  и  не
пытался,  ухой  все наблевались, да и кончалась  она на раздаточных пунктах.
Прожекторы чертили премудрые фигуры в сморкающемся,  вновь сизеющем  небе, и
снег пока что чуть-чуть, но все более наглея, сыпался на московские окраины.
А  за окраинами - так  и вовсе  начиналась метель. Подмосковье  сидело перед
телевизорами,  где по  всем каналам  гнали сейчас  разные  серии бесконечной
исторической  картины "Федор Кузьмич", снятой в мексиканской тайге. Впрочем,
по  пятому каналу шел "Элиасэ",  голливудско-японская  кинокомедия по  Евсею
Бенцу. Владельцы видеомагнитофонов смотрели  кто что мог, но отчего-то никто
не  смотрел порнуху: воздух, видимо, не  располагал.  Тянулись почти  пустые
электрички в  оба  конца  области,  то  бишь  из Москвы  и в  Москву, быстро
замерзал лед в канавах раскисшего сердца великой Московии. Недвижно  чернели
леса под  Раменским и Серпуховым,  но  кое-где, в самых дальних  от проезжих
путей местах на  опушках, хорошо вооруженный и должным образом заколдованный
взор мог наблюдать одну и ту же картину.
     Среди  малой  полянки  всегда  стоял  пень,  притом  непременно  слегка
тронутый  огнем, еловый  или  сосновый. В пень был  воткнут  нож, охотничий,
непременно ржавый, - эдак внаклон воткнут. Каждые четыре-пять минут из  леса
выходил волк, серый,  с прижатыми  ушами,  с висящим  палкой  хвостом, делал
короткую  разбежку,  перекувыркивался  в  воздухе  над  пнем  через  голову,
пролетал над ножом и  приземлялся на  две  ноги. Именно на две  - потому что
теперь это был человек. Высокий ли, низкий ли, чаще обутый в кроссовки, реже
в датские полуботинки, одетый в куртку-аляску, иной же  раз в теплый плащ на
гороховой  подкладке.  Человек бегло, еще  по-волчьи зыркал по сторонам -  и
уходил прочь. А  потом из чащи выходил  следующий волк, разбегался, и... вот
именно.
     Они нигде не шли из лесов толпами, лишь поодиночке  и в  разных местах,
но были их тысячи.  Они шли весь  вечер и всю ночь, в российских лесах давно
должны бы иссякнуть  волки,  но  волки не сякли, они шли и шли, оборачиваясь
деловитыми нестарыми  парнями, - шли к ближайшей электричке.  У  большинства
топорщились  карманы,  и  кассирши на малых станциях  нередко  ругались,  не
находя сдачи с  крупной  купюры.  Никто  не ехал зайцем:  не по чину, не  по
званию, не по происхождению. Пришло их время, они вышли дело  делать, хватит
бегать по лесу, того и гляди в красные флаги упрешься.
     Но красных  флагов больше не было. Бывшим волкам не нравилось, впрочем,
и трехцветное полотнище, но его, хоть и с трудом, они готовы были потерпеть.
Побаивались они только московских  эс-бе, но тех все же было не очень много.
Уж как-нибудь. Не так, так эдак.
     В  государевых  покоях тоже была  тишина.  Мирно  посапывал надравшийся
царь. Подремывала охраняющая его покой Тонька. Не спал один лишь престарелый
русский спаниель,  на  всю  оставшуюся  жизнь  отоспавшийся  в  холодильнике
американского посольства и уставший лаять на сомнительного  попугая, который
за обедом мотался над столом. Пес наконец-то обрел хозяина.
     И Россия тоже. Формально, во всяком случае.



5
     Когда добычи  становится мало,  особенно  зимой, волки, словно сознавая
всю выгодность кооперативного труда, соединяются в стаи.
