с работой в ССМП, работой, которую она любила. Они  поженились,
и Тоня взяла в свои маленькие крепкие руки устройство их жизни.
   Вскоре Заостровцев подыскал  себе  работу  в  конструкторском  бюро  по
ракетным двигателям и переехал с Тоней  в  новый  поселок,  выросший  близ
этого КБ, на опушке старинного бора в Подмосковье. В одном из  стандартных
двухэтажных домов им дали верхний этаж - три комнаты с широкой верандой, -
и Тоня, вступив во владение, завела здесь твердый порядок. Ее целью было -
оградить Володю от каких бы то ни было беспокойств и волнений. Что ж,  она
преуспела  в  достижении  цели.  Размеренной,  расчисленной,  рассчитанной
жизнью зажил  Заостровцев:  пять  часов  работы,  обед,  отдых,  прогулка,
вечером - книги,  немножко  телевизора  (по  выбранной  Тоней  программе),
иногда - кино (тоже  с  разбором,  чтоб  ничего  тяжелого,  трагического).
Изредка ходили в клуб или в гости к сотрудникам. Однажды  на  первомайском
вечере в клубе компания составилась остроумная, Тоня очень  развеселилась,
без устали танцевала-плясала, хорошенькая, хохочущая, беспечно носилась по
залу. Вдруг - будто рукой провели по ее  оживленному  лицу,  смахнули  эту
беспечность.  В  середине  вальса  Тоня  выскользнула  из  рук  опешившего
партнера и кинулась бежать из зала. Она разыскала Заостровцева в баре - он
сидел, отрешенно-задумчивый, и  потягивал  пиво  из  высокого  стакана,  -
опустилась рядом с ним на табурет и, переведя дыхание после быстрого бега,
сказала: "Ничего, я споткнулась о камень, это к завтрему все заживет..." И
засмеялась, и была в ее смехе какая-то горчинка.
   Потом родилась у них дочка - ее назвали  именем  Надежды  Илларионовны,
Володиной покойной матери. И Тоня  бесповоротно  и  окончательно  замкнула
свою жизнь в семейном кругу. Лишь по большим праздникам, уступая  просьбам
Володи и  его  сотрудников,  позволяла  себе  устроить  как  бы  небольшой
концерт. Прикрыв глаза белыми веками,  медленно  читала  на  память  своим
красивым  звучным  голосом  любимые  стихи:  "Ось  земная   склонилась   к
эклиптике, наклонилась как будто в усталости..." Или: "Судьба моя  сгорела
между строк, пока душа меняла оболочку..."
   Заезжих гостей  Тоня  встречала  приветливо,  но  при  разговорах  была
начеку, твердо пресекала болезненные (по ее мнению) для Володи темы. Ровно
в  десять  вечера  командовала  "отбой".  Алеша  Морозов,  навестивший  их
незадолго до  экспедиции  на  Плутон,  смеясь,  назвал  Тоню  "комендантом
Бастилии".
   Теперь  Заостровцев  и  Надя  ехали  на  велосипедах  (это  она,  Тоня,
придумала - никаких машин, ездить только на велосипеде), - ехали по  узкой
незнакомой  дороге,  обсаженной  яблонями,  и  когда  за   поворотом,   за
вертикально вставшей,  пока  еще  редкой  пряжей  дождя  открылась  старая
мельница - краснокирпичный дом у речки, -  Заостровцев  вдруг  понял,  что
знает эту дорогу. Когда-то в раннем детстве было это - ездили с матерью на
дачу к Михайловым, ее родителям.
   Мост через речку был тот же, что  и  в  детстве,  -  каменный  ровесник
старой мельницы. Дальше, влево от дороги, темнел под дождем массив дачного
поселка с башенкой энергостанции, и Заостровцев отчетливо себе  представил
михайловскую дачу - островерхое  строение  с  петухом-флюгером  на  коньке
крыши - в глубине поселка.
   Тут-то и вспомнились ему Надины слова.
   Не от дождя, не от ветра - от этой мысли стало трудно дышать,  к  горлу
подкатило, и как-то ослабли  пальцы,  лежавшие  на  руле.  Он  соскочил  с
велосипеда и подождал приотставшую Надю.
   - Ты что сказала? - крикнул, когда  она  под®ехала  и  тоже  слезла  со
своего велосипеда. - Что сказала?..
   - Ничего я не сказала, - удивленно посмотрела на него Надя. По ее лицу,
обрамленному голубым капюшоном, стекали струйки дождя.
   - Про дорогу к бабушке Наде - сказала?
