итенке скажи,
чтоб пришел  и забрал, с него  за это литр причитается. Прибавление  дай Бог
каждому. И  пожарит,  и  закоптит, и в  Шацк на  рынок отвезет. Рано  только
что-то она, наши все еще через месяц-полтора только пороситься будут. А ему,
хрычу старому, счастье так и прет, видать...
     Рампаль собрался с силами, дотянулся тупым рылом до тринадцатого своего
дитяти и резко ткнул  его,  отдав ему тем самым  чей-то  сосок. Поест  пусть
пока.  Рампаль  чувствовал,  что  с детьми ему предстоит скорейшая  разлука.
Внутренне  он,  конечно, оплакивал  и  их,  и себя, но  долг  для  него, для
капитана американской армии, оставался превыше всего.
     Поросятки, наевшись, стали  засыпать и отваливаться. Рампаль  заботливо
вылизывал их и устраивал  поудобнее. Вот и тринадцатый тихо уснул. "Воистину
дети греха", - патетически подумал оборотень, поднялся  на нетвердые  ноги и
встряхнулся. Странно,  но его произведшая на свет  тринадцать потомков  туша
почти не похудела. В человеческом облике Рампаль  очень ценил свою некоторую
полноту, хотел бы даже растолстеть, но хлопотное ремесло разведчика-оборотня
не давало  для этого возможности, более  того, полнеть  было просто  опасно.
Несмотря на море разливанное отцовских, не то материнских чувств, затопивших
душу  Рампаля, долго  оставаться в этом  облике было нельзя. Рампаль  бросил
прощальный  взгляд на поросяток  и, семеня копытцами, потопал к берегу,  где
под корягой  спрятан был заветный рюкзак. Плюхнулся в  воду,  с наслаждением
почесал бок о корягу, вытащил из-под нее  искомое.  И услышал тонким  слухом
разведчика  громкий  и  не совсем  трезвый  говор  тех  самых  мужиков,  что
останавливались у его  родовой, так сказать, постели, к которым примешивался
голос  третьего, незнакомый,  визгливый  до жути -  явно  голос  того самого
Микитенки.
     -  Да  говорю  вам,  не поросилась  еще!  Не  поросилась!  Чтоб  у  вас
повылазило, не поросилась!  Чтоб  у  меня повылазило! Не поросилась, покрыли
ведь только! Рудычиху  спроси! Коломийца спроси! Дома она, дома, как  ей тут
быть! Чтоб у нее повылазило!
     Второй мужик что-то ответил, но Рампалю слушать было некогда. Быстрым и
длинным  прыжком вылетел он из  воды и  помчался по шоссе,  следом свернул в
сторону,  стараясь скорее пересечь  сжатое поле и скрыться в маленьком лесу.
Больше  всего боялся  он  того, что,  может быть, бежит  в  сторону польской
границы. Эта страна была ему  теперь ненавистна на всю жизнь. Что-то  теперь
будет с его поросятками. Лучше  не думать.  Рампаль слышал позади себя гомон
что-то  не  в  меру  резвой  погони.  Превратиться  же  во что-нибудь  более
быстроногое  не  было времени, тем более тяжелый рюкзак  мешал несказанно, а
бросить его было никак нельзя.
     - Держи ее, она мой кожух украла, а у меня в нем кошелек!..
     Оторвавшись  от преследователей  шагов на  двадцать,  Рампаль  влетел в
лесок. Непослушные копытца были сбиты в кровь. К тому же он чувствовал  себя
очень слабым после родов. Любой ценой требовалось превратиться во что-нибудь
мужского  пола,  ибо,  как  догадывался  оборотень,  дурнота от родов  тогда
пройдет,  они вообще  станут  для  него невозможны.  И  Рампаль  решился. Он
выхватил  пастью  из  рюкзака  крупный  желтый  грейпфрут  и,  петляя  между
деревьями,  чавкая  и  хрюкая,   сожрал  его.  Быстро  перехватил  рюкзак  в
появившуюся руку,  другой же  заколотил себя в  грудь  и с  ревом  пошел  на
преследователей.  Двухметровый  самец-горилла  произвел  на  них неотразимое
впечатление: мужики с воплями бросились наутек. Но,  ясное  дело, ненадолго,
собираясь вернуться со всякими берданками небось.
