вот тогда прощай,
биография, дают  тебе новую,  как  хрусталь, чистую, с ней живи, государство
само  решает, какую тебе иметь  полагается. Но она, Антонина, сошка  мелкая.
Так  ей и жить  с  натуральной, никому, кстати, не интересной. Родилась Тоня
вскоре после войны в довольно захолустном и  тогда, и  теперь городе Ростове
Великом, где много  чего есть в смысле древних церквей, но мало чего есть  в
смысле чего жрать. Говорят в этом городе на "о". Собственно,  это и все, что
на сегодняшний день в Тониной памяти от родного города уцелело. Прочее  само
по себе отсеялось. Скучно там было и плохо. Как теперь ни плохо, а тогда еще
хуже было. Разве только придатки не болели. Церковки там торчали из-за белых
стен кремля и  творожники  казались  праздничным  блюдом. Тьфу. Кончила  она
школу и, даже невинности не потерявши, над чем потом  сама смеялась, поехала
в Москву поступать во ВГИК. Очень хотелось быть  как там Доронина,  или  как
там Мордюкова, или сама Целиковская. На экзамене вдохновенно прочла "Стихи о
советском паспорте", спела знаменитую песню военных лет:
     И тогда, не стесняясь ничуть,
     наконец я признаться смогу,
     что тужурку твою расстегнуть
     мне труднее, чем сдаться врагу!
     Вроде бы у  нее тогда контральто было, теперь вот прокурилось, а  тогда
она  и не  курила  даже.  Не  помогло.  Не  приняли,  конечно,  куда  там  с
невинностью соваться. Только что она, дурочка метр семьдесят четыре, тогда в
этом понимала?  Вышла  из  ВГИКа  и пошла  куда  глаза глядят, и  вот  возле
северного   входа   ВДНХ   обнаружила    объявление   о   наборе   в   школу
женщин-милиционеров.  Пощупала Тоня какой-то из своих  бицепсов,  вспомнила,
что в ней  как-никак метр семьдесят четыре, и поехала по адресу. И поступила
без всякой "Тужурки". Кстати, с тех пор ее возненавидела.
     Проучилась  она в  той школе больше года,  анкета была  все так же чище
первого  снега,  впрочем,  от невинности,  к счастью, избавил кто-то,  сразу
легче жить  стало.  Но  перспектива  в  жизни маячила небогатая:  предстояло
стеречь всяких проституток-воровок, развешивать по мордасам и тому подобное.
Ни фига  себе  ВГИК.  Силушкой Бог не  обидел, впрочем, за  себя-то  бояться
нечего, - ну,  да ведь  за это  и  в  школу взяли. Да  радости-то?  И  вдруг
появился  у  них  в  школе  после  занятий  человек  в штатском,  как  потом
выяснилось,  полковник  из  смежного  ведомства,  -   теперь-то   давно   уж
генерал-майор, но выше пойдет вряд ли, разве  только на  пенсию проводят  со
следующим чином. И предложил ей и еще, кажется, трем девкам - видать, хорошо
просмотрев личные дела и медицинские карты, - некоторые, ранее не маячившие,
перспективы.  Для  разговора  приглашал  в  кабинет  директора,  а директора
выгнал,   погуляй,  мол;  Тоне   сразу   ясно  стало,  какое   ведомство  ею
интересуется. Чего, значит, вам тут хорошего, девоньки, светит? А какой вкус
у  коньяка "Мартель" - пробовали? А "Филипп Морис" курили? А с презервативом
японским усатым в крапинку фиолетовую общались когда?..
     Не знаем, не курили, не  общались. А за чем тогда дело стало? Складывай
общежитские  манатки,  девонька, я, считай, все уже уладил, получишь комнату
на Молчановке, квартиру пока  не можем, у нас самих с этим туго, но надейся.
И всей-то работы  будет...  Честными  и прямыми  русскими  словами,  избегая
слишком  уж  медицински-грубой  матерщины,  объяснил Тоне,  как, наверное, и
остальным девушкам, но она с  ними больше не виделась, что дело их  простое:
поддавать, давать, передавать, а когда велят - сдавать, выдавать, то есть. В
случае болезни  -  100% бюллетня.  И лучшее  лечение,  конечно: ее  здоровье
государству  - чистая валюта, а валюту вот как раз придется всю сдавать цент
в  цент, а взамен  - сертификатами, - тогда  еще  были... Вправду ведь были.