   Ему яростно захотелось, чтобы Надя ответила - нет, ни о какой дороге  к
бабушке она не говорила и знать о  ней  ничего  не  знает...  померещилось
тебе, папочка.
   - Да, - сказала Надя, одной рукой придерживая велосипед,  а  другой,  с
зажатым платочком, вытирая лицо. - Вон там, - кивнула на дачный поселок, -
бабушка жила. Раньше.
   - Откуда ты знаешь?! Мама тебе говорила?  (Глупый  вопрос,  никогда  он
Тоне про эту дачу не рассказывал и не вспоминал даже...)
   - Нет, не говорила.  -  Надя  поморгала  длинными  ресницами,  будто  к
чему-то в самой себе прислушивалась.  -  Откуда-то  знаю,  -  сказала  она
неуверенно. - А разве это не так?
   Заостровцев не ответил. Дождь припустил, пошел  пузырями  по  асфальту,
вокруг потемнело, хотя до вечера было далеко.
   - Папа, нам долго еще ехать? - спросила Надя.
   - Километров семь или восемь.
   Ему почему-то представилось, что все это - дождь, и дачный  поселок,  и
разговор с Надей - происходит во сне. Ах, если бы...
   - Ты устала?
   - Нет... Ну, немножко...
   - Давай-ка  свой  велосипед.  И  подержи  мой.  Минут  десять  придется
подождать.
   Сильно сгорбившись на детском велосипеде,  Заостровцев  поехал  обратно
через мост к  мельнице.  Там,  в  бывшем  амбарном  помещении,  пустом,  с
проросшей сквозь сгнившие половицы травой, он прислонил велосипед к  стене
и поспешно вернулся к Наде - одинокой маленькой фигурке на  мокрой  черной
дороге. Она смотрела на него и спросила, когда он подошел скорым шагом:
   - Зачем?
   - Никуда твой велосипед не денется, - сказал он.
   - Я не об этом. Тебе ведь будет тяжело.
   - Поменьше болтай.
   Он пристегнул к раме велосипеда второе седло, посадил на него  Надю  и,
оттолкнувшись, закрутил педали.
   Надя, зажатая его руками, сидела перед Заостровцевым,  и  ему  хотелось
еще крепче ее зажать, чтобы спасти, уберечь... от чего?..  от  странностей
подсознания,  которое  вдруг  высылает  "наверх"  отпечатки  прошлого   из
неведомых глубин наследственной памяти?.. Неужели то,  чего  он  боялся  в
самом себе, от чего бежал в тишину подмосковных лесов, передалось  Наде...
и передастся второму ребенку, которого ожидает Тоня? Тут он так ясно  себе
представил, как беспокоится Тоня, как она стоит на веранде, вглядываясь  в
затянутую дождем дорогу, что с силой (откуда  только  взялась?)  нажал  на
педали. Плотная  вода  секла  ему  лицо,  заливала  глаза,  а  он,  словно
приобретя "второе дыхание", мчал с большой скоростью  свой  велосипед  под
непрекращающимся дождем. Скорее домой, скорее домой!
   "Осознать  процесс  собственного  мышления"  -  так,  кажется,  говорил
Лавровский, приезжавший к ним прошлой весной? Он провел у них целый  день,
очень трудный для него, Заостровцева, день. Не уходить,  не  прятаться  от
необычных свойств своей психики, как прячет страус голову под крыло,  -  а
исследовать... осознать... проникнуть в собственное  субсенсорное  поле...
иначе говоря, в  подкорку...  Так  убеждал  его  Лавровский.  В  Институте
человека, в котором он, Лавровский, работал,  действует  новая  программа,
этакий человеко-машинный комплекс под названием "Церебротрон", он тончайше
настроен на совместную работу мозга и  машины  с  гигантским  запоминающим
блоком, с анализирующим центром, способным оценить количество информации в
организме. Необычайно важно зафиксировать, "поймать" то  состояние  мозга,
при котором инстинктивное знание  из  долговременной  памяти  поступает  в
самоотчет. Это важно прежде всего потому...
   Но тут Лавровского  прервала  Тоня  -  решительной  походкой  вошла  на
веранду,  где  сидели  мужчины,  позвала  обедать,  а  за  обедом  заявила
Лавровскому, чтобы он Володю  никуда  не  звал,  не  уговаривал  и  вообще
оставил в  покое.  "Перестань,  Тоня",  -  сказал  Заостровцев,  смущенный
Тониной дерзостью. Но она просверлила его гневным взглядом и ответила, что
никогда не перестанет, никаких экспериментов не позволит и никуда  его  не
отпустит. Истинно - "комендант Бастилии"...
