рейсовый  унесет  их
домой, на Землю. Несколько дней еще. Не больше недели.
   Морозов  посмотрел  вверх.  До  вершины  далеко.  Если   бы   разрешили
подниматься прыжками - интересно, за сколько  прыжков  можно  было  бы  ее
достигнуть? Оттолкнуться как следует альпенштоком, взлететь  над  головами
восходителей и... и что? Плавно опуститься на инструктора?
   Придет же такое в голову...
   В шлемофоне только шорохи. Кто-то усердно сопит поблизости. Ну да,  это
Вовка   Заостровцев   с   инженерного   факультета,   он   идет    следом.
Уравновешенный, аккуратнейший Заостровцев. Уж ему-то не  придет  в  голову
плавно опуститься на инструктора.
   Ну и тренируют нас, продолжал думать Морозов, мерно  переставляя  ноги.
Упражнения  памяти,   нещадная   психофизическая   тренировка,   отработка
выносливости.  А  так  ли  уж   нужна   будущим   космонавтам   выдающаяся
мускулатура? Большую часть времени сиди в рубке в удобном кресле и  трогай
клавиши на пульте, остальное  сделают  за  тебя  автоматы.  Большую  часть
времени? Жизни!
   Когда-то в старину ходили на веслах по океану викинги - вот кому  нужна
была мускулатура. Морозов представил себе  викинга.  Двухметровый  дядя  в
кольчуге, у бедра короткий тяжелый меч, хлещет вино из кубка, да нет -  из
вражьего черепа... Что за черт? Почему у этого викинга широкое,  скуластое
добродушное лицо - лицо Федора Чернышева?
   А что, ему бы пристало. Напруживал бы мышцы, обхватив ручищами огромное
весло. Орал бы песни - что тогда пели? "О скалы грозные..."? Из разбойного
похода привез бы белокурую пленницу, женился бы на ней. И жил  бы  себе  в
девятом веке: и самому Чернышеву хорошо, и ему, Морозову, радость...
   Тоже размечтался,  оборвал  он  себя.  Со  злости  засвистел  старинную
солдатскую походную песню. Какие там слова? "Соловей, соловей, пта-шеч-ка,
канаре-еч-ка жалобно поет".
   Раз-два, раз-два... А может, мне было бы лучше родиться  пораньше?  Ну,
не в девятом веке, конечно, - это уж слишком далеко. Был бы  я  военным...
или моряком... Военным моряком - вот кем. Как мой прадед, о  котором  отец
рассказывал, что он плавал на подводной лодке и погиб в бою  с  фашистами.
Вот-вот. Опоясался бы я широким кожаным ремнем с медной бляхой (а на бляхе
- якорь) и знать бы не знал никакого Чернышева. И никакой Марты...
   Щелкнуло в шлемофоне, голос инструктора возвестил:
   - Внимание, курсанты! Кто свистит?
   - Это я... - Морозов прокашлялся. - Курсант Морозов.
   - Курсант Морозов, прекратите свистеть.
   - Слушаюсь.
   Раз-два, раз-два. Скорей бы выпуск, думал Морозов. Надоели  наставники:
реши уравнение, влезь в скафандре на гору, не свисти... Мне  уже  двадцать
первый. Не мальчик  уже.  Теоретикам  хорошо  -  Косте  Веригину,  Ильюшке
Бурову.  У  них  голова   всегда   занята   космогоническими   проблемами.
Тау-излучение у них на уме. Чуть что неладно в этой, как  ее...  в  личной
жизни - пожалуйста, подопри щеку ладонью и размышляй о тау-частицах,  пока
в глазах не потемнеет. У меня такой отдушины нет - вот что плохо.
   Хотя - почему же? Можно вспомнить что-нибудь из истории. Вот викинги...
Нет, нет, к чертям викингов. Жакерию можно вспомнить, или - тоже неплохо -
битву при Лепанто. Как звали командующего испано-венецианским флотом?  Дон
Хуан Австрийский, не так ли?
