ом варианте срыв Светланы неизбежен.

     Я поежился.

     Холодно-то как! Вскинув руку, я остановил первую же машину. Глянул водителю в глаза и приказал:

     -- Поехали!

     Он даже не спросил, куда?

     Мир стремительно близился к концу.

     Что-то сдвинулось... стронулось... шевельнулись древние тени... прозвучали глухие слова забытых языков... дрожь сотрясала землю, а над миром восходила Тьма.

     Максим стоял на балконе, курил, краем уха слыша ругань Лены. Она не прекращалась вот уже несколько часов, с того мига, когда спасенная девушка выскочила из машины у метро. Максим услышал о себе все, что только мог представить, и немножко того, что и вообразить не мог.

     То, что он дурак и бабник, готовый подставляться под пули из-за любой смазливой длинноногой шлюхи, Максим воспринял спокойно. То, что он наглец и сволочь, кокетничающий при жене с затасканной и некрасивой проституткой -- было чуть свежее. Особенно учитывая, что с неожиданной пассажиркой он обменялся лишь парой слов. •

     Потом понеслась невероятная чушь. Вспоминались неожиданные командировки, те два случая, когда он заявлялся домой пьяным;

     строились предположения о количестве его любовниц, о непроходимой тупости и мягкотелости, мешающих служебному росту и хоть мало-мальски приличной жизни... Максим покосился через плечо.

     Странно, Лена даже не накручивала себя, как водится, кружа по комнате. Она сидела на кожаном диване перед телевизором и говорила, говорила...

     Неужели она и впрямь так думает?

     Что у него толпа любовниц? Что он спас незнакомую девушку из-за красивой фигурки, а не из-за свистящих в воздухе пуль? Что они плохо, бедно живут? Они, купившие три года назад прекрасную квартиру, обставившие ее, как игрушку, на рождество катавшиеся во Францию?

     Голос жены был уверенный. Голос был обвиняющий. Голос был страдающий. Но при этом заученный, словно прокручивалась старая, надоевшая всем запись.

     Максим щелчком отправил сигарету вниз. Посмотрел в ночь. Тьма... Тьма надвигается.

     Он убил в туалете темную нечисть. Одно из самых отвратительных порождений вселенского зла. Человека, несущего в себе злобу и страх. Выкачивающего из окружающих энергию, подминающего чужие души, превращающего белое в черное, любовь в ненависть. Как обычно... один на один с целым миром.

     Вот только подряд наталкиваться на эти дьявольские отродья... Что это: они все вылезли из своих зловонных нор или его истинное зрение обострилось? Вот и сейчас...

     Максим смотрел с высоты десятого этажа и видел не ночной город в россыпи огней. Это для людей, слепых и беспомощных. Он же видел сгусток Тьмы, нависающий над землей. Невысоко, на уровне десятого -- двенадцатого этажей, пожалуй.

     Максим учуял еще одно порождение Тьмы. Как всегда. Как обычно. Но почему так часто! Третий за сутки!

     Тьма мерцала, колебалась, двигалась. Тьма жила.

     Если бы он действительно верил в Бога. По-настоящему... Но той слабой веры, что согревала Максима после каждой вспышки очищения, уже почти не осталось. Где же Бог, если в мире так процветает зло? Покинул нас, бросил...

     Если бы в душе Максима оставалась настоящая вера... Он рухнул бы сейчас на колени, вскинул руки к сумрачному ночному небу, где даже звезды горели мутно и печально. И вскричал бы: "За что? За что, Господи? Это выше моих сил, выше меня! Сними с меня этот крест, прошу тебя, сними! Я не тот, кто избран! Я слаб..."

     Кричи -- не кричи. Не он возложил на себя эту ношу. Не ему и снимать. Пылает, разгорается впереди черный огонек. Новое щупальце Тьмы.

     -- Мне срочно надо уйти, -- сказал он, едва появившись в комнате. Лена замолчала на полуслове, и в глазах, где только что стояли лишь раздражение и обида, мелькнул испуг.

     -- Я скоро вернусь, -- он быстро направился к двери, надеясь избежать вопросов.

     -- Максим! Максим, подожди!

     Переход от ругани к мольбе был молниеносным. Лена кинулась вслед, схватила за руку, заглянула в лицо -- жалко, заискивающе.