   Он испытал огромное облегчение, когда, выехав на дорогу, переходящую  в
длинную улицу поселка, издали увидел  свой  дом  и  фигуру  в  красном  на
веранде  верхнего  этажа.  Это  ждала  их  Тоня,  завернувшись  в  красный
дождевик, - наверное, ждала уже давно, беспокоилась, тревожилась,  бедная,
глаза проглядела.
   Под®ехав, он снял дрожащую от холода Надю с седла и понес ее, с  трудом
передвигая одеревеневшие ноги, к дому.



        4. ДЕРЕВО ПЛУТОНА


   Из записок Лавровского

   Никак не могу  прийти  в  себя  после  поспешного  бегства  с  Плутона.
"Ломоносов" разгоняется и  все  дальше  уходит  от  "незаконной"  планеты.
Чернота Пространства обступила нас. Я бывал  на  внутренних  планетах,  на
Марсе и на больших спутниках Юпитера, но так далеко, на  окраину  Системы,
попал  впервые.  Солнце  отсюда  выглядит  не  диском,  пусть  хотя  бы  и
маленьким, а просто яркой звездой, - наверное, именно поэтому и  возникает
жутковатое ощущение, будто ты на краю пропасти и никогда больше не увидишь
солнце.
   Вздор, конечно. Вот не думал, что нервы у меня могут так "разгуляться".
   Ну, надо собраться с мыслями.
   Никогда я не принимал всерьез гипотезу Морриса о том,  что  на  Плутоне
может  быть  жизнь.  То  есть  я  не  исключал  существования  примитивных
микроорганизмов, но что касается высокоорганизованной жизни, то считал  ее
невозможной. Откуда взяться такой жизни при температуре, всего на двадцать
градусов превышающей абсолютный нуль? И вдруг  потрясающая  неожиданность:
Эти "оголтелые энергетики", как назвал  их  Морозов,  проявили  не  только
нежелание  контакта,  но  и  прямую  враждебность.  Мы   оказались   плохо
подготовленными. И не только  технически.  Мы  совершили  ужасную  ошибку,
прихватив эти два "кирпича".  Скверная  атавистическая  манера  -  трогать
руками. Мы вели себя не лучше, чем солдаты Писарро или Кортеса,  увидевшие
золотую серьгу в ухе туземца. Положим, я преувеличиваю, но в сущности...
   Я пишу сумбурно, забегаю вперед, а это никуда не годится.  Буду  просто
записывать все, что с нами произошло, час  за  часом,  -  быть  может,  из
упорядоченной информации вылупится, как птенец из яйца, понимание.
   Итак, на исходе третьего месяца полета мы достигли Плутона и  вышли  на
орбиту вокруг него под большим углом  к  экватору.  Под  нами  простирался
сумеречный мир - темная, будто  графитовая  пустыня,  тут  и  там  округло
всхолмленная, изрезанная глубокими трещинами. Больше сорока  земных  суток
мы  осматривали,  прощупывали,  просвечивали  эту   крайне   неприветливую
планету. Я не геолог и не стану здесь описывать, из чего "сделан"  Плутон.
Скажу только, что химия его поразительна: огромные массы тяжелых и  редких
металлов - осмия, германия, циркония и других, и  еще,  по  мнению  нашего
геолога, неизвестные соединения  сверхвысокой  плотности.  В  этом  смысле
Плутон - поистине сокровище. Сам  древнегреческий  бог,  владетель  земных
недр, чье имя носит планета, не мог бы представить себе таких богатств. Не
планета, а кладовая редких металлов. Мы подтвердили это.  Еще  мы  открыли
замерзшие газы - следы когда-то существовавшей здесь атмосферы - косвенное
доказательство того, что Плутон знавал лучшие времена и лучшие  условия  в
другой, бесконечно далекой от нас системе. Ну, еще были установлены  факты
относительно силы тяжести, температур, радиации и прочего, что нужно знать
планетологам. Больше ничего. Никаких признаков  формирующей  деятельности.
Никакой жизни.
   А между тем  Плутон  "кричал".  Мощный  поток  тау-частиц  изливался  с
планеты,  и  мы  вскоре  обнаружили,  что  его  источник   фиксируется   в
определенном месте, в обширной котловине с  координатами:  шесть  градусов
северной широты, сто тридцать два - западной долготы. Прошин выслал в  эту
местность разведывательные зонды. От них исправно поступала  информация  о
величине  тау-потока  (он  явно  убывал),  а  фотоматериал  был   смутный.
