ав им никакого уважения.  Мало  того,
можно было наблюдать, как дети бросали жемчуг и дорогие камни, когда увидали
их прикрепленными на шапках послов, и, толкая мать в бок, обращались к пей с
такими словами:
     - Вот, мама, какой большой остолоп, а все  еще  возится  с  жемчугом  и
блестящими камушками, как будто мальчишка!
     А родительница отвечала также вполне серьезно:
     - Молчи, сынок, это, думаю я, кто-нибудь из посольских шутов.
     Другие осуждали упомянутые золотые цепи, говоря, что они ни на  что  не
пригодны, так как настолько тонки, что раб  может  их  легко  разбить,  а  с
другой стороны, настолько просторны, что,  когда  ему  захочется,  он  может
стряхнуть их и убежать куда угодно, развязанный и свободный.
     Но, пробыв день-другой, послы увидели там огромное количество золота  и
заметили, что оно ценится утопийцами весьма дешево и находится у них в таком
же презрении, как у них самих в почете, и что, сверх того, на цепи  и  оковы
одного беглого раба потрачено больше золота и серебра,  чем  сколько  стоила
вся пышность их троих. Поэтому у послов опустились крылья, и они  со  стыдом
убрали весь тот наряд, которым так надменно кичились, особенно  когда  более
дружески поговорили с утопийцамл и узнали их  обычаи  и  мнения.  Именно,  у
утопийцев вызывает удивление следующее: как  может  кто-нибудь  из  смертных
восхищаться  сомнительным  блеском  небольшой  жемчужинки  или  самоцветного
камушка, раз  такому  человеку  можно  созерцать  какую-нибудь  звезду  или,
наконец, само солнце; затем может ли кто-нибудь быть настолько безумным, что
вообразит себя более благородным изза нитей более  тонкой  шерсти,  раз  эту
самую шерсть, из каких бы тонких нитей она ни была, некогда  носила  овца  и
все же не была ничем другим, как овцой. Удивительно для  утопийцев  также  и
то, как золото, по своей природе столь бесполезное, теперь повсюду на  земле
ценится так, что сам человек,  через  которого  и  на  пользу  которого  оно
получило такую стоимость, ценится гораздо дешевле золота; и дело доходит  до
того, что какой-нибудь медный лоб, у которого ума не больше, чем  у  пня,  и
который столько же бесстыден, как и глуп, имеет  у  себя  в  рабстве  многих
умных и хороших людей  исключительно  по  той  причине,  что  ему  досталась
большая куча золотых монет;  ну,  а  если  судьба  или  какой-нибудь  подвох
законов (который нисколько не меньше самой  судьбы  способен  поставить  все
вверх дном) перенесет эту кучу от упомянутого господина к самому презренному
бездельнику из всей его челяди, то в результате, несколько  позже,  господин
переходит в услужение к слуге, как привесок и придаток к деньгам. Но гораздо
большее удивление и ненависть вызывает у утопийцев безумие того, кто воздает
чуть не божеские почести богачам, которым он ничего не  должен  и  ничем  не
обязан; он поступает так только из уважения к их богатству и в то  же  время
признает их в высшей степени жадными и скупыми и  вернее  верного  понимает,
что при жизни этих богачей из такой  огромной  кучи  денег  ему  никогда  не
перепадет ни одного грошика.
     Подобные мнения утопийцы отчасти усвоили из воспитания, так как выросли
в такой стране, учреждения которой очень далеки от упомянутых нелепостей,  а
отчасти из учения и литературы. Правда, в каждом городе имеется лишь немного
лиц, которые освобождены от прочих трудов и приставлены только к  учению,это
именно те, у кого с детства обнаружились прекрасные способности,  выдающийся
талант и призвание к полезным наукам,- по дети учатся  все,  и  значительная
часть народа, мужчины и женщины, проводит  в  учении  те  часы,  когда,  как
сказано было раньше, они свободны от работ. Учебные предметы они изучают  на
своем  языке.  Он  не  беден  словами,  не  лишен  приятности  для  слуха  и
превосходит другие более верной передачей мыслей. Этот же язык, только везде
в более испорченном  виде,  в  разных  местах  по-разному,  распространен  в
значительной части того мира.