     -- Ну прости, прости меня... я так испугалась... Прости, я глупостей наговорила... Максим!

     Он смотрел на жену, мгновенно утратившую агрессивность, капитулировавшую, готовую на все -- лишь бы он, глупый, развратный, подлый, не ушел от нее. Неужели она увидела в его глазах... да нет, просто испугалась по-бабьи, что потеряет мужика.

     -- Не пущу! Не пущу тебя никуда! На ночь глядя...

     -- Со мной ничего не случится, -- мягко сказал Максим. -- И тише, дети проснутся. Скоро вернусь.

     Максим осторожно поцеловал ее в щеку -- и отодвинул с дороги. Вышел в прихожую, провожаемый растерянным взглядом. Из комнаты дочери слышалась неприятная, тяжелая музыка -- не спит и магнитофон включила, чтобы заглушить их голоса...

     -- Не надо! -- умоляюще прошептала жена вслед.

     Он накинул куртку, мимолетно проверив внутренний карман.

     -- Ты о нас совсем не думаешь! -- будто по инерции, уже ни на что не надеясь, сдавленно выкрикнула Лена. Музыка в комнате дочери стала громче.

     -- А вот это неправда,-- спокойно сказал Максим. -- Как раз о вас я и думаю. Берегу.

     Он спустился на один пролет -- не хотелось ждать лифта, -- прежде чем его догнал выкрик жены, неожиданный -- она не любила выносить сор из избы и никогда не ругалась в под®езде.

     -- Лучше бы ты любил, чем берег!

     Максим пожал плечами и ускорил шаг.

     Вот здесь я стоял -- зимой.

     Все было так же: глухая подворотня, шум машин за спиной, слабый свет фонарей. Только гораздо холоднее. И все казалось простым и ясным, как тупому американскому копу во время первого патрулирования.

     Охранять закон. Преследовать зло. Защищать невиновных. Как было бы здорово, останься все таким же простым и ясным, как в двенадцать или двадцать лет. Если бы в мире и впрямь было лишь два цвета -- черный и белый. Вот только даже самый упертый полицейский очень быстро поймет, что на улицах есть не только Тьма и Свет. Есть еще договоренности, уступки, соглашения. Информаторы, ловушки, провокации. Рано или поздно приходится сдавать своих, подбрасывать в чужие карманы пакетики с героином, аккуратно бить по почкам и стрелять в спину убегающему... И все -- ради тех самых простых правил. Охранять закон. Преследовать зло. Защищать невиновных. Мне тоже пришлось через это пройти.

     Я шел по узкой кирпичной кишке, поддел ногой обрывок газеты, валявшийся у стены. Вот здесь истлел несчастный вампир. Действительно несчастный, виновный лишь в том, что позволил себе влюбиться. Не в вампиршу, не в мага даже, а в жертву... в пищу.

     Вот здесь я плеснул из чекушки водкой, обжигая лицо женщины, которую мы же, Ночной Дозор, отдали на пропитание вампирам.

     Как они, Темные, любят говорить: "Свобода"! Как часто мы об®ясняем себе самим, что у свободы есть границы.

     И все это, наверное, правильно. Для Темных и Светлых, что просто живут среди людей, превосходя их по возможностям, но ничем не отличаясь по стремлениям. Для тех, кто выбрал жизнь по правилам, а не противостояние. Но стоит лишь выйти на рубеж, тот незримый рубеж, где стоим мы, Дозорные, разделяя Тьму и Свет...

     Это война. А война преступна всегда. Всегда, во все времена в ней будет место не только героизму и самопожертвованию, но еще и предательству, подлости, ударам в спину. Иначе нельзя воевать. Иначе -- ты заранее проиграл.

     Да что же это такое, в конце концов! За что стоит драться, за что вправе я драться -- когда стою на рубеже, посредине между Светом и Тьмой? У меня соседи -- вампиры! Они никогда -- во всяком случае Костя -- никогда не убивали. Они приличные люди... С точки зрения людей. Если смотреть по их деяниям -- они куда честнее шефа или Ольги.

     Где же грань? Где оправдание? Где прощение?

     Я не знаю ответа. Я ничего не в силах сказать, даже себе самому. Плыву по инерции, на старых убеждениях и догмах. Как могут они сражаться постоянно, мои товарищи, оперативники Дозора? Какие об®яснения дают своим поступкам? Тоже не знаю. Но их решения мне не помогут. Тут каждый за себя... Прямо как в лучших тезисах Темных.