Угадывались очертания круглых холмов, и только. Но вот с очередного  зонда
поступила серия снимков, на которых как бы перебегали слабые огоньки. А на
одном снимке различалась фигура какого-то существа. Во  всяком  случае,  я
это утверждал, и меня поддержал Морозов, а Прошин  и  остальные  участники
экспедиции  возражали.  Справедливости  ради  скажу,  что,  действительно,
фигура эта не столько различалась, сколько  угадывалась  и  дорисовывалась
воображением. Больше она не повторилась ни разу, а вот огоньки то  и  дело
появлялись на снимках снова.
   От автоматов больше нечего было ожидать, и мы принялись  настаивать  на
высадке  разведки.  Прошин  колебался.  А   колеблется   он   своеобразно:
становится вдруг чрезвычайно любезен, начинает расспрашивать  о  родных  и
знакомых, об институтских занятиях. Ну, со мной такие номера не  проходят,
и я как-то сказал командиру, что бывают случаи, когда осторожность  теряет
свое название и переходит в другое качество. Прошин рассердился и два  дня
не разговаривал со мной. Но мы с Морозовым продолжали наседать, наконец он
сдался и велел нам готовиться к разведке.


   Десантная лодка покинула корабль, сделала виток и,  выбросив  пламя  из
дюз тормозного двигателя, пошла на посадку. Расчет Морозов сделал точно, и
лодка мягко опустилась в той самой котловине, в  которой  были  обнаружены
источник излучения и признаки жизни.
   Выдвинув перископ, разведчики огляделись.  В  жизни  не  видел  Морозов
более мрачной картины. Это была замкнутая невысокой горной грядой  долина,
протянувшаяся с севера на юг. Изборожденный трещинами  грунт,  и  округлые
холмы, и гряда гор на близком горизонте - все было черно. Оттенки  черного
цвета, от аспидного до темно-серого, - иных красок Плутон не знал. И  лишь
звезда необычной  яркости  -  далекое  Солнце  -  давала  немножко  света,
позволявшего разглядеть на фоне черного неба черную неровную линию гор.
   Сколько лет, с самого детства, мечтал Морозов об этой минуте, и вот она
настала: он на Плутоне. Но почему-то  не  испытывал  радости.  Его  томило
тягостное чувство, оно шло, наверное, от беспросветной черноты, от  немоты
и бесприютности этого промерзшего мира.
   - Невозможно представить, что тут есть жизнь,  -  негромко  сказал  он,
медленно повертывая перископ.
   Лавровский,  прильнувший  ко  второй  паре  окуляров,  не  ответил.   В
десантном скафандре он казался крупнее и выше,  чем  был  на  самом  деле.
Покосившись на его спокойное лицо, Морозов мысленно обругал  себя  за  то,
что поддался непонятному томительному чувству. Непонятному? Да  нет,  если
уж не хитрить с самим собой, то понять  можно...  Можно  понять  -  но  не
нужно. Надо делать свое дело, вот и все.
   Он включил рацию и связался с  кораблем,  доложил  Прошину  обстановку.
Попросил  разрешения   на   выход   из   десантной   лодки.   Да,   ничего
подозрительного не видно. Нет никаких "деревьев" - их сейчас  и  не  может
быть. ("Не сезон", -  захотелось  ему  добавить.)  Да,  об®едем  долину  и
вернемся на лодку. Есть, Петр Иванович. Есть.
   Они отвалили люк и выехали на вездеходе из грузового отсека.  Сразу  же
Морозов включил панорамную  с®емку,  передающую  изображение  на  корабль.
Затем повел машину на  север  вдоль  восточной  горной  гряды.  Грунт  был
твердый и неровный, вездеход кренило и подбрасывало, фары  выхватывали  из
тьмы выбоины и трещины, которые приходилось об®езжать.
   Морозов повернул влево,  об®езжая  широкую  расселину.  Вдруг  возникло
ощущение,  будто  за  ними,  за  движением  машины  кто-то  следит.  Чтобы
отвлечься от неприятного чувства,  Морозов  затянул  вполголоса  старинную
песню из своей коллекции кристаллозаписей: "Вы мне не поверите и просто не
поймете, в космосе страшней, чем даже в Дантовом аду..."
   - Черт знает, что вы поете, - поморщился Лавровский.
   - Пожалуйста, я могу другое. Какие песни вы любите?
   - Я не люблю песен.
   - Может, спеть старую космофлотскую? Про хлореллу?
   - Не надо, Алеша. Это глупая песня.
   Не надо так не надо. По правде, Морозов немного робел перед Лавровским.