Тоня полковнику понравилась. Из Тони мигом сделали  по  документам фиктивную
вдову, оказалась она зачем-то Барыковой, вот и все перемены в биографии, имя
прежнее  осталось.  А Юрий Иванович Сапрыкин, его так и полковником  звали и
теперь зовут, Тоню всамделишно  оценил, в тот  же вечер  ей, кстати, должное
воздал и как женщине, и потом еще разок-другой. А потом  началась работа  на
Молчановке. Иностранцы и те, что как бы.
     Первое время даже  показалось ей, что в своем  роде это  все тоже вроде
ВГИКа   -  деятельность  как  бы  актерская,  романтика,  и  шпионов  ловить
интересно,  а  давать  им  еще  интересней, про  это  в  романах  ничего  не
рассказано. Девчонка тогда она еще совсем была, дура инфантильная. Однако же
хватило  инфантильности ненадолго. Скоро полное отчаяние  наступило. Поняла,
что всю  жизнь  так и будет пить  и давать, выдавать, потом снова пить и так
далее.  Попробовала  даже,  чтобы из ГБ выйти,  напиться  до  белой горячки.
Ничего не  вышло.  Сунули на два  месяца  в  Покровское-Стрешнево,  напихали
таблетками и накачали уколами до опупения - и назад, на  Молчановку. Под зад
коленом. Куда  из него,  из  ГБ,  выйдешь?  Замуж?  Ну,  было,  конечно, ну,
влюблялась, не раз, не два, и всегда-то в женатых, в тех, что постарше. Зря,
что ли, выговоры за блядство в рабочее время получала, другой  раз за неделю
три  раза?  Да разве  подкаблучников от семьи  оторвешь? В Мишку Синельского
поначалу  сильно  втюрилась,  в  сослуживца.  Сильно  втрескалась,  пока  не
уяснила,  что к чему. И  ленинградец  какой-то  на  курорте даже предложение
делал.  Да нет, все  одно пропадать. И радости  от замужества  - щи, что ли,
готовить? И стала Тоня в глубоком,  глубоком своем  одиночестве доходить  до
полного отчаяния. Впрочем, желание допиваться до белой горячки как раз тогда
и  исчезло почему-то, не от надежды, а от  безнадежности - не то к добру, не
то к худу. Одного теперь только хотела, как  от  психушки оправилась: пожить
одной.  Тихо. Спокойно. Хоть бы в той же комнате, где испанский коммунист за
стенкой и где  Белла  Яновна в кухне  белье скалкой  в баке  размешивает.  В
покое, словом, чтоб оставили. Только ничего  этого не будет, невозможно это.
Ничего-то,  Тонечка,  ты  не  умеешь.  Куда  пойдешь?  Сорок  уже  скоро.  В
домработницы?  В уборщицы? В  продавщицы? Все  одно,  куда  ни  пойти.  А  в
секретарши? Так  ведь  опять давать  надо  будет,  а  денег и  на  трусы  не
заработаешь. Хотя, может  быть,  если бы  из ГБ  выйти и пить бросить, то  и
денег меньше потребуется. Вот если бы  выйти, так и пить бы бросила, и  даже
курить.  Нет, пустые,  Тонечка,  твои  мечты. И семьи никакой  нормальной на
свете этом быть не может, - вон, ни одной и нету вокруг, все только грызутся
с утра до вечера. Единственно что может еще быть, так дожить бы до пенсии, и
делу конец.  Любила себя Тоня настолько, чтобы шею в  петлю не совать,  хотя
отвращение к жизни все-таки росло с каждым днем. Оттого и пила она, пожалуй,
сильно больше положенного, оттого и зла была на всех  и вся, и в квартире, и
на службе,  и на  улице. И власть эту самую ненавидела, видимо, даже больше,
чем  те,  кто  деятельно боролись с нею по  долгу службы  или даже  те,  кто
противились ей  по  соображениям чисто идейного порядка. Первых  она  видела
немало, про  вторых только слышала,  неинтересны  ей были и те  и  другие  в
равной мере. Ненавидела эту власть  просто как личного  врага, искалечившего
ее жизнь, отнявшего  молодость и собирающегося  отнять все, что  осталось. И
ненавистью  этой не делилась ни с  кем не со страху, что попрут в края очень
дальние, а по какой-то озлобленной  скупости.  Чтоб ни крупинки ненависти не
пропало - всю, всю держала она при себе. Ибо понимание того, кому именно она
служит,  с  годами  сложилось  у нее самое  что ни на есть четкое. Какие там
негры по службе, какие французы,  какие  индусы - давно  было  Тоне плевать.