   Нет, Дон Хуан, плохо ты мне помогаешь...
   Впереди идущий начал огибать слева круто  нависшую  скалу.  А  чего  ее
обходить? Хорошенько оттолкнуться,  р-раз  -  и  ты  на  скале...  Морозов
посмотрел на цепочку курсантов. Инструктора  с  его  красной  повязкой  на
рукаве скафандра не видно: ушел вперед, скрылся за каменным выступом.  Ну,
так. Морозов присел, с силой оттолкнулся. Славно как взлетел!  Но  еще  не
долетев до верха нависшей  скалы,  Морозов  понял,  что  прыжок  получился
неудачный:   ноги   поднимались   вверх,   выше   головы,   он    медленно
переворачивался  в  пустоте  и  пытался  задержаться  свободной  рукой  за
шершавую стенку скалы, но не сумел. И так, вниз  головой,  раскорячившись,
начал медленно падать в пропасть.
   Хорошо, что это Луна. Не расшибусь... В худшем случае вывихну ногу...
   Только он подумал это, как внизу  косо  скользнула  серо-голубая  тень.
Кто-то из курсантов, как видно, бросился наперерез,  чтобы  задержать  его
падение.
   - Не надо! - крикнул Морозов. - Я сам!
   Наплывал каменный выступ. Не пролететь бы мимо. Морозов выгнулся, чтобы
оказаться ближе к выступу, протянул руку, а в  уши  загудел  ревун  -  это
инструктор об®явил тревогу.  Ну  и  зря...  Ага,  зацепился!  Еще  немного
проволокло вниз по инерции, но теперь-то  опасность  миновала:  под  рукой
опора. Морозов подтянулся, встал на неровной площадке выступа.  Чуть  ниже
барахтался, цепляясь  за  отвесную  стенку,  курсант,  кинувшийся  ему  на
помощь. Морозов протянул альпеншток,  курсант  ухватился  за  него.  Через
несколько секунд он стоял рядом с Морозовым, это был Заостровцев.
   - Не ушибся? - спросил Морозов.
   - Кажется, нет.  -  Узкое  лицо  Заостровцева  за  стеклом  шлема  было
вдумчиво-спокойным, как всегда.
   Ревун наконец умолк, раздался голос инструктора:
   - Два курсанта внизу, об®ясните, что случилось.
   Морозов ответил, что  совершил  неудачный  прыжок,  что  теперь  все  в
порядке,  помощь  не  требуется,  они  с  курсантом  Заостровцевым   будут
продолжать восхождение.
   - Курсант Морозов, вы были предупреждены, что прыжки запрещаются?
   - Да.
   - По возвращении на базу доложите руководителю практики,  что  получили
замечание за невыдержанность.
   - Слушаюсь, - со вздохом сказал Морозов.


   Они всегда были вместе,  хотя  учились  в  разных  институтах  Учебного
центра. По вечерам в студенческом клубе, на  пляже,  на  спортплощадках  -
всегда вместе: Марта  Роосаар  из  медицинского  и  ее  "паладины"  -  так
называли  курсанта  космонавигационного  факультета   Алешу   Морозова   и
студентов-астрофизиков Илью Бурова и Костю Веригина.
   Когда они шли по улицам студенческого городка, двое обычно  вели  Марту
под руку. Шедший у стены отжимал шедшего  с  другой  стороны  на  проезжую
часть улицы, а тот в свою очередь старался  идти  так,  чтобы  "противник"
терся о стенку. Третий вышагивал сзади, злорадно наступая двум  соперникам
на пятки. Марта  смеялась,  слушая  их  шутливые  перебранки.  Иногда  она
заступалась за того,  кому  доставалось  больше  всех,  чаще  -  за  Костю
Веригина, который был не так остер на язык, как его  соперники.  Иногда  -
беспричинно - у нее портилось настроение и  она  уходила  домой,  оставляя
"паладинов" в некоторой растерянности. Никому из троих Марта  не  отдавала
явного предпочтения. В свою очередь "паладины" не  искали  предпочтения  -
может быть, потому, что каждый втайне опасался, что будет  отвергнут.  При
этом все четверо, конечно, понимали, что долго так продолжаться не  может.
