этот  пузатый  -
влиятельный человек при дворе, ничего не поделаешь,  надо  быть  с  ним  в
хороших отношениях.
   Они вышли из дворца и остановились у массивных, обитых серебром колонн,
подпиравших портал.  Подскочили  рабы  с  носилками,  Миликон  неторопливо
взгромоздился, задернул полог. Рабы понесли  его  через  широкую  площадь,
залитую солнцем. Горгий пошел следом. Раскаленные плиты жгли  ноги  сквозь
подошвы сандалий.
   Посредине площади перед храмом стояла четырехугольная  башня  старинной
кладки. Сверкал, слепил глаза  серебряный  купол  храма.  Литые  бронзовые
двери  были  затворены,  из  дверей  как  бы  вытягивались  черные  головы
неведомого божества. И опять подивился Горгий  расточительству  тартесских
правителей. Все сплошь - серебро и бронза, как еще не додумались вымостить
ими площадь...
   Пересекши площадь, вошли в тень оливковых деревьев.  Здесь,  окруженные
садами, стояли дворцы - были они гораздо меньше и ниже царского,  но  тоже
крепкостенные и затейливые. Горгий приметил,  что  каждый  из  них  что-то
выпячивал: то ли каменный гребень над кровлей, то ли треугольный зубец, то
ли просто  шест,  раздвоенный  кверху.  Очевидно,  в  этой  части  города,
обнесенной стенами, жили только знатные тартесситы, царские придворные,  и
у каждого был дворец побольше или поменьше, соответственно знатности.
   Над   дворцом   Миликона   возвышалось   два    гребня.    Распахнулись
чернобронзовые ворота, Горгий вслед за носилками вошел в тенистый  двор  с
бассейном.  Миликон  сбросил  одежды  на  руки  рабов,  полез,  кряхтя  от
наслаждения, в бассейн. Поплескавшись, сделал знак  Горгию.  Тот  проворно
скинул гиматий и сандалии, спустился в прохладную воду. Миликон с усмешкой
сказал:
   - Когда высокорожденный зовет низшего в бассейн, он  не  должен  ждать,
пока низший разденется. Но ты не знаком с нашим обычаем, и я  прощаю  твое
смешное желание стать со мной наравне.
   Горгий рассыпался в извинениях, Миликон властно его прервал:
   - Помолчи, грек. И не вздумай на меня брызгать. - Он уселся на ступень,
по пояс в воде, а Горгию велел стать на ступень пониже. Во дворе  не  было
ни "души, только бродили две-три диковинные  птицы,  обличьем  похожие  на
цапель, но с пышными невиданно-прекрасными  хвостами.  Из  глубины  дворца
доносились невнятные женские голоса.
   - Дошло до меня, - начал Миликон, -  что  карфагеняне  сожгли  у  Кирны
фокейский флот. Верно ли это?
   Нет, господин...
   - Называй меня - светозарный. И подумай,  прежде  чем  говорить  "нет".
Будет лучше, если ты скажешь правду.
   - Это правда, светозарный. Сожжено в битве много  кораблей;  но  потери
карфагенян не уступают фокейским.
   - Тем не менее, - жестко сказал Миликон, - уцелевшие фокейские  корабли
навсегда покинули западную часть Моря.
   - Этого я не знаю. Когда я плыл сюда, наш флот стоял в Кумах.
   - А в Столбах стоял карфагенский флот, не так ли?
   Миликон пристально посмотрел на грека, в  его  черных  и  влажных,  как
маслины, глазах была усмешечка.
   - Не знаю, светозарный. - Горгий обдумывал каждое  слово.  -  Я  прошел
Столбы ночью и никого не видел.
   - Никого не видел, - насмешливо передразнил Миликон.  -  И  никто  тебе
ничего не передавал?
   - Нет, - твердо сказал Горгий, почесывая под водой живот. Всегда, когда
ему было не по себе, в животе у него холодело.
   Миликон окунулся с головой, пофыркал, согнал ладонями  воду  с  лица  и
бороды.
   - Нахальных лжецов мы отправляем на рудники, - медленно сказал он. - Но
я буду к тебе снисходителен.  Через  пять  дней  ты  поплывешь  обратно  с
грузом, которого желаешь.
   - Спасибо, светозарный. Боги тебе воздадут за доброту. Но...  не  знаю,
удастся ли мне  снова  без  помехи  пройти  Столбы.  Ты  сам  сказал,  что
карфагеняне...
   - Ты сам сказал царю, что  Карфаген  -  ощипанная  цапля.  Чего  же  ты
боишься?
   "Куда он клонит?" - беспокойно подумал Горгий, призывая на  помощь  всю
свою изворотливость.