     Но главное  было сделано: послеродовую дурноту  как рукой сняло.  Рук у
Рампаля, кстати, сейчас  оказалось  четыре, это было неудобно. К тому  же  в
свинском облике он  холода не чувствовал, горилле же, существу тропическому,
в  свитезянских пущах было явно прохладно.  Рампаль прошел  километр-другой,
выбрал  укромный  кусточек, сел  под него,  достал  волосатыми  пальцами  из
рюкзака  пол-литровую  бутылку,   -  кокандского  розлива!  -  выпил,   стал
человеком. Сориентировался по уже взошедшему солнцу и, одевшись в советское,
пошел в Шацк. Так, никем не замеченный особо, хотя и не говорил по-украински
(а  другой речи  вокруг слышно  не  было, разве  только когда  он  обратился
по-русски, спрашивая цену на что-то съестное, чего, однако, купить не успел,
несмотря на то, что стоило дешево, - подошел  автобус), никем не замеченный,
уехал в Луцк. Оттуда добраться  до Москвы - проще  простого.  Рампаль должен
был,  начиная от Москвы, пройти  той же дорогой,  что  и  Джеймс, найти его,
помочь  ему,  заодно  и проверить, не превысил  ли он полномочий, - впрочем,
неограниченных, - и не использовал ли служебных способностей в личных целях.
Но это уж так, для порядка: Рампаль знал Джеймса и очень его уважал.
     В московском поезде Рампаль хорошо отоспался.

x x x

     -  Знаешь, Гера,- анекдот  есть такой - про женщину, которая  дает?.. -
опохмеленным  уже и счастливым голосом распространялся собеседник Рампаля. -
Так  же, знаешь, как все, как  все, хи,  хи...  - собеседник щурил маленькие
глазки, морщил  картофельный  нос и  всем своим  видом выражал благодарность
этому славному, опохмелившему его командировочному.
     Два капитана  - Синельский, конечно же, и Рампаль (ясное  дело - Герман
Лобиков,  командировочный  из  Могилева)  задушевно пили  первую  бутылку  и
закусывали  тоже пока еще в кафе  "Олень".  Рампаль  пришел  сюда  по следам
Джеймса, а Синельский  последние  дни почти не вылезал отсюда. Денег ему все
не выдавали, уехать  он не мог даже туда, куда был командирован, и  он решил
не  тратить  времени  попусту,  полагая, что  если  не  сам  Федулов, то  уж
кто-нибудь из его компании придет  сюда, в "Олень".  Сколько народу упоил он
здесь на свои кровные, впрочем, составляя счет на будущее возмещение, - хотя
знал  по  опыту,  что  если шпион появится,  то первым глупым  делом на свои
угощать  начнет. Но  и сам Миша попадался на  глупый свой  крючок постоянно:
глядишь, угощает он тебя, с грустью такой глядит, упаивает,  а разберешься -
так  простой  крупный  растратчик  оказывается  перед  посадкой,   а  шпиона
никакого. Так что о поящих и непоящих Синельский  даже и рапортов начальству
не готовил.  А  уж  об  этом командировочном  он  и вовсе  знал  наперед: не
поставит второй  бутылки - все, конец, не шпион это никакой, а простой тюфяк
из Могилева, очумевший от жизни московской, в кои-то веки увиданной.  Первую
он поставил к тому же початую, сроду шпионы таких не выставляли.
     А Рампаль, собственно говоря, и угощал этого случайного хмыря-обывателя
лишь потому, что имелась в его неказистом рюкзачке недопитая бутылка  водки,
остаток  того  снадобья,  с  помощью  которого  он  снова стал  человеком  в
полесской роще. Человеком он стал, но водка в Скалистых горах оказалась хоть
и  советская,  но  очень  жидкого  кокандского  розлива,  и  полной  чистоты
превращения в себя самого Рампаль не  достиг: осталась в  нем от обезьяньего
облика  совершенно  излишняя и  неприятная ему волосатость.  Даже  на  спине
волосы росли. Так что водку эту  было что выпить, что вылить. Да к  тому  же
водки Рампаль, вскормленный и  вспоенный  виноградниками  родного  Аркашона,
вообще не пил. Он уже бывал в  Москве, дважды, приезжал  с визитами - сперва
неофициальным,  потом  официальным,  в  образе президента  Никсона, будь  он
неладен.  Приходилось  выпить литр  кельнской воды.  Русские люди,  конечно,
знать ничего не знали. Из их подарков Никсон  выделил  потом Рампалю шубу. А
вторую бутылку Рампаль  выставлять, кстати, не собирался:  как все французы,
он привык к экономии.