     До нашего прибытия они даже и не слыхивали о всех тех философах,  имена
которых знамениты в настоящем  известном  нам  мире.  И  все  же  в  музыке,
диалектике, науке счета и измерения они дошли почти до того же самого, как и
наши древние (философы). Впрочем, если они во всем почти равняются с  нашими
древними, то далеко уступают изобретениям новых диалектиков. Именно, они  не
изобрели хотя бы одного правила из тех  остроумных  выдумок,  которые  здесь
повсюду изучают дети в  так  называемой  "Малой  логике",  об  ограничениях,
расширениях и подстановлениях. Далее, так называемые  "вторые  интенции"  не
только не подвергались у утопийцев достаточному обследованию,  но  никто  из
них не мог видеть так называемого "самого человека  вообще",  хотя,  как  вы
знаете, это существо вполне колоссальное, больше любого гиганта, и  мы  даже
пальцем на него можем показать. Зато утопийцы очень сведущи в течении светил
и движении небесных тел. Мало того, они остроумно изобрели приборы различных
форм, при помощи которых весьма точно уловляют движение и положение  Солнца,
Луны, а равно и прочих светил, видимых на их горизонте. Но они даже и во сне
не грезят о содружествах и раздорах  планет  и  о  всем  вздоре  гадания  по
звездам. По некоторым приметам, полученным путем продолжительного опыта, они
предсказывают дожди, ветры и прочие изменения погоды. Что же касается причин
всего этого, приливов морей, солености их  воды  и  вообще  происхождения  и
природной сущности неба и мира, то они рассуждают об этом точно так же,  как
наши старые философы; отчасти же, как те расходятся друг  с  другом,  так  и
утопийцы, приводя новые причины об®яснения явлений, спорят друг с другом, не
приходя, однако, во всем к согласию.
     В том отделе философии, где  речь  идет  о  нравственности,  их  мнения
совпадают с нашими: они рассуждают о благах духовных,  телесных  и  внешних,
затем о  том,  присуще  ли  название  блага  всем  им  или  только  духовным
качествам. Они разбирают вопрос о добродетели и удовольствии. Но  главным  и
первенствующим  является  у  них  спор  о  том,  в  чем  именно  заключается
человеческое счастье, есть ли для него один источник или несколько. Однако в
этом вопросе  с  большей  охотой,  чем  справедливостью,  они,  по-видимому,
склоняются к мнению,  защищающему  удовольствие;  в  нем  они  полагают  или
исключительный, или преимущественный элемент человеческого счастья.  И,  что
более удивительно, они ищут защиту такого щекотливого положения  в  религии,
которая серьезна, сурова и обычно печальна и строга. Они никогда не разбира-
ют вопроса о счастье, не соединяя некоторых положений, взятых из религии,  с
философией, прибегающей к доводам разума. Без них  исследование  вопроса  об
истинном счастье  признается  ими  слабым  и  недостаточным.  Эти  положения
следующие: душа бессмертна и по благости божией рождена  для  счастья;  наши
добродетели и благодеяния после  этой  жизни  ожидает  награда,  а  позорные
поступки - мучения. Хотя это относится к  области  религии,  однако,  по  их
мнению, дойти до верования в это и признания этого можно и путем  разума.  С
устранением же этих положений они без всякого колебания  провозглашают,  что
никто не может быть  настолько  глуп,  чтобы  не  чувствовать  стремления  к
удовольствию дозволенными и  недозволенными  средствами;  надо  остерегаться
только  того,  чтобы  меньшее  удовольствие  не  помешало  большему,  и   не
добиваться такого, отплатой  за  которое  является  страдание.  Они  считают
признаком полнейшего безумия гоняться за суровой и недоступной  добродетелью
и  не  только  отстранять  сладость  жизни,  но  даже  добровольно   терпеть
страдание, от которого нельзя ожидать никакой пользы, да и какая может  быть
польза, если после смерти ты не добьешься ничего, а настоящую  жизнь  провел
всю без приятности, то есть несчастно. Но счастье, по их мнению, заключается
не во всяком удовольствии, а только в честном и благородном. К нему,  как  к
высшему благу, влечет нашу природу сама добродетель,  которой  одной  только