Что-то должно было перемениться.
   И несколько месяцев назад, в апреле, все переменилось.
   В День космонавтики приехали на праздничный вечер приглашенные  пилоты,
среди них - Федор Чернышев. Знаменитый Чернышев, который разыскал и  вывез
остатки экспедиции Бремзена,  погибавшей  в  раскаленной  пустыне  Венеры.
Чернышев, первым высадившийся на Фебу и  доказавший,  что  Феба  -  бывшая
комета, захваченная тяготением Сатурна. Белобрысый скуластый  гигант,  чья
улыбка была знакома любому мальчишке планеты.
   Чернышев  с  добродушной  улыбкой  выслушал  речи,  но  сам   выступать
отказался. Он судил один тайм баскетбола и хотел было  судить  второй,  но
космонавигаторы стали возражать, заявляя,  что  он  подсуживает  противной
стороне - медикам. Чернышев махнул рукой и пошел танцевать. При  одной  из
перемен он оказался в паре с Мартой и после этого танцевал только  с  ней.
Он увел  Марту  в  парк.  Привычный  к  перегрузкам,  Чернышев  не  ощутил
неудобства оттого, что три пары глаз просверлили его удаляющуюся спину.
   Прижатыми к стене вдруг оказались все трое.
   Чернышев зачастил в  Учебный  центр.  Его  желтый  вертолет  дежурил  у
корпуса медфака с усердием сторожевого  пса.  Спустя  полтора  месяца  они
поженились.
   - Три - ноль в пользу пилотов, - резюмировал Буров. - Налицо  постыдный
пережиток тех времен, когда космонавтов  было  всего  десятка  два  и  все
девушки сходили по ним с ума.
   - Ничего, ребятки, - утешал  Веригин,  -  еще  осталось  три  миллиарда
девушек. Хватит? Хватит.
   Морозов угрюмо молчал.


   Сад Учебного  центра  полого  спускался  к  морскому  берегу.  Это  был
старинный сад, когда-то он носил название "парк культуры и отдыха". От тех
времен в саду  уцелели  только  огромное  колесо  для  катания  и  остатки
чугунной ограды с острыми копьями  и  узорными  завитушками.  Ограда  была
своего рода достопримечательностью - этаким образчиком нерасчетливой траты
металлических руд на непрочные материалы с беспорядочной структурой.
   Шандор Саллаи,  декан  астрофизического  факультета,  медленно  шел  по
дорожке сада. Всегда в этот час раннего вечера он выходил на  прогулку,  и
всегда к нему присоединялись один-два, а  то  и  целая  группа  студентов,
любителей поспорить на  космогонические  темы.  "Учитель  Шандор  возродил
методику платоновской Академии", - говаривали в Учебном центре. А какие-то
шутники  повесили  у  входа  в  сад   об®явление:   "Вход   неастрофизикам
воспрещен". Комендант Учебного центра об®явление снял,  но  оно  появилось
снова, и сколько раз его ни  снимали,  всякий  раз  оно  возникало  вновь.
Комендант публично грозил  неведомым  хулиганам  отчислением  из  Учебного
центра, но поймать их не мог.
   Сегодня Шандора Саллаи сопровождал лишь  один  студент  -  Илья  Буров.
Пыталась, правда, пристроиться целая ватага первокурсников,  но  Буров  их
быстренько "отшил".