     Самое неприятное: я чувствовал, что если не смогу нащупать этот рубеж -- я обречен. И не только я один. Погибнет Светлана. Шеф ввяжется в безнадежную попытку спасти ее. Рухнет вся структура московского Дозора.

     Оттого, что в кузнице не было гвоздя...

     Я еще постоял, опираясь рукой о грязную кирпичную стену. Вспоминал, кусая губы, пытаясь найти ответ.

     Не было ответа.

     Значит -- судьба.

     Пройдя уютным, тихим двором, я вышел к "дому на ножках". Шедевр позднего советского домостроения вызывал сложное чувство. Похожее я иногда испытывал, когда проезжал в поезде мимо заброшенных деревень или полуразрушенных элеваторов. Неуместность... Сильный замах, а удар пришелся по воздуху, плохое, ко всему, место...

     -- Завулон, -- позвал я, -- ты меня слышишь? Звуки московской ночи: рев редких машин, кое-где музыка из окон и безлюдье.

     -- Ты все равно не мог рассчитать все, -- произнес я в пустоту. -- Никак не мог. Всегда есть развилки реальности. Будущее не определено. Мы это знаем оба.

     Я пошел через дорогу, не оглядываясь по сторонам, не обращая внимания на машины. Я ведь на задании, верно?

     Сфера отстранения!

     Звякнул, застывая на рельсах, трамвай. Машины сбавили ход, об®езжая пустоту, в центре которой был я. Все перестало существовать -- только здание, на крыше которого три месяца назад шел смертный бой и темноту рассекали мощные выбросы энергии, невидимой человеческому взору.

     Вот и сейчас здесь собиралась в узел незримая сила. И она неумолимо нарастала. Здесь был центр тайфуна, я не ошибся. Меня вели именно сюда. Прекрасно. Я пришел. Завулон, а ведь ты не забыл свое позорное поражение. Ты помнишь, как славно тебя опустили на глазах твоих шестерок?

     Высокие цели, о, да! Они исключительно высоки, но в нем кипит еще одно желание, в прошлом маленькая человеческая слабость, а ныне -- неизмеримо усиленная Сумраком страсть.

     Отомстить. Расквитаться. Переиграть проигранную битву.

     Наелись по уши мы схваткой простой, пресытились дракой. Очень хочется не только победить, но и унизить противника. Нам скучна пресная победа. Великое противостояние выродилось в бесконечную шахматную партию. Даже для Гесера, великого светлого мага, что с таким удовольствием издевался над Завулоном, приняв чужой облик.

     Для меня противостояние еще не стало игрой.

     Может быть, в этом мой шанс.

     Я достал из кобуры пистолет, снял его с предохранителя. Вдохнул -- глубоко-глубоко, будто готовясь нырнуть.

     Пора.

     Максим чувствовал, что в этот раз все решится быстро. Не будет ночного бдения в засаде. Долгого выслеживания тоже не будет. Озарение пришло яркое, и не только ощущение чужого, враждебного присутствия, а еще и четкая наводка на цель.

     Он доехал до перекрестка улицы Бориса Галушкина и Ярославской, остановился во дворе многоэтажного здания. Посмотрел на тлеющий черный огонек, медленно перемещающийся внутри здания.

     Темный маг -- там. Максим уже воспринимал его реально, почти зримо. Мужчина. Слабый. Не оборотень, не вампир, не инкуб. Именно темный маг.

     Максим мог только надеяться и молиться, что это не будет происходить так часто. День за днем уничтожать порождения Тьмы -- тяжело не только физически. Есть еще и тот, самый страшный миг, когда кинжал входит в сердце врага. Миг, когда все вокруг начинает дрожать, балансировать; краски блекнут, звуки меркнут, движения замедляются. Что, если однажды ошибется? Если не врага нечистого истребит, а убьет обычного человека?

     Но нет выхода, раз только он во всем мире способен отличить Темных от простых людей. Если только в его руки вложено -- Богом, судьбой, случаем -- оружие...

     Максим достал деревянный кинжал. Посмотрел на игрушку с тоской и смятением. Не он выстругивал когда-то этот кинжал, не он дал ему громкое звучное имя "мизерикорд".