противная партия усвояет счастье.  Добродетель  они  определяют  как  жизнь,
согласную с законами природы; к этому мы  назначены  богом.  Надо  следовать
тому влечению природы, которое повинуется разуму в решении вопроса,  к  чему
надо стремиться и чего избегать. Разум прежде всего зажигает у людей  любовь
и уважение к величию божию, которому мы обязаны и  тем,  что  существуем,  и
тем, что можем обладать счастьем. Во-вторых, разум настойчиво внушает нам  и
самим жить в возможно большем спокойствии и радости, и помогать всем прочим,
по природной связи с ними, в достижении того же самого. Не было  никогда  ни
одного столь сурового и  строгого  приверженца  добродетели  и  ненавистника
удовольствия, который бы советовал тебе только труды, бдения и суровость, не
предлагая в то же время посильно облегчать нужду и неприятности других и  не
считая  этого  похвальным  во  имя  человеколюбия.  Нет  добродетели,  более
присущей человеку, и елу особенно свойственно, чтобы один служил на благо  и
утешение другому, смягчал тягости других и возвращал их, уничтожив печаль, к
приятности жизни, то есть к удовольствию. Если это так, то почему природе не
внушать каждому делать то же самое и для себя?
     Действительно, одно из двух: или приятная жизнь" то есть соединенная  с
удовольствием, дурна; если это так, ты не только не должен никому помогать в
ней, но по мере сил исторгать ее у всех, как вредную  и  смертоносную;  или,
если советовать такую жизнь другим как хорошую тебе не только  можно,  но  и
должно, то почему этого не применить прежде всего к себе самому?
     Тебе приличествует быть не менее благосклонным к себе,  чем  к  другим.
Ведь если природа внушает тебе быть добрым к другим, то  она  не  предлагает
тебе быть суровым и немилосердным к себе самому. Поэтому, по их словам, сама
природа предписывает нам приятную жизнь, то есть  наслаждение  как  конечную
цель всех наших действий; а добродетель они определяют как жизнь,  согласную
с предписаниями природы. Она же приглашает смертных к взаимной поддержке для
более радостной жизни. И  в  этом  она  поступает  справедливо:  нет  никого
стоящего настолько  высоко  над  общим  жребием  человеческого  рода,  чтобы
пользоваться исключительными заботами природы, которая одинаково  благоволит
ко всем, об®единенным общностью одного и того же облика. Поэтому та же самая
природа постоянно предлагает тебе следить за тем, чтобы содействовать  своим
выгодам постольку, поскольку ты не причиняешь этим невыгод другим.
     Следовательно,  утопийцы  признают  необходимым  соблюдать  не   только
договоры, заключенные между частными лицами,  но  и  общественные  законы  о
распределении  удобств  жизни,  то  есть  материала  удовольствия,  которые,
руководясь  правилами  справедливости,  опубликовал  добрый   государь   или
утвердил единодушным согласием народ, не угнетенный тиранией и не  обманутый
коварством. Заботиться  о  своей  выгоде,  не  нарушая  этих  законов,  есть
требование благоразумия, а иметь в виду также и интересы общественные - твой
долг. Похищать чужое удовольствие домогаясь своего, несправедливо. Наоборот,
отнять что-нибудь у себя самого, чтобы придать другим,  есть  исключительная
обязанность человеколюбия и благожелательности; эта обязанность  никогда  не
уносит нашей выгоды в такой мере, в какой  возвращает  ее.  Подобная  выгода
возмещается  взаимностью  благодеяний,  и  самое  сознание   благодеяния   и
воспоминание о любви и расположении тех,  кому  ты  оказал  добро,  приносят
твоему  сознанию  больше  удовольствия,  чем  то  телесное  наслаждение,  от
которого ты воздержался. Наконец, религия легко убеждает  наше  сознание,  и
оно охотно соглашается с этим, что за краткое и небольшое  удовольствие  бог
воздает огромной и  никогда  не  преходящей  радостью.  На  этом  основании,
тщательно взвесив  и  обдумав  предмет,  утопийцы  признают,  что  все  наши
действия, и в числе их сами добродетели, имеют  в  виду  как  конечную  цель
удовольствие и счастье.