     АЛЬФРЕД БРЭМ. ЖИЗНЬ ЖИВОТНЫХ

     Роман  зиме назначатель.  А Роман -  это первое декабря  по  советскому
стилю; старый календарь царь-батюшка пока не ввел.  Так что жить пока будем,
как  Роман  велит.  Пенсий никому  не платят,  трудодней нету,  да  вот  еще
холодюга  на Романа. И совсем  бы плохо, да вот сношарь-батюшка вспомнил про
неимущих блюстителей засмородинных далей и всего остального, чего вывезти со
знаменитым поездом не  смог.  Прислал с оказией  сотню полушубков,  да новых
монет,  империалов, на Матренин  день,  на двадцать  второе: помнит,  помнит
батюшка,  по  какому дню будущую зиму прознают. А была на  Матрену  холодюга
даже  хуже,  чем нынче на Романа. Полушубки поделили сразу же, по дюжине  на
душу, все, что сверх  того  осталось, Николай Юрьевич запер в управе, бывшем
сельсовете.  Империалов  сношарь-батюшка  из  личных  средств  уделил  целую
тысячу, Николай Юрьевич всем, кто в селе жить остался, по десять штук выдал,
а прочие припрятал: не ровен час, опять кто из военных забредет, из тех, что
в сентябре удумали в Нижнеблагодатском квартироваться. В октябре их, правда,
выгнали, но кто знает, далеко ли. Уж не в танке ли их Николай Юрьевич у себя
спрятал, в том, в котором на болото ездит,  домашних  уток стрелять? Хорошо,
если так, а то ведь, может быть, что спрятать-то спрятал - а где,  сам потом
не вспомнит. Но вообще-то остепенился мужик. С утра два стакана огреет, и до
обеда ни-ни,  ни  капли.  В  обед, конечно, тоже только два стакана. Ну,  за
ужином.  Да  перед сном.  И все.  Совсем справный мужик стал.  А то  ведь  и
"калашникова"  в  руках удержать  не мог.  Теперь  вот все на утку с базукой
пойти хочет; ему  прежний милиционер, тихий человек Леонид Иванович, сказал,
что  так противотанковое ружье называется. Запропал куда-то Леонид Иванович,
приехали  за ним из Старой Грешни на газике, увезли - и как  не было. Все же
хороший человек  был,  он бы  старосте  эту самую базуку в наилучшем виде, в
смазанном, непременно представил: он в  военной части хоть  что хошь укупить
мог. А теперь они там все злые, что их в село не пустили, форма у них новая,
синяя, на погонах двуглавые орленки.
     Перебивая  подобными  мелочами обычную  свою невеселую думу,  шла  Маша
Мохначева к стародевьему дому,  где и  по сей день жили поповны. Обе старухи
были  крепки,   близняшки  года  эдак  двадцатого.  Когда  их   папаню-попа,
непротивленца, раскулачили, то девчушек не тронули, позабыли: изба у батюшки
была  хоть и с резными наличниками, да  вся насквозь гнилая,  тогда  уж, так
венец обтрухлявел, -  а вот поди ж ты, стоит и поныне,  переживши и войну, и
коллективизацию, и, прости Господи, советскую власть. Так и  жили поповны  в
отцовском  доме;  кабы  не  остались  старыми девами,  так уж давно были  бы
бабушками. Звали их Марфа Лукинична да Матрена Лукинична, а вот как отца их,
попа-непротивленца, звали - того на селе уж давно никто не помнил. В  Москву
сестры не поехали; вообще-то  не слишком их с собою сношарь-батюшка зазывал,
не  числил,  видать,  кровными. Но по  десять империалов им  Николай Юрьевич
лично отвез  на танке. Взяли  поповны  и  полушубки, и золото. Чай, к Николе
зимнему,  это  через  три  недели  как  раз,  без  них не  обойдешься.  Вон,
Смородина, того гляди, до дна  промерзнет. Теплую Угрюм-лужу сношарь-батюшка
с  собой  увез, а  в ней, видать, и  золотоперого  подлещика,  и  того  рака
большого, что однажды на Верблюд-горе свистнул. Где ж теперь мелкому пескарю
от лютого мороза таиться?