Работа есть работа, а таблетки  казенные. И то хорошо, что ни одного  аборта
за всю  жизнь не сделала -  успевай  только  за полчаса,  заранее,  сглотать
таблетку. Она успевала.
     Долго ли, коротко  ли, но кило чернослива  на Центральном рынке была не
проблема. У какого-то кацо,  не то генацвале,  а вероятнее всего - аксакала,
потому  что усы  уж очень отвислые,  купила  кило, заодно  еще кулек чищеных
грецких орехов, и домой поехала на том  же  тридцать первом. Дома помыла под
горячей водой, успела, слава Богу, а то к  двенадцати отключить  обещали,  и
жадно стала есть,  сплевывая косточки  прямо на пол. Все равно грязный и все
равно   окурки.   И    вдруг   показалось   ей,   что   в    беспорядке   ее
профессионально-холостяцкой   квартиры   явился    какой-то   дополнительный
непорядок,  изначально  непредусмотренный. Ибо взгляд человека, который ест,
особенно  вкусное, устремлен  обычно в пространство и блуждает, где может. И
раскрепощенный вкушением  среднеазиатского  чернослива  Тонин взгляд так вот
блуждал,  блуждал  и  вдруг зафиксировался  на предмете, которому  вообще-то
полагалось  бы  уже  некоторое время  назад  ускользнуть в разверстую  пасть
мусоропровода.  Предмет  был  в  Тонином жилье столь  неуместен, что  сердце
лейтенанта поехало прямо в желудок, с  которым теперь посредством чернослива
должно было стать все в порядке, -  и показалось  обеспохмелевшей  Тоне, что
желудок у нее, кажись, вот-вот  наладится сам по себе. Короче говоря, Тонино
внимание привлекла ею же  самою скомканная  и брошенная  на кресло без ручек
газета  -  обертка от  чернослива.  Никогда она  таких  газет не  видала, не
читала, хотя и слыхала о них на службе.
     Лист  газеты  был не очень  большой, примерно как  "Литроссия",  только
название газеты набрано было черным. "Литроссию" по долгу службы приходилось
выписывать  - на  свои! - ибо там,  внутри, кроме вопросов  пола  и прочего,
регулярно печатались "мутации" Сидора Валового, а они в той организации, где
работала Тоня, приравнивались  к политзанятиям.  Правда, они как бы в стихах
были,  Тоня  стихов читать не могла и  не умела,  но "Литроссию" выписывала,
чтобы лишних выговоров не  иметь, хватит и тех,  что есть.  Но на этом листе
черным  по  белому  стояло:  "НОВОЕ  РУССКОЕ  СЛОВО". Нью-Йорк, значит,  год
издания офигительный,  они  там еще  до  революции  антисоветскую пропаганду
начали.  И  выходит, гадина, шесть  раз  в неделю на многих страницах,  - во
черносливу-то назаворачивать!..
     Тоня расправила  мятую  газету  и впилась в нее  -  очень  уж любопытно
стало. Вообще читала она мало и  неохотно, "Аввакума Захова" вот прочла  три
тома, а потом надоело, что у героя в каждом романе  ровно две бабы, ни одной
больше,   ни  одной   меньше,   а   потом   еще   и  трахнул   Аввакум  свою
сеструху-разведчицу  из братской ГДР,  так  и вовсе Тоня к  Аввакуму остыла:
вкус хоть  какой-то  иметь надо. Вопрос  о  том,  как попала  эта  газета на
Центральный, Тоня временно отложила: за аксакала, конечно, взяться придется,
но не вышло бы  себе дороже, на него  заявишь, а тебя  же, не  моргнешь еще,
заставят с ним в  контакт  вступать. Стала  читать. Смысл передовицы, славно
так озаглавленной "Шалишь,  Совдепия!", сводился к тому, что Ливерий Везлеев
со своей камарильей  шалит,  стало  быть,  и  западным странам  пограживает.