   - Конечно, это  так,  -  сказал  он.  -  Но  груз,  который  я  повезу,
заслуживает  особой  заботы,  а  мой  корабль  почти  не  вооружен.  Я  бы
предпочел, светозарный, сухой путь до Майнаки.
   Миликон провел пальцем под носом Горгия.
   - Сухой путь закрыт.
   - Как же так? - растерянно спросил Горгий. - Мне говорили в Майнаке...
   - Ты слишком разговорчив, грек. Я тебе втолковываю, что  горная  дорога
закрыта гадирскими отрядами. Твой корабль будет набит оружием. Через  пять
дней ты отплывешь. - Миликон, крупно шагая по ступеням, вышел из бассейна,
лег на сплетенное из камыша ложе. Закрыл глаза. Добавил  зевая:  -  Я  дам
тебе знать, когда нужно. С Амбоном торговли не затевай. Не разрешай  своим
людям бродить по городу. И помалкивай о нашем разговоре. А теперь ступай.
   Горгий накинул на мокрое тело гиматий. Завязывая сандалии, сказал:
   - У меня пропал матрос...
   Миликон открыл глаза, приподнялся на локте.
   - Когда? Как зовут?
   Выслушав рассказ об исчезновении Диомеда, сморщился, поковырял  пальцем
в ухе.
   - Я узнаю, где твой матрос. Ступай.


                   - Аргантоний... Ну и придумали вы имя тартесскому царю.
                Уж очень на римское похоже.
                   - А  мы  не  придумали.  О  долголетнем  царе  Тартесса
                Аргантоний, Серебряном человеке, есть прямые упоминания  у
                древних авторов.
                   - А про подхалимов-придворных  тоже  упоминали  древние
                авторы?
                   - Нет, мы их придумали.
                   -  Оно  и  видно.  Столь  ранние  времена  -  и   такой
                классический подхалимаж.
                   - Согласны, это может показаться странным.  Но  ведь  в
                Египте задолго до  описываемых  нами  времен  обожествляли
                фараона.
                   - Так то Египет!  А  Тартесс,  как  вы  сами  говорите,
                разбогател на торговле металлами. В  таком  городе  должны
                были заправлять купцы, а не аристократы.
                   - Наверное, купцы и заправляли. Но ведь могло случиться
                так,   что   царь,   все   больше   проникаясь   сознанием
                значительности своей особы и все более опираясь на военную
                силу, со временем перестал  с  ними,  купцами,  считаться.
                Вспомните Древний Рим: императорская  власть  покончила  с
                республиканским строем...
                   - Ясно. Сейчас вы расскажете,  как  Калигула  в®ехал  в
                сенат верхом на лошади. Но не забывайте, что императорский
                Рим   -   более   поздняя    эпоха,    эпоха    разложения
                рабовладельческого общества.
                   - Правильно. Но обратили ли вы внимание, читатель,  что
                у нас царь Аргантоний разговаривает с  придворными  не  на
                тартесском, то есть не на иберийском, а на каком-то другом
                языке?
                   - Да, это подметил Горгий.
                   - Ну так вот. Существует мнение, что правители Тартесса
                были пришлыми элементами,  чуждыми  коренному  иберийскому
                населению.  Мифологическая  традиция  называет  тартесских
                царей сынами Океана.
                   - Вы хотите сказать, они были выходцами из Атлантиды?
                   - Во всяком случае, в  этом  нет  ничего  невероятного.
                Давайте поверим в существование Атлантиды, и тогда следует
                признать,  что  ее  царства  находились  на   сравнительно
                высокой  ступени  развития  -  это   тоже   мифологическая
                традиция. Быть может, атланты  как  раз  и  находились  на
                ступени разложения  рабовладельческого  общества.  И  вот,
                когда погибло  последнее  из  этих  царств,  уцелевшие  от
                катастрофы сыны Океана...
                   - Принесли в Тартесс свои порядки?
                   -  Может  быть.  Существует  много  легенд  о   пришлых
                учителях древних народов. Но учителя могли быть разные,  а
                Тартесс весь окутан туманом легенд.



        6. СУД НАД ПОЭТОМ НИРУЛОМ

   Людской  поток  вливался  в  каменную  палату  судилища.  Шли  бородачи
ремесленники, юркие базарные торговцы, хриплоголосые матросы с  тартесских
кораблей.   Шмыгали   в   толпе   бродяги-оборванцы    вороватого    вида,
прислушивались к разговорам, на них  посматривали  подозрительно;  кого-то
невзначай стукнули здоровенным  кулаком  по  голове,  он  завопил  во  всю
глотку.