     Но что-то в его личности было Синельскому все же подозрительно. Едва ли
не излишняя для  русского человека волосистость, прямо как  Татьяна говорит,
"чтоб из рубашки торчало"; так  тут  торчало не только из рубашки, но  даже,
кажется,  из ботинок. И все-таки так уж, для порядку, полагалось теперь  его
по обычной программе отвести к Тоньке. Хотя по степени волосистости - скорее
к Таньке. А то пусть обе пользуются. Им обеим самый  смак, что не молодой, и
полковник за  блядство  в  служебное  время квартальную  не  снимет, -  так,
считай, пробное задание выполняли.
     Рампаль, оборотень, не  был  телепатом, не был  даже в той  степени,  в
какой был им Джеймс  ("умел в крайнем  случае"), - оттого, кстати, продолжал
считать  Аксентовича поляком  и  ни  за что ни  про что  ненавидеть  Польшу.
Рампаль не сумел  бы  прочесть ни  чьих  мыслей  даже в  случае  смертельной
опасности, но интуиция по сей день не подвела его ни разу, и он сейчас, хотя
поил  неведомо  кого, попавшегося  ему  на  учуянных  следах  Джеймса,  знал
все-таки, что  попал за его  столик этот хмырь  и алкаш неспроста.  И  он не
собирался с ним особенно скоро расставаться. А Михаил тем временем побежал к
телефону-автомату. Тот, кстати,  не работал. Наконец, из четвертого по счету
автомата  Тонька  расслышалась,  хотя  к разговору  все время  присоединялся
человек,  ультимативно  требовавший  у  кого-то   неслышимого,  чтобы   тот,
неслышимый, задешево  купил у  него крест чугунный намогильный и еще большую
гирю,  тоже чугунную,  но желтую. Тонька  угрюмо буркнула:  "Бутылку возьми,
портвагена хотя  бы,  огнетушитель".  Танька,  кстати,  уже  сидела  у  нее.
Полковнику о визите очередного гостя решили пока не докладывать.
     Взяли "огнетушитель" и пошли молчановскими переулками к Тоньке. Рампаль
все  тем же своим природным чутьем  почти физически ощущал, что где-то здесь
недавно прошел Джеймс. Пожалуй, даже  метки  какие-то  свои  оставил, только
искать их недосуг. Наконец пришли.
     Тонька  отворила  дверь  -  мрачная и похмельная,  вовсе без следов той
красоты,  что  обольстила Джеймса. Пить у нее  было совершенно нечего. Особо
грустно было то, что  в буфете  в ряд стояли пять бутылок представительского
коньяку, которые  и  пальцем  тронуть  нельзя без письменного  потом  за них
отчета.  Нечего   было  и   думать   распить  хоть  одну  из   них   с  этим
лопухом-командировочным. Но,  увидев под мышкой Михаила "огнетушитель",  а у
его  лысенького и симпатичного спутника Геры - еще  один, Тонька смягчилась.
Даже свет  зажгла  в  коридоре. Тусклая  коридорная  лампочка  выхватила  из
темноты старого испанского коммуниста на стремянке  - видимо, уже  списав со
счетчика цифры, он что-то подсчитывал в уме.
     Проигрыватель не  работал: по  словам  Тоньки, какой-то Марик пролил на
него бутылку ликера "Бехер". Однако  невообразимо пьяная Татьяна, немедленно
оценившая волосистость Рампаля - правда, с сожалением вздохнув о  его лысине
и маленьком росте, - стала требовать музыки и песен  ("А цветов и любви?"  -
грозно спросила куда  более трезвая  Тонька, но Татьяна  сказала, что цветов
сейчас не надо, а любовь потом) и предложила  исполнить любимую  песню "Если
долго мучиться - что-нибудь  получится", даже что-то насчет  "доли  лучшей".
Рампалю  показалось  странным услышать  из уст этой пьяной девицы текст явно
духовного содержания, но Тонька оборвала сей негритянский спиричуэл грубым и
совершенно  уже негритянским тычком под вздох, от которого Татьяна рухнула в
приоконное кресло и  как бы задремала, из-под век поглядывая на Рампаля и на
открываемые  бутылки.  Рампаль выпил и  вздрогнул: в России пить  полагалось
залпом, до дна  стакана, в котором напиток сочетал  в себе  очень гармонично
цвет  мочи  нефритного больного, вкус  гашеной  извести  и  запах  несвежего
скунса.  Обнаружил  он,  что  на  языке  москвичей напиток  этот  называется
"ядреный портваген", а  не  "бормотуха",  как было  несколько лет  назад,  и
запомнил это.