Подпись:  Ст. Хр. Статья была глупая, но все равно захватывала самим фактом,
- вот, оказывается, что такое "запретный плод", даже он на Центральном рынке
есть. Еще на  той же странице  была реклама нью-йоркской фирмы, производящей
слуховые аппараты,  говорящей в  присутствии  заказчика  по-русски, а  также
изготавливающей  надгробные памятники  из  лабрадора  заказчика. И  еще  про
четырех  лабрадоров   была  статья,   которых  купил  в   Канаде   советский
прихвостень,  председатель президиума  верховного  совета  СРГ  Эльмар Туле,
чтобы своим советским  хозяевам подарить, там,  мол,  все лабрадоров  держат
покрупнее.  Еще  была  реклама   набора  желудочных  трав,  раз  и  навсегда
изгоняющих  газы  из желудка  заказчика, и стихи какого-то  еврея  с русской
фамилией, и чье-то заявление для печати, и сведения  из глубоких источников,
не предназначенные для печати, насчет  того,  что  третья волна  уж никогда,
никогда не заменит первую волну, хотя у нее тоже есть лауреат и еще кто-то с
еврейской  фамилией, -  а  также по  поводу  того, что для  Муаммара Каддафи
возможна невыполнимость... В этом месте раздалось в комнате Тони сдержанное,
но совершенно неожиданное и почти  столь же  неуместное, как "Новое  Русское
Слово", рычание.  Она обернулась -  и обалдела во  второй раз за сегодняшнее
утро.  К  ней  явился  гость. Гость был  ей знаком,  но откуда он взялся  и,
главное,  зачем  взялся?   Посредине  комнаты,  разметя  хвостом  окурки   и
черносливные косточки, расчистив таким образом место и прямой, как палка, на
таковое расчищенное место  хвост уложив, сидел  здоровенный рыжий с проседью
пес, мордой лайка, телом овчарка. Сидел,  свесив набок язык, обнажив желтые,
сточенные, но все еще страшные зубы; сидел, смотрел  на  Тоню  и всем  своим
видом говорил ей  многое, по большей части совершенно  понятное. Тоня быстро
скомкала  газету и бросила ее в угол: пес был официальным лицом, на два чина
старше  ее по званию.  Некоторое время оба сидели молча, пес  был  телепатом
высшей в СССР спортивной категории для тех случаев, когда это требовалось по
инструкции или просто  было  ему  выгодно,  и скоро  Тоня знала уже все, что
полагалось.  До прихода поезда оставался один час  сорок шесть  минут,  того
человека, которого нужно было встретить, звали так-то и так-то, делать с ним
надо  было  то-то  и  то-то,  и  приказ  обсуждению  не подлежал.  Потом пес
деликатно вышел  в  коридор  и  спрятался  за  стремянку:  Тоне  нужно  было
переодеться. Пес указал Тоне  на факт, что  приедут двое, но получалось так,
что и встречать, и привечать придется только одного. Тот, которого встречать
не надо, показался ей чем-то знакомым, - пес на долю мгновения предъявил его
портрет.  Портрет  второго,  которого  встречать-привечать,  был  совершенно
неведом,  но  отчего-то  заставил  Тоню  вздрогнуть,  чему  она  очень-очень
удивилась:  ей  ли, при ее работе  и  опыте, вздрагивать. Загнала  она  этот
вздрог поскорее в подсознание и надела свежие датские колготки.
     Пес  пришел сюда, ведомый чувством, много  уже  лет как вполне забытым:
отчаянием. И  -  как  всегда - пес  обманывал себя,  ибо  видел своим низким
чутьем реальное будущее не  хуже, чем предикторы ван Леннеп и дю Тойт вместе
взятые, а на самом деле хитрил с этим самым будущим не хуже, чем  безымянная
до   времени   женщина-предиктор,   повстречавшаяся   сношарю    Никите   на
Верблюд-горе.  Он  желал  и  долг служебный  исполнить, ибо  таковой почитал
священным, и не  погрешить  перед  будущим  собачьего рода, да уж  заодно  и
человечьего. Отчаяние он в себе разжег сейчас  искусственно, притом по долгу
службы.
     Перемахнув ранним и промозглым утром через частокол сношаревой усадьбы,
вдоль раскисающего прямо  на  глазах берега  Смородины,  потрусил  Володя  в
Москву   исполнять   служебный    долг,   докладывать,    что   выследил   и
шпиона-телепортанта,  и  двух  членов недобитой царской  семьи,  и  кучу  их
сородичей и пособников, которых брать надо как можно скорей, - и всю деревню
эту  лучше заарестовать на  всякий  случай,  потому как претендовать  могут,
одной  они  там  все породы,  и  притом  весьма  опасной  для  существующего
общественно-политического расклада. Даже решил дать совет: не перемещать эту
самую деревню никуда, а обнести  колючим забором, вышки поставить  и гавкать
на  тех,  которые  рыпаться  будут.  Также  имел сообщить, что  заготовил  в
брянских лесах изрядное поголовье служебно-бродячих и просит выслать за ними
отряды опытных вербовщиков с собою во главе. Предикация, впрочем, указывала,
что последнее  -  чистое издевательство  над начальством, служить эти лесные
эс-бе  по доброй  воле хрена с два  пойдут. Да и некому им скоро уже служить
будет. Однако долг велел доложить, он доложить и собирался.