     Маша Мохначева три дня в голос ревела, как узнала, что Лука Пантелеевич
к подмастерью в Москву навострился. Коронуют того подмастерья, Пашу, русским
царем. А уж кто, как не Маша Мохначева, знала на деревне лучше всех, когда и
как  у Паши  сердечко  бьется.  Решила  не  ехать  никуда.  Все мохначевское
семейство, напротив, все пятнадцать душ, снялись и поехали.  Машу за то, что
осталась, обозвали вековухой. Ну и вековуха, ну и вышла у нее младшая сестра
замуж, а Маша  не вышла  - будто  не  у одного  и того  же Луки Пантелеича и
начальное, и среднее специальное образование получали. Будто маменька не там
же  науку  проходила.  Будто  бабка Степанида  в  коллективизацию  не ту  же
академию кончала.  Будто... Маша  в  который раз  сбилась  со счета и  вновь
решила, что покойная прабабка Марья  все  же  где-то  еще,  в  другом  месте
обучалась: она ведь еще в гражданскую померла, кажись, от тифа. Ну, да и три
поколения - немало: бабка  Степанида, даром что ей семьдесят шесть стукнуло,
с печи слезла, барахло собрала  и  в тот поезд, что  и вся деревня: ту-ту. А
Маша осталась. Проявила характер.
     А сейчас Маша  несла старухам-поповнам кошелку  с шестью десятками яиц.
На нее, на Машу-вековуху, бросило семейство  полсотни лишних  кур и петушка.
Вроде бы и зима, вроде бы и не должны куры нестись, обычно в такой курятне в
декабрь  одно-два яйца бывает, не более, - а у Маши, как  в издевку, неслись
все куры  кряду,  а иные по  два раза  в  день.  Ну куда столько  яиц девать
одинокой бабе, когда семья вся  уехала, а любимый человек  с золотой  монеты
только  и  смотрит,  да  и то рожу  эдак отворотил, профилем, будто пo-новой
понравиться  хочет?  Ехать продавать  и далеко, и  опасно,  и  невыгодно,  и
ненужно,  когда сношарь-батюшка такое большое пособие назначил. Раз в неделю
относила Маша  авоську с яйцами старосте Николаю Юрьевичу, заранее сварив их
вкрутую: сырые он не пьет,  а вареные очень  уважает,  закусывает  ими, даже
лично  облупить может, если  с утра. А  то  ведь у него  по хозяйству, кроме
водки,  хоть шаром покати,  собаку нечем  заманить. В другой день несла Маша
такую же большую авоську с яйцами, - впрочем, сырыми, - в дом к поповнам.  У
тех  куры были, но по  зимнему времени, понятно,  нестись не умели. В третий
раз относила она яйца в убогую  избенку старика Матвея, что Николаю Юрьевичу
танк ремонтировал да уток на охоте в трубу ему пускал.  Тот держал  со своей
старухой индюшат,  возил на рынок  в Брянск  либо  же в Москву. И все  равно
много у Маши яиц просто пропадало.
     На  Матрену зимнюю, кстати, были  у одной из поповен именины. К обычной
авоське  прибавила Маша  еще  один  подарок: привезла  на  санках  полсажени
колотой березы. Старухи  не удивились даже  дефицитной березе: им  ли  после
коллективизации, войны и советской власти  было удивляться. Одна старуха все
больше  коротала  дни  за  рукодельем,  другая стряпала  и  варила пиво:  по
наследству от своего  батюшки  были поповны великие до него охотницы. Дрова,
впрочем, пришлись очень по делу: холодно, зима только-только на ноги встала,
может, ей  так и  положено в эти дни, да  тепло-то нужно.  Пива,  поспевшего
накануне,  старухи и половины не употребили, так что  Маша им помогла. Жаль,
старые  они девы,  неужто  секрет  ихнего питья  так и  уйдет с ними вместе?
Брусники они подбавляют, морозом битой, либо рябины горькой, что ли? Словом,
вся   деревня  рада  б  это  пиво  пить,   да  никто  его  варить  не  умел,
сношарь-батюшка их за людей не считал, он и сам неплохое варил, да ведь и он
своим рецептам никого не обучал, он население  вовсе другому учил!.. Так что
были поповны к сношарю во всех  отношениях  в демократической оппозиции, как
теперь  телевизор говорит: это значит,  когда  кому  на  другого  плевать  с
высокой колокольни.