     Удовольствием называют они всякое движение и  состояние  тела  и  души,
пребывая в которых мы получаем наслаждение по указанию природы.  Прибавку  о
природном стремлении утопийцы делают не без основания. Приятным  от  природы
считается все нижеследующее: то, к чему стремятся не путем обиды;  то,  ради
чего не теряется другое, более приятное; то, что не причиняет страдания; то,
чего ищут не только чувства, но и здравый  разум,  С  другой  стороны,  есть
удовольствия, несогласные с природой, которые люди в силу какого-то суетного
общего соглашения представляют себе  сладкими,  как  будто  бы  от  человека
зависело изменять одинаково предметы и их названия.  Но  утопийцы  признают,
что  подобные  удовольствия  нисколько  не  содействуют  счастью.  Наоборот,
результатом их является то, что, у  кого  они  раз  укрепились,  у  того  не
остается места для истинных  и  неподдельных  наслаждений,  а  вся  духовная
сущность  его  всецело  подчинена  ложному  пониманию  удовольствия.   Есть,
наконец, очень многое, что по своей природе не заключает никакой сладости и,
наоборот, в значительной  части  содержит  даже  много  горечи,  но  в  силу
извращенного соблазна безнравственных желаний  считается  не  только  высшим
удовольствием, а даже признается главною основою жизни.
     К числу подобных подд:льных удовольствий утопийцы  относят  мнение  тех
людей, про которых я упомянул раньше: чем лучше на них одежда,  тем  лучшими
людьми они себя воображают. В этом одном отношении они ошибаются вдвойне. Не
менее лгут  они  и  оттого,  что  считают  свое  платье  лучшим,  чем  себя.
Действительно, если стать на точку зрения полезности одежды, то почему более
тонкая шерсть выше более толстой? Но эти люди все же петушатся и, как  будто
бы их превосходство имело под собою действительную основу, а не ошибку, счи-
тают, что и личная пх  оценка  от  этого  несколько  повышается;  вследствие
этого, словно с полным правом, они требуют для более изящного платья почета,
на который никогда не дерзали бы одетые хуже, и приходят в негодование, если
на них не обращают достаточного внимания.
     Далее, не является ли признаком того же самого безумия л  стремление  к
суетному и  не  приносящему  никакой  пользы  почету?  Действительно,  какое
естественное и истинное удовольствие может доставить то обстоятельство,  что
другое лицо обнажает пред тобою голову или преклоняет  колена?  Что  ж,  это
излечит страдание твоих колен? Или исцелит безумие твоей головы? На этом  же
фоне поддельного  удовольствия  удивительно  видеть,  с  каким  наслаждением
безумствуют те, кто заносится и гордится в силу мнения  о  своей  знатности,
так как этим людям выпало на долю родиться от  таких  предков,  длинный  ряд
которых считался богатым, особенно земельной собственностью - ведь знатность
теперь только в этом и заключается. Эта знатность в их глазах ни на волос не
уменьшится, хотя бы предки ничего не оставили им из своих богатств  или  они
сами промотали оставленное.
     К этому  же  разряду  утопийцы  причисляют  тех,  кто,  как  я  сказал,
увлекается жемчугом и камушками и считает  себя  чуть  не  богом,  если  ему
удалось заполучить какой-нибудь выдающийся экземпляр, особенно такого  рода,
который в его время и в его среде имеет наибольшую стоимость. Ведь не у всех
и не во всякое время ценятся одни и те же породы. Но  они  приобретают  этот
экземпляр не иначе, как без золотой оправы и в натуральном виде.  Да  и  тут
продавец должен дать клятву и представить залог, что  эти  жемчуг  и  камень
настоящие. До такой степени эти покупатели  озабочены  тем,  что  их  зрение
будет обмануто фальшивым камнем вместо настоящего. Но почему твоему  взгляду
искусственный  камень  доставит  меньшее  наслаждение,  раз  твой  глаз   не
различает его от настоящего? Честное слово, оба они должны представлять  для
тебя такую же ценность, как для слепого. Далее,  воспринимают  ли  настоящее
удовольствие и не испытывают ли скорее  обман  от  ложного  те,  что  хранят
излишние богатства, нисколько не пользуясь  ими,  а  только  наслаждаясь  их
созерцанием? Или те, что  в  силу  противоположного  порока  прячут  золото,
которым никогда не собираются пользоваться и которого, может  быть,  никогда
больше и не увидят? Тревожась, как бы не потерять его,  они  его  теряют  на
самом  деле.  Действительно,  как  иначе  назвать  твой  поступок,  если  ты
отнимаешь у себя лично, а может  быть,  и  у  всех  людей  пользование  этим
золотом  и  вручаешь  его  земле?  И  вот,  запрятав  сокровище,  ты  вполне
успокаиваешься и ликуешь от радости. Ну, а допустим, что кто-нибудь  украдет
это богатство и ты, не зная об  этой  краже,  через  десять  лет  умрешь;  в
течение десяти лет, которые ты прожил после воровства, какое тебе дело  было
до того, похищено ли твое золото или цело? И в том и в другом случае тебе от
него была одинаковая польза.