   Просторное  судилище  быстро  наполнялось.  Простой  люд   теснился   в
отведенной для него части палаты за нешироким  бассейном.  Стояли  плотно,
бок к боку,  вытягивали  шеи,  пытаясь  разглядеть  жреца  Укруфа,  судью,
доверенного человека самого Павлидия. Про Укруфа в Тартессе говорили,  что
он помнит наизусть все шесть тысяч законов, не пьет вина и никогда но имел
женщины.
   Тощий, с ввалившимися щеками, с головы до ног  в  черном,  сидел  он  в
высоком кресле. Не было на  Укруфе  украшений,  и  даже  сандалии  его  из
потрескавшейся кожи не имели серебряных пряжек, точно это были сандалии не
высокорожденного, а какого-нибудь полунищего цаплелова.
   Над ним на возвышении пестрела яркими одеждами,  посверкивала  серебром
знать. В первом ряду сидел Сапроний  -  голова  надменно  вздернута,  руки
уперты в жирные бока.
   Укруф словно очнулся от дремоты  -  слабо  махнул  рукой.  Тотчас  трое
стражников ввели из особых дверей в палату молодого человека. У него  было
бледное, заостренное книзу лицо, беспокойно бегающие глаза, копна  жестких
светлых волос. Стражники подтолкнули его, и он стал перед креслом  Укруфа,
выпростал руки из нарядного сине-белого гиматия, крепко провел ладонями по
вискам, будто хотел вдавить их в лоб.
   У жреца Укруфа голос был по-женски высок.
   - Бог богов Нетон да поможет мне совершить правосудие,  -  произнес  он
нараспев вступительный стих. -  Кто  посягнет  на  величье  Тартесса,  иль
усомнится в Сущности Сути, иль  по-иному  ущерб  причинит  государству,  -
будет сурово и скоро наказан согласно закону, все же именье злодея отпишут
в казну, в Накопленье. - Он перевел дыхание  и  пропел  на  самой  высокой
ноте: - Суть же  основ,  как  изрек  Ослепительный,  царь  Аргантоний,  да
пребудет вечно...
   - ...В голубом серебре! - грянул нестройный хор.
   И начался суд.
   - Как твое имя? - вопросил Укруф.
   - Я Нирул...  сын  медника  Нистрака  и  жены  его  Криулы,  -  ответил
подсудимый, пальцы его дрожали и бегали по складкам гиматия.
   - Ты светловолос, - бесстрастно продолжал Укруф, - и  в  обличье  твоем
есть инородное. Достаточно ли чиста твоя кровь?
   - Я тартессит! - поспешно выкрикнул Нирул.
   Укруф покачал головой.
   - Меня ты не проведешь. Пришла ли сюда твоя мать?
   - Да... - раздался испуганный голос. Из толпы горожан выступила вперед,
к краю бассейна, пожилая сутулая женщина в стареньком пеплосе. - Я  здесь,
блиста... фу... светящий...
   - Сверкающий, - терпеливо поправил Укруф. -  Скажи,  Криула,  кто  были
твои отец и мать по крови?
   - По крови?.. Да откуда ж я знаю, сияю...  фу...  сверкающийся...  Отец
возчиком был при руднике. Возил слитки... Приедет, бывало, в город, весь в
пыли, возьмет меня двумя пальцами за нос и говорит...
   - Помолчи, женщина. - Судья перевел холодный взгляд на  Нирула.  -  Как
известно, - продолжал он, - я хорошо разбираюсь в таких вещах, как чистота
крови. Я по сомневаюсь, что у тебя в роду  был  цильбицен  или,  напротив,
цильбиценка.
   -  Да  нет  же,  сверкающий  Укруф,  -  нервно  возразил  Нирул.  -   Я
чистокровный тартессит, уверяю тебя...
   Тут из толпы раздался громыхающий бас:
   - Эх, лучше уж не обманывать! Уж лучше все как  есть...  Мать  у  меня,
точно ты сказал, сверкающий, цильбиценка была. Отец в стражниках служил на
западной границе, а  там  эти  кочевали,  цильбицены,  ну  он,  значит,  и
спутался с одной...
   Укруф подслеповато смотрел на говорившего - коренастого ремесленника  с
рыжеватым клином бороды.
   Я не разрешал тебе говорить, - сказал он строго, - но раз уж ты  начал,
то продолжай. Ты отец Нирула?
   - Да, Нистрак я, медник... Я к чему это? Не годится, думаю, сверкающего
обманывать, уж лучше, думаю, все как есть...
   - Но ты никогда не говорил мне об этом, отец! - вскричал Нирул.
   - Не