   Саллаи,  очень  прямой  и  подтянутый,  выглядел  куда   моложе   своих
шестидесяти семи. Седина почти не тронула его гладких, черных, причесанных
на прямой пробор волос. Как всегда, он был весьма тщательно  одет.  Буров,
тощий и голенастый, вышагивал рядом с учителем, не совсем попадая в  такт:
то забегая вперед, то чуть приотставал...
   - Это не опровержение, учитель Шандор, - говорил он быстро и напористо,
- я  нисколько  не  ставил  себе  целью  расшатывать  устои.  Просто  внес
коэффициент сомнения...
   Саллаи  слушал  его  молча.  Статья  Бурова,  появившаяся  в  последнем
"Вестнике" астрофизического  факультета,  и  вправду  не  претендовала  на
сокрушение общепринятой гипотезы Саллаи о  природе  тау-излучения.  Статья
состояла из математических выкладок и минимума текста,  но  этот  минимум,
при внешней безобидности, содержал скрытую иронию  и  даже  язвительность.
Никого из людей, понимавших суть дела, безадресность  иронии  обмануть  не
могла.
   - Вы утвердили в науке свое мнение о том,  что  тау  -  один  из  видов
энергии, рожденных звездной  активностью,  -  продолжал  Буров,  -  и  оно
считается незыблемым. Я ничего не опровергаю, учитель Шандор,  просто  мне
пришло в голову рассчитать принципиально новый вариант взаимодействия...
   Он ничего не опровергает, думал  Саллаи,  идя  по  красноватой  дорожке
сада, и прохлада раннего вечера легко  касалась  его  бесстрастного  лица.
Попробуй опровергни такую стройную гипотезу. Да, собственно, не  гипотезу,
а признанную теорию. Он, Шандор Саллаи, создал большой инкрат и разработал
тончайшую методику наблюдений. Всего себя отдал он науке, долгие годы  жил
анахоретом, не  вылезая  из  лунной  обсерватории,  совершенствуя  большой
инкрат, шаг за шагом накапливал неоспоримые факты.  Таким  образом,  ценой
нескольких десятилетий поистине самозабвенного труда  он,  Шандор  Саллаи,
установил наличие периодов Активной  Материи  и  на  пике  такого  периода
первым выделил в звездном хоре новый, еле слышный и ранее неведомый  голос
- тау-излучение. Его капитальный труд,  кратко  и  выразительно  названный
"Тау", лег в основу нового и,  по  общему  мнению  специалистов,  наиболее
плодотворного направления в астрофизике.
   Все это так.
   Но годы идут, и все труднее становится ему, Шандору Саллаи, работать  у
большого инкрата, все реже наведывается он  в  свою  лунную  обсерваторию.
Нет, не потому только, что наблюдения последних лет мало что прибавляют  к
накопленной ранее информации. Силы убывают - вот что.  Никуда  не  годится
печень - по-видимому, надо решаться на операцию, заменить ее новой.  А  он
все тянет, заглушая боль препаратами и отмахиваясь от советов врачей...
   Вечерело. Удлинялись тени. Завозилась, раскачивая сосновую ветку, белка
- устраивалась, должно быть, на ночлег. Вдруг Саллаи обнаружил, что  Буров
умолк.
   Почему ты замолчал, Илья? Продолжай.
   Мне показалось, что вы отключились.
   Нет. Я слушаю.
   Математический анализ, который я проделал, -  сказал  Буров,  почему-то
понизив голос, - не дает оснований для... ну, для поспешных обобщений, что
ли... Но он определенно наводит на мысль, что... на ту мысль, что тау - не
один из видов энергии, рассеянной в космосе, а... как бы это выразить...
   - У тебя и слов-то нет.
   -  Просто  я  не  думал  о  словесном  выражении.  Я  ведь  шел   чисто
математическим путем.