     К этим столь нелепым наслаждениям утопийцы присоединяют  игру  в  кости
(это безумие известно  им  по  слуху,  а  не  по  опыту,  далее  -  охоту  и
птицеловство. Именно, они спрашивают: в  чем  состоит  удовольствие  бросать
кости на доску? Та столько раз делал это, что если бы с  этим  было  связано
какоенибудь удовольствие, то от неоднократного повторения могло  бы  все  же
возникнуть пресыщение? Или какую приятность, а не отвращение  скорее,  можно
найти, слушая лай и  вой  собак?  Или  почему  получается  большее  ощущение
удовольствия, если собака гонится за зайцем, а не собака за собакой? В том и
другом случае дело идет об  одном  и  том  же:  они  бегут,  если  бег  тебе
доставляет наслаждение. А если  тебя  привлекает  надежда  видеть  убийство,
ожидание, что у тебя на глазах произойдет  мучительная  травля,  то  зрелище
того, как собака раздерет зайчишку, более сильный - более слабого,  свирепый
- робкого и Трусливого, наконец, жестокий - невинного, должно скорее вызвать
сострадание.  Поэтому  все  это  занятие  охотой,  как   дело,   недостойное
свободного человека, утопийцы подкинули мясникам, а мы сказали выше, что это
искусство у них исполняют рабы.  Утопийцы  считают,  что  охота  есть  самая
низменная сторона этого занятия, а остальные его стороны и более  практичны,
и более благородны, так как они приносят большую  пользу  и  губят  животных
исключительно по необходимости; между тем охотник ищет в убийстве  и  травле
бедного зверька только удовольствие. По мнению  утопийцев,  это  неудержимое
желание смотреть на убийство даже настоящих  зверей  или  возникает  в  силу
природной  жестокости,  или,  при  постоянном  пользовании  таким   свирепым
удовольствием, окончательно ожесточает человека. В этом и во  всех  подобных
случаях -  а  их  бесчисленное  множество  -  толпа  видит  удовольствие,  а
утопийцы,  не  признавая  в  природе  подобных  явлений  ничего   приятного,
решительно  считают,  что  они  не   имеют   ничего   общего   с   истинным,
удовольствием. Если эти явления в общем доставляют чувству  приятность,  что
составляет задачу удовольствия, то это отнюдь не вынуждает утопийцев  менять
свое мнение. Они говорят, что причина этого кроется не в природных свойствах
явления, а в извращенной привычке людей: по вине ее они принимают горькое за
сладкое, уподобляясь беременным, испорченный вкус которых признает  смолу  и
сало слаще  меда.  Однако  ничье  суждение,  искаженное  или  болезнью,  или
привычкой, не может изменить природных  свойств  как  других  вещей,  так  и
удовольствия.
     Утопийцы допускают различные виды  удовольствий,  признаваемых  ими  за
истинные; именно, одни относятся к духу, другие к телу.  Духу  приписывается
понимание  и  наслаждение,  возникающие  от  созерцания  истины.   Сюда   же
присоединяются приятное воспоминание о хорошо прожитой жизни  и  несомненная
надежда на будущее блаженство.  Телесные  удоволь