     Маша  обогнула так и недоремонтированную колокольню водокачки Пресвятой
Параскевы-Пятницы, засеменила  к  частоколу,  за  которым  стоял резной  дом
поповен.  Старухи  Маше,  бывшей  Настасье,  как всегда,  не удивились  и не
обрадовались: несмотря на то, что жила та на другом конце села. Марфа сидела
под  окошком,  вышивала  на  пяльцах  болгарским  крестом  двуглавого  орла.
Старшая, Матрена, опять варила пиво.
     -  Самого  хорошего  ячменю... - бормотала  она себе под нос,  повторяя
навек затверженный рецепт, - доброго  хмелю.  И вари с хмелем, покамест весь
потонет...
     - Да уж тонет, бабушка Матрена, - сказала Маша, заглянув через плечо.
     - Не слепая, не слепая, вижу, не встревай. Тако-сь. Было чтобы так, как
парное молоко... Хороших дрождей...
     Сухопарая Матрена бережно принялась  кидать в котел кусочки привезенных
из самого Брянска индюшатником Матвеем дрожжей:  это ж надо, какое богатство
на Руси при царе настало: запросто теперь в любом магазине дрожжи продают, и
дешево.
     - Светлое варишь, бабушка Матрена?
     - Покуда укипит  пятая часть... Светлое,  милая,  светлое,  в наши года
темное  не  полезно.  А  от  светлого  здоровье.  Английское  белое  у  меня
пробовала, а? Вещь! Да пробовала  ты,  мы  с тобой на  моих  же именинах две
корчаги убаюкали.  Нет,  я  тогда  не  английское варила.  Ох,  чан  большой
потребен бы, до ста  ведр,  а куда его? - Старуха обвела плечом непросторную
горницу.  - Погодь,  погодь.  Вот, чтобы хорошенько укипело...  Три часа, не
очень тихо, да и не пылко...
     Маша  тихо  присела к другой  старухе, вышивающей -  и чуть не залилась
слезами: та брала рисунок с  нового империала,  из  тех,  что привез Николай
Юрьевич. К счастью,  монета лежал Пашиным портретом вниз, а то Маша уж точно
не  утерпела бы.  Старуха тихо, по-деревенски заунывно  напевала неизвестную
песню,  в которой  лишь  самый  дотошный  музыковед распознал  бы  "Прощание
славянки",  замедленное эдак  раз в восемь.  Все  в этой  резной  избе  было
неторопливо,  полвека прошли как одна пятилетка, да  и ту  пятилетку старухи
сумели бы сосчитать лишь  по тому, сколько раз поспело пиво, притом отбросив
все разы, когда  пиво получалось, по их  мнению, не наивысшего сорта. Раньше
бабка Марфа вышивала петухов и павлинов,  теперь, не моргнув глазом, перешла
на  давно забытую  птицу - на  двуглавых орлов,  хоть  гладью, хоть  простым
крестом, хоть болгарским.  С  утра  начнет, к вечеру вот  он уже,  орел, три
короны, семь  гербов  на  грудке,  скипетр-держава,  а  внизу  вензель  "П",
посередине которого - две палочки.  Индюшатник Матвей навозил бабкам за  эти
вышивки всяких городских  разностей: свечек,  лампочек, деревянного  масла к
лампадкам, опять же дрожжей и прочего, чего требовалось. Изредка появлялся у
дома с наличниками человек еще и с единственным необходимым дорогим товаром:
приезжал  лесничий аж  из-под  Почепа,  привозил  старухам  небольшой  мешок
скобленого оленьего рога,  который  в пивоварении расходовался у Матрены  за
милую  душу. Он  менял товар на товар,  привозил два десятка  пустых  бочек,
менял на полные, грузил на телегу  и отбывал до следующего раза. Его старухи
даже на порог  не пускали,  по запаху  знали, что не пиво  тот пьет, ох,  не
пиво, а  значит, берет он Матренино питье на  продажу,  бандюга.  Ну, так  и
нечего ему свежего подносить, добро только переводить. А с  другой стороны и
погнать в шею  лесничего  было  нельзя: как же в  деле без  скобленого,  без
оленьего, да свежего притом?
     Свою   крохотную  государственную  пенсию  старухи  тратили  вовсе   уж
неизвестно  на  что,  а  скорей  не  тратили  вовсе.  Зато нынешние  деньги,
империалы, вот  поди ж ты, нашли у них-таки применение - с