     Михаил  и Тонька  сидели  на кровати,  и Рампаль волей-неволей оказался
кавалером Татьяны,  да  к тому же и виночерпием.  Вторую  бутылку прикончили
махом, и, ясное дело, не  хватило.  Тонька  предложила сходить в Смоленский,
Михаил объяснил, что у него пусто, как во сне младенца, денег, то есть, нет,
и  раскошеливаться  пришлось Рампалю, но  сделал он это  с  такой  искренней
неохотой, что и тут никаких подозрений не возбудил. Идти пришлось Михаилу  в
единственном числе: Татьяна потребовала, чтобы Рампаль рассказывал анекдоты.
Он и рассказал десятка полтора, не  особо свежих, но смешных, особенно ржали
над анекдотом про говорящую жопу,  они  его  не  знали,  и, увы,  надежды на
казенный коньяк исчезали; никаким шпионом этот самый  Гера быть не мог, чтоб
такое знать,  надо в  СССР жить  всю жизнь.  На чем,  кстати, угасли остатки
сексуального интереса к нему со стороны Тоньки. Танькины  же секс-интересы с
политикой связаны не были,  разве что начальство  распорядилось  бы. Она  по
должности значилась всего лишь "подругой", обязана была находиться в седьмой
алкогольной форме и вообще не встревать без надобности. Что ее и устраивало.
Она, кстати,  имела  бы  право выписать из буфета  одну бутылку  коньяка для
поддержания  своей седьмой  формы, но волосатость Рампаля помутила  ее разум
начисто. И вообще она портваген больше любила.
     Вернулся Михаил, злобно истративший из врученных Рампалем десяти рублей
девять:  в  Смоленском  перед  закрытием  ничего  достойного,  кроме  белого
крымского портвейна  по  четыре пятьдесят, не  оказалось.  Оставшийся  рубль
Рампаль с  него  стребовал,  пришлось  отдать;  тут  и  последние  Михайловы
подозрения вовсе  отпали  -  на что  шпиону  рубль? Выпили и эти две.  Потом
оказалось  вдруг уже очень поздно, Рампаль  заторопился к  себе в  гостиницу
"Дом туриста".  Татьяна  сказала, что  это к  чертовой бабушке,  а  у нее  в
квартире тут внизу комната свободная есть и в ней койка. Рампаль согласился,
от  Татьяны шел  слабый звериный  запах,  который  почему-то  его  тревожил,
видимо, остатки гориллы проявлялись  в  нем  не одной  только  волосатостью.
Попрощались, с трудом доползли к Татьяне. В  коридоре было  темно, брошенный
посреди него  детский  велосипед  слабо хрустнул  под  Татьяной,  потом  она
сказала, что покатается утром и уволокла Рампаля к себе.
     Звериный  запах по мере  развития событий усиливался и тревожил Рампаля
все  больше.   Бурный  восторг  Татьяны,  наконец-то  запустившей  пальцы  в
волосяные дебри на пояснице и прочих местах Рампаля, подвигнул ее на добытие
из  буфета  бутылки  казенной  водки,  -  по  рангу  ей  ничего  другого  не
причиталось,   -  хлопнули  по  полстакана,  после  чего  Татьяна  несколько
поутратила интерес даже к волосьям,  их после водки стало меньше, кстати, но
она  не заметила, а проявила его уже больше к конкретным  действиям. Рампаль
пошел ей навстречу. Не обманул ожиданий.
     Среди  ночи  события  стали разворачиваться  по второму разу, заодно  и
водку допили. С непривычки к водке Рампаль занятие затянул необычайно долго.
Татьяна  тихо  рычала,  Рампаль,  впрочем,  нутром  чувствовал,  что она  не
оборотень, но это ему тоже мешало, даже больше, чем водка.
     В коридоре  раздался  грохот,  и  чья-то громадная  фигура  возникла на
пороге  двери, которую,  оказывается, Татьяна не заперла даже,  так увлечена
была волосьями. Фигура застыла, чуть покачиваясь, но  Татьяна словно бы даже
ничего  и не заметила.  Рампаль почувствовал вероятность,  что сейчас  будут
бить, а  в своем природном облике он большой  силой не отличался. Сделав еще
несколько  движений он, не  сходя  с Татьяны, дотянулся зубами до  стоявшего
рядом стула,  рванул  с него будильник и яростно сожрал. Стремительный ветер
возник в комнате, Татьяна вскрикнула, а бросившийся было в комнату Винцас во
вспышке какого-то загробного,  матового  света увидел, как  огромный  лебедь
сорвался с тела Татьяны, ухватил в лапу  свой рюкзачок, крылом вышиб оконное
стекло и растаял в ночном небе.