Держался, положим,  биолог  просто,  во  время  перелета  бывал  говорлив,
частенько был бит Морозовым в шахматы. Однако Морозов знал, что скрывается
за этой простотой, за неказистой внешностью. Знал, что еще в  студенческие
годы Лавровский, исследуя проблему избыточности мозговой  ткани,  проделал
на себе эксперимент, едва  не  окончившийся  гибелью.  Слышал  о  какой-то
сложной системе "тренировки мозга", предложенной Лавровским для колонистов
Марса. Читал книжку  доктора  Рамона,  который  работал  с  Лавровским  на
Амальтее, - Рамон с восхищением отзывался о своем коллеге. Далеко не прост
был Лев Сергеевич Лавровский, доктор инвариантной биологии.
   Вездеход шел на север  вдоль  восточного  края  долины,  и  пейзаж  был
по-прежнему безрадостно однообразным - не на чем остановить взгляд.
   "Так вот ты какой, Плутон, - подумал Морозов. - Все-таки я добрался  до
тебя. Хоть Марта и не хотела меня отпускать. Пусть она  считает,  что  мне
неизвестно, перед каким тяжким выбором поставил ее Прошин накануне старта.
Мне все известно. Мухин, мой соперник, танцевал с молоденькой  лаборанткой
из медпункта, и та по простоте душевной проболталась, что  Марте  поручено
проделать сравнительный анализ  медицинских  характеристик  каких-то  двух
космонавтов. Мухин, конечно, сразу смекнул, в чем дело. Он  счел  себя  не
вправе утаить от меня важную информацию, касающуюся в равной  степени  нас
обоих, но взял с меня честное слово, что я никогда  и  никому...  Ну,  это
само собой разумелось. Как же трудно тебе было. Марта! Но ты все правильно
поняла. И за это тоже я тебя люблю..."
   Впереди были холмы, и  Морозов  начал  их  об®езжать,  но  вдруг  резко
затормозил.
   Двуногое существо стояло довольно далеко, метрах  в  пятидесяти,  но  в
ярком свете фар можно было различить гладкую голову, без шеи переходящую в
толстенькое туловище - ни дать ни взять тюлень  на  двух  ногах,  с  двумя
короткими руками. В одной руке существо держало как будто палку. Росту оно
было небольшого - чуть выше метра.
   Несколько секунд разведчики изумленно рассматривали его, потом странное
существо повернулось и длинными прыжками унеслось прочь, в темноту.
   - Ну вот, - сказал Морозов и прокашлялся. - Ну вот, Плутон обитаем.
   Лавровский, подавшись вперед, вглядывался в холмы,  освещенные  фарами,
будто ожидая появления невесть кого еще. Потом откинулся на спинку кресла,
бросил коротко:
   - Вызывайте Прошина.
   - Через тридцать пять минут, -  сказал  Морозов.  -  Сейчас  корабль  в
радиотени.
   - Тогда - вперед.
   Машина тронулась, медленно об®езжая гряду холмов. Морозов посмотрел  на
шкалу наружного термометра, сказал:
   - Минус двести пятьдесят. Как можно жить  при  такой  температуре?  Ну,
какие-нибудь живучие микробы - это еще понятно,  но  ведь  тут  был  явный
примат.
   - Примат, - подтвердил Лавровский. - И мы с ним познакомимся.
   - Непременно, - сказал Морозов.
   Мысли у него неслись беспорядочно, и вдруг  -  непрошеная,  ненужная  -
возникла из далекого прошлого картина  гибели  "Севастополя",  наплывающее
пятно, беззвучная вспышка взрыва... Он на  мгновение  зажмурился,  отгоняя
видение, а когда открыл глаза, увидел впереди огоньки.
   Они то вспыхивали, то  гасли,  перебегая,  как  поняли  разведчики,  по
черному пологому склону, замыкающему долину с востока, - это  было  похоже
на вспышки  электросварки.  Вездеход  направился  в  ту  сторону,  он  шел
медленно, и теперь надо было смотреть в оба и быть готовым ко всему.
   В дальнем свете фар вырисовались на пологом склоне  фигуры  аборигенов.
Их было много, и они  что-то  делали,  судя  по  тому,  что  в  местах  их
скоплений беспрерывно вспыхивали  огоньки.  И  еще  было  видно,  как  они
поднимались и повертывались, встревоженные ярким световым лучом,  который,
наверное, ослеплял их, привыкших к вечной ночи.
   - Остановите машину и погасите фары, - сказал Лавровский.
   Теперь в сомкнувшейся черноте были видны только  перебегающие  огоньки.
Морозов