   - Хорошо, - сказал Саллаи, сворачивая на дорожку,  ведущую  к  морскому
берегу. - Я помогу тебе сформулировать. Твоя  статья  -  имею  в  виду  ее
математическую часть, а не тон, который я отбрасываю за  ненадобностью,  -
так вот, статья наводит на мысль, что тау - не один из видов галактической
энергии, а ее универсальный носитель.  В  разных  условиях  взаимодействия
тау-излучение может принимать  разные  энергетические  формы  -  тепловую,
электромагнитную, может быть - и гравитационную.  Тау  -  и  не  излучение
собственно, а единая энергия, рассеянная в космосе.
   - Учитель Шандор! - вскричал Буров, слушавший его с жадным вниманием. -
Блестяще сформулировано! Универсальный носитель  галактической  энергии  -
именно так...
   - Погоди, Илья, я не кончил. Формулировка эффектна  только  внешне.  По
сути своей она несостоятельна. Тау-излучение обнаруживается только  в  пик
периода Активной Материи. Его дискретность подтверждена почти полувековыми
наблюдениями. И тут твои расчеты, как бы изящны они  ни  были,  бессильны.
Это - первое...
   Саллаи поморщился от кольнувшей в правом боку боли.  Невольно  замедлил
шаг.
   - Да, - сказал Буров. -  Пик  активности  миновал,  тау  много  лет  не
обнаруживает себя. Все так. Но не говорит ли  это  лишь  о  несовершенстве
техники средств наблюдения?
   -  Может  быть.  Но  вот  -  второе   обстоятельство.   Тау   -   самые
сильнопроникающие частицы. Они поглощаются еще слабее,  чем  нейтрино,  ты
прекрасно  это  знаешь.  Трансформировать  тау  в  другие  формы   энергии
невозможно.
   - Но мой расчет, учитель Шандор, показывает...
   -  Ничего  он  не  показывает,  кроме  качества  твоей   математической
подготовки.
   Они вышли на приморскую аллею, повторявшую изгиб бухты, и  остановились
у балюстрады. Широкая белая лестница вела отсюда вниз, к купальне и  бонам
яхт-клуба. Вода в бухте была темно-синяя, неспокойная.
   "Через неделю гонки, -  вспомнил  Буров.  -  Надо  бы  проверить  яхту,
настроить ее хорошенько. Алешка к гонкам вряд  ли  поспеет,  ну  и  ладно,
пойду с Костей, с ним надежнее, чем с Алешкой... Жаль, не получился у меня
разговор со стариком..."
   - Если не возражаете, я пойду, - сказал он.
   - Вот что, Илья. - Впервые за время  их  прогулки  Саллаи  взглянул  на
него. - Ты волен выбрать для предвыпускной  практики  другую  тему.  Любую
другую, по своему усмотрению.
   - Спасибо, учитель Шандор. Я подумаю.
   - И другого руководителя практики ты можешь выбрать.
   - Ну, зачем вы так...
   - Я не вечен, - сказал Саллаи и почувствовал,  как  пугающе  точна  эта
тривиальная фраза. - Я дал тебе все, что мог.
   - Еще раз спасибо, учитель Шандор, - сказал Буров, помолчав немного.  -
За то, что вы научили меня мыслить.
   Саллаи не видел, как  Буров  сбегает  по  лестнице.  Щурясь  от  ветра,
опершись на балюстраду, он долго смотрел на темнеющую  бухту,  на  дальнюю
гряду скал, у которой вскипали белые буруны, на запоздалую яхту, идущую  к
причалу.
   Когда-то и он, Саллаи, увлекался парусным спортом - пока большой инкрат
не поглотил все его время.
   Яхта сменила галс, парус перебросился на другой борт. Галс влево,  галс
вправо. Да, иначе чем в лавировку  против  ветра  не  пойдешь.  Не  то  он
слышал, не то читал, что когда-то остроносые астраханские рыбачьи шхуны за
способность ходить под немыслимо острым углом к ветру  называли  "с  богом
супротивницы".