     Ему было двенадцать лет, а Петьке, его лучшему и, пожалуй, единственному другу, десять. Они играли в какие-то рыцарские сражения, недолго, правда, -- в их детстве было много развлечений, и без всяких компьютеров и дискотек. Играли всем двором -- одно-единственное недолгое лето, -- выстругивая мечи и кинжалы, рубясь вроде бы в полную силу, но осторожно. Хватило ума понять, что и деревяшкой можно выбить глаз или порезаться до крови. Странное дело, с Петькой они всегда оказывались в разных лагерях. Может быть, потому, что тот был моложе, и Максим немного стеснялся юного друга, глядящего на него восторженными глазами. И это было совсем обыденно, когда в очередной баталии Максим выбил из рук Петьки деревяшку -- тот ведь почти не отбивался от него -- и закричал: "Ты пленен!"

     Только потом случилось что-то странное. Петька молча протянул ему этот кинжал и сказал, что доблестный рыцарь должен покончить с его жизнью этим "мизерикордом", а не унижать пленением. Это была игра... конечно же, игра... вот только что-то дрогнуло в Максиме, когда он ударил... изобразил удар деревянным кинжалом. И был нестерпимо короткий миг, когда Петька смотрел то на его руку, остановившую игрушечное оружие у замызганной белой футболки, то ему в глаза. А потом вдруг буркнул: "Оставь, это тебе... трофейный".

     Максим принял деревянный кинжал с удовольствием, без колебаний. И как трофей, и как подарок. Вот только с тех пор не брал с собой в игру. Хранил дома, старался забыть, словно досадил ему чем-то неожиданный подарок. Но помнил о нем, всегда помнил. И даже когда вырос, женился, когда стал подрастать собственный ребенок -- не забыл. Игрушечное оружие валялось вместе с фотоальбомами, конвертиками с прядками волос, прочей сентиментальной ерундой. До того дня, когда Максима впервые пронзило ощущение присутствия в мире Тьмы.

     Тогда деревянный кинжал будто позвал его. И обернулся подлинным оружием, беспощадным, безжалостным, непобедимым.

     А Петьки уже нет. Их развела юность -- разница в два года велика для детей, но для подростков это настоящая пропасть. Потом развела жизнь. Они улыбались друг другу при встрече, жали руки, пару раз хорошенько выпили вместе, вспоминая детство. Потом Максим женился, переехал, связь почти прервалась. А этой зимой совершенно случайно пришла весть. Сказала мать, которой он регулярно, как положено хорошему сыну, звонил по вечерам. "А Петю помнишь? Вы с ним такими друзьями были в детстве, не разлей вода..."

     Он помнил. И сразу понял, к чему такое вступление.

     Оказалось, разбился насмерть. Упал с крыши какого-то высотного здания. И зачем его туда понесло средь ночи? Может, хотел покончить с собой, может, напился, только врачи говорят, что трезвый был. А может быть, убили. Работал-то в какой-то коммерческой организации, получал немало, родителям помогал, на хорошей машине ездил...

     "Наркотиков обкурился", -- жестко сказал тогда Максим. Так жестко, что мать даже не решилась спорить.

     И сердце не екнуло, не сжалось. Вот только вечером он сам напился, а потом пошел и убил женщину, чья темная сила вынуждала окружающих бросать любимых и возвращаться к законным женам, убил немолодую ведьму, сводницу и разлучницу, которую выслеживал уже две недели.

     Петьки нет, много лет нет того мальчика, с которым он дружил, и три месяца как нет Петра Нестерова, которого он видел раз в год, а то и реже. А подаренный кинжал остался.

     Максим поиграл в ладони деревянным клинком. Ну почему, почему он один? Почему нет рядом друга, способного снять хотя бы часть тяжести с плеч? Так много Тьмы вокруг и так мало Света.

     Почему-то вспомнилась последняя, вдогонку выпаленная фраза Лены: "Лучше бы ты любил, чем берег..."

     "А это одно и тоже!" -- мысленно парировал Максим. Да нет, наверное, не одно. Только вот что делать человеку, для которого любовь -- сражение, который бьется против, а не за? Против Тьмы, а не за Свет. Не за Свет, а против Тьмы. -- Я страж, -- сказал Максим.