     Несмотря  на почти сутки форы, которые дал он пособникам  империализма,
наследнику престола и его  клеврету-телепортанту, не тревожился  на  счет их
ускользания Володя  нимало, - изучив характер  Джеймса, он  знал, что поедет
тот в Москву кругалем, через всякие Киржачи и Кашины, что угрохает он на это
не менее как четыре дня,  а то  и полную неделю, а ему, вольному  служебному
бродячему старику,  прямая дорога из  брянских  лесов в  московские каменные
джунгли никем не заказана, - кроме собачников, а уж их мы как-нибудь того. К
тому же с дорогой повезло, километров триста он проехал в каком-то нерабочем
тамбуре,  только перед  Калугой  из него выскочил, почуял недоброе: драка  в
этом тамбуре должна  была  разразиться  с  кровопролитием, а на  хрена  ему,
старому  волку,  тьфу,  псу, идти в свидетели? Случилась там драка или нет -
совершенно  неважно,  но  не  прошло  и  четырех  дней с  выбега  из  теплой
сношаревой избы, как замаячили на горизонте какие-то кубы и параллелепипеды,
и углы, и бетонные плиты, и градирни, другая промышленно-ядовитая пакость, а
потом и красненькие буквы "М" стали попадаться, а уж от Юго-Западной дотуда,
докуда ему сейчас добежать надо было, оставалось совсем  немного километров.
Пес прибежал в Москву.
     Собственно,  полагалось  ему  сейчас прямым  ходом влететь в  кабинет к
майору Арабаджеву и все как есть доложить.  Но день выдался суббота, а то ли
она  у майора выходная,  то  ли черная,  когда он и впрямь сидит в кабинете,
злой, как помойный  котяра, и на людей лает, - на собак попробовал бы, - иди
знай. Тогда, если суббота выходная, полагалось бежать  к нему домой и тем же
ходом  доложиться. Но то ли дрыхнет по раннему времени майор, то ли какую-то
несъедобную  гадость  из-под  тающего  льда  укатил  таскать  на  заповедные
водохранилища  -  иди знай. Обежав оба адреса, установил пес, что суббота не
черная,  майор не лает,  и как  раз  укатил неизвестно куда.  В этом  случае
полагалось докладываться  начальнику начальника, точней, его  заместителю, в
общем, полковнику Аракеляну. Но того на службе тоже не случилось, домой же к
нему  уж и вовсе никогда носа показывать  не  дозволялось, ибо там  попугаи,
никакой  собаке не безопасно, во-вторых, тесть очень высокопоставленный, его
тревожить не велено, -  на самого-то полковника  плевать,  стоит  в  будущее
одним глазком  зыркнуть, а  вот на тестя не плевать никак, очень  это важный
тесть в  смысле грядущих событий. Следующее по рангу начальство по домашнему
адресу  обрелось, но с  позавчерашнего дня в  себя не приходило и  ждать тут
нечего.  Углов  нечаянно выпил на  новоселье у  подчиненного,  подполковника
Заева, бутыль  французских духов "Черная магия",  и за его здоровье  боялись
теперь, а подчиненный, кстати, в том случае, если начальство копыта откинет,
собирался  семье  будущего  покойного  вчинить  в  таком разе иск  в размере
стоимости  всей  бутыли и уж заодно  всего  при  новоселье  истребленного  и
потребленного. Все это было Володе  до фени, ему бы доложить кому, - а кому?
По  прямой  над  Угловым  располагался  человек,  чрезвычайно  популярный  у
подчиненных, тот самый разбитной генерал-майор Сапрыкин, чудовищный бабник с
весьма скромными к таковому занятию данными, проживал неизвестно где, к тому
же  нюхом  понимал,  что  тревожить генерала  опасно,  даже  если  вдруг  на
какой-нибудь госдаче он вдруг и отыщется, потому  как  в сауне, да  не один.
Выше  располагался  толстый  человек в страшных погонах, слишком высоко этот
человек  располагался,  чтобы ему, псу какому-то,  его  без предварительного
согласования тревожить,  еще  влепят  выговор  да  в  чине  понизят, а  ему,
капитану эс-бе Володе, до пенсии всего ничего. По рангу пенсия была бы ему в
нынешнем  положении очень недурная,  получил бы он право жить  на  родине, в
Сокольниках, при  шашлычной "Гвоздика",  где разумный  посетитель  тебе  уже
кусок  хлеба  в качестве угощения не предложит, знает, что ты  его  жрать не
будешь, даже в  жире