   "Неплохо сказано, - подумал Саллаи, морщась от привычного покалывания в
боку. - С богом супротивницы..."


   Вершина горы Гюйгенса утыкана каменными иглами  -  не  слишком  удобное
место для отдыха. Примостясь, кто где, курсанты подкреплялись  питательной
пастой. Для этого нужно  было,  уперев  под  шлемом  подбородок  в  грудь,
нащупать  губами  гибкую  трубочку  и  одновременно  повернуть  на   поясе
регулятор. Умная  штука  -  десантный  скафандр,  рассчитанный  на  долгое
пребывание в чуждой среде. Портативная рация, запас дыхательных  патронов,
система  автоматического  регулирования  температуры,   санитарный   шлюз,
емкость с высококалорийной пастой - да, умная  штука.  Только  надо  уметь
пользоваться. Морозов получил уже хороший урок: в первый  день  похода  на
привале он набрал полный рот пасты и закрыл регулятор, но паста продолжала
ползти из трубки, расползаясь по лицу и стекая на грудь. Чуть  Морозов  не
задохнулся. Вскочил на ноги, растерянно замахал руками. Хорошо -  подоспел
инструктор. Оказалось, Морозов перепутал  регуляторы:  вместо  того  чтобы
выключить подачу пасты, снял питание с портативной рации. Ну, больше с ним
такое не повторится.
   Курсанты подкреплялись на вершине Гюйгенса, обменивались впечатлениями,
перешучивались.
   - Кто барабанит по  моему  шлему?  Это  ты,  Алеша?  Сделай  одолжение,
подбери ноги.
   - Видел я однажды в обезьяньем питомнике: вот так же они сидели, кто на
чем.
   - Ничего, ребята. Через трудности к звездам.
   - Всегда какое-нибудь несоответствие, - философически заметил кто-то, -
видеть можно далеко, а дали-то и нет.
   Верно, подумал  Морозов.  Вид  отсюда,  с  высоты  пяти  тысяч  метров,
изумительный. Справа пустыня Моря Ясности, слева Море Дождей. Вон зубчатый
цирк Автолика. Вон обелиск на месте посадки  первого  советского  лунника.
Какую длинную тень отбрасывает. Никаких полутонов: резкие, четкие  тени  и
ровный белый свет. Бело-черный мир, обрывающийся  куцым  горизонтом.  Даже
досадно: зрение здесь, без атмосферы,  становится  по-орлиному  острым,  а
лунный горизонт отсекает возможность увидеть, как растворяется, исчезая из
поля зрения, дальняя даль. Непривычное, неуютное какое-то ощущение.
   А все-таки здорово здесь, на Гюйгенсе. Мало  тверди  под  ногами,  зато
пространства вокруг - в избытке. Вон он, космос. Черный, истыканный яркими
немигающими звездами. Он - твой. Через трудности к звездам - что верно, то
верно.
   Только бы не испортило мне предвыпускную практику замечание, полученное
от инструктора, продолжал размышлять Морозов.  Строгости  у  нас  ужасные.
Сунут на какой-нибудь тихоходный грузовик, совершающий рейсы Земля - Луна,
- то-то веселая будет  практика.  Нет,  непременно  надо  добиться,  чтобы
отправили  в  дальний  рейс.  К  Сатурну,  например.  И  хорошо  бы  -   с
дисциплинированным,  положительным  напарником.  Всегда   ведь   курсантов
направляют на практику по двое: штурмана и бортинженера.
   - Вовка, знаешь что? - сказал Морозов Заостровцеву. -  Давай  проситься
на практику вместе.
   Тот посмотрел удивленно:
   - Чего это ты вдруг? До практики еще почти год.
   - Ну и что? Надо заранее проверить нашу психологическую  совместимость.
Надо быть предусмотрительным.
   - Ладно, посмотрим, - сказал  Заостровцев  и  аккуратно  слизал  с  губ
питат