     Самому себе, вполголоса, стесняясь говорить громко. Это шизики сами с собой разговаривают. А он не шиз, он нормальный, он более чем нормален, он видит древнее зло, ползущее в мир... Ползущее или давным-давно здесь поселившееся? Это сумасшествие. Нельзя, никак нельзя сомневаться. Если он хотя бы немного усомнится, позволит себе расслабиться или искать несуществующих союзников, тогда ему конец. Деревянный кинжал не обернется светоносным клинком, изгоняющим Тьму. Очередной мра-кушник сожжет его колдовским огнем, ведьма зачарует, оборотень разорвет в клочки. Страж и судия! Он не должен колебаться.

     Клочок Тьмы, болтающийся на девятом этаже, вдруг пополз вниз. Сердце зачастило -- темный маг шел навстречу своей судьбе. Максим выбрался из машины, бегло осмотрелся. Никого. Как обычно. Что-то, скрытое в нем, разгоняет случайных свидетелей, очищает поле боя.



     Поле боя? Или эшафот?

     Страж и судия?

     Или палач?

     Да какая разница! Он служит Свету!

     Знакомая сила наполняла тело, будоражила. Максим шел к под®езду, навстречу спускающемуся в лифте темному магу.

     Быстро, все надо сделать быстро. Еще не совсем глухая ночь. Могут увидеть.

     Окликнуть... Назваться... Выхватить оружие.

     Мизерикорд. Милосердие. Он страж и судия. Рыцарь Света. Вовсе не палач!

     Этот двор -- поле боя, а не эшафот!

     Максим остановился перед дверью под®езда. Услышал шаги. Щелкнул замок.

     И ему захотелось взвыть от обиды и ужаса, закричать, проклиная небеса, судьбу и свой небывалый дар.

     Темный маг оказался ребенком.

     Тонкий, темноволосый мальчишка. Самый обычный -- только Максиму был виден дрожащий вокруг ореол Тьмы.

     Он убивал женщин и мужчин, молодых и старых, но никогда еще не попадались дети, продавшие душу Тьме. Мальчик стоял в дверях под®езда, недоуменно глядя на Максима. На какой-то миг ему показалось, что пацан сейчас развернется и бросится назад, захлопнув тяжелую кодовую дверь... Ну, беги же, беги!

     Мальчик сделал шаг вперед, придержал дверь, чтобы не хлопнула слишком сильно. Посмотрел в глаза Максиму -- чуть насупившись, но без всякого страха. Непонятно. Он не принял Максима за случайного прохожего, он понял, что его ждут. И сам идет навстречу. Не боится? Уверен в своей темной силе?

     -- Вы Светлый, я вижу, -- негромко сказал мальчишка.

     -- Да... -- слово далось с трудом, вылезло из горла неохотно, упираясь и отводя глаза.

     Проклиная себя за слабость, Максим протянул руку, взял мальчишку за плечо:

     -- Я судия.

     Он все равно не испугался.

     -- Сегодня я встретил Антона.

     Максим промолчал, недоумение отразилось в глазах. Какого еще Антона?

     -- Вы из-за него ко мне пришли?

     -- Нет. Из-за тебя.

     -- Зачем?

     Мальчишка держался чуть вызывающе, будто у него был когда-то с Максимом долгий спор и будто Максим в чем-то .виноват.

     -- Я судия, -- повторил Максим.

     Ему захотелось повернуться и убежать. Все складывалось не так, неправильно! Темный не мог оказаться ребенком, ровесником его собственной дочери. Темный маг должен был обороняться, нападать, убегать -- но не стоять с обиженным видом, будто он имеет на это право.

     -- Как тебя зовут? -- спросил Максим.

     -- Егор.

     -- Мне крайне неприятно, что так получилось, -- искренне сказал Максим. -- У меня дочка твоих лет! Но я должен... Если не я, то кто?

     -- О чем вы? -- мальчик попытался сбросить его руку. Это придало решимости.

     Мальчик -- девочка, взрослый -- ребенок. Какая разница! Тьма и Свет -- вот все различие.

     -- Я должен спасти тебя, -- сказал Максим. Свободной рукой он достал из кармана кинжал.

     Должен -- и спасу.



     Глава 7

     Вначале я узнал машину. Потом -- вышедшего из нее Дикаря.

     Накатила тоска, тяжелая, беспросветная. Это был мужчина, спасший меня, когда я бежал из "Магараджи" под огнем Завулона.

     Должен я был догада