     - Дурак, -  сказала голая и протрезвевшая Татьяна,  зябко ища  на стуле
сигарету, - сам что ли не видишь, что лебедятня у меня тут теперь?
     Литовец мешком опустился на пол.



11
     Значит,  ты истратил столько времени  и  сил на дело, которое  считаешь
бесполезным?
     УМБЕРТО ЭКО. ИМЯ РОЗЫ

     Сознание еще не возвратилось к нему, Джеймс еще не  проснулся.  Но  уже
понял,  что лежит в  постели с  женщиной -  и все  вспомнил. Все, что  могло
произойти  между  ним  и   этой  женщиной  -   уже  произошло  ко  взаимному
удовольствию.  Женщиной была Катя  Романова, а часы показывали  без четверти
одиннадцать.
     Уже неделю Джеймс жил в доме Павла и Кати. Жил, не выходя на улицу, жил
на  деньги  Павла,  спал  на  раскладушке в  его  комнате, жил,  ежечасно  и
ежеминутно перевоспитывая грядущего императора, инструктируя и обучая на все
случаи  жизни:  учил хорошим  манерам,  дипломатическому  протоколу,  борьбе
каратэ,  основам  прикладной телепатии и телекинеза, -  последнее,  впрочем,
удавалось  меньше  всего,  способности  к  телепатии  обнаружились  у  Павла
минимальные, дальше чтения  общих эмоций дело не пошло.  Павел же, понемногу
увлекаясь предложенной ролью, в которую, правда,  еще  не до  конца поверил,
показывал Джеймсу записки отца - и на  рисовых зернах, и уже расшифрованные,
сложенные  в  толстую голубую папку  с тесемками. Однако в  ответ на  прямые
вопросы Павла  -  как  же все-таки  чисто практически  откроется  перед  ним
возможность взойти  на  российский престол - Джеймс  замыкался и отказывался
отвечать  до  тех  пор,  пока оба они  находятся  в  Свердловске.  Из  этого
явствовало, что в  не  очень отдаленном времени Джеймс  Павла  собирается из
родного города увезти. И возникали совсем уж обычные советские вопросы: куда
тогда  деть  квартиру,  работу, Митьку,  особенно Катю. Здесь Павел оказался
непреклонен: на российский  престол он  желал взойти только рука об  руку со
своей  женой  Екатериной  и  никак иначе, пусть она и  происходит  от совсем
незнатных прибалтийских переселенцев. Джеймс немедленно взялся гарантировать
исполнение этого условия, хотя оно  как-то отсутствовало  в  предварительных
инструкциях,   впрочем,   немецкое   происхождение,   обычное   для  русских
императриц,  позволяло думать, что  тут  просто все само собой  разумелось и
введено  в   документацию  поэтому  не  было.  Во  всех   случаях  лучше  уж
государь-семьянин, чем любой другой вариант.
     Все перечисленное, кроме занятий каратэ, происходило на глазах у ничего
не  понимающей Кати; каратэ начиналось, когда она уходила в  школу. Павел не
скрывал от жены, что томский краевед, Роман Денисович, приехал сюда пока еще
только для составления сметы на покупку всех без исключения рисовых шедевров
Федора   Михайловича:  сумма   ведь  требовалась  очень   и  очень  большая,
краеведческий музей должен будет испросить ее у министерства культуры и даже
лично   у   министра   культуры   Устина   Кирпичникова,-   хотя,   конечно,
предварительное  согласие этой  инстанции  уже есть. Поэтому Роман Денисович
Федулов и  приехал пока только предварительно.  Роман Денисович  произвел на
Катю  впечатление  откровенно  хорошее:  красивый  и высокий,  по-французски
неплохо разговаривающий, только с сибирским каким-то  акцентом, он напоминал
ей покойного отца, по которому  в  свое время все  девки в родном  алтайском
селе с ума сходили. Она даже  отважилась подать голос вечером,  когда они на
кухне чай  пили, на  шести  квадратных  метрах.  Роман  Денисович  увлеченно
рассказывал как раз о жизни и деяниях легендарного томского врача Сибирцева,
а  она  перебила и  спросила,  не немец  ли он,  не из меннонитов ли, как ее
родители. Томич не удивился, а только с сожалением развел руками - нет, мол,
увы, пять  поколений его предков жило  на берегах родной Ушайки, да и сам он
старается  даже не покидать родного  города, так, мол, его любит -  это  все
сплетни чистые, что жрать совсем нечего, кедровые орехи всегда есть, сибиряк
при  них ни в  жисть с голоду не умрет, и рыбу на Томи иногда продают  тоже,
никуда  он  из  Томска  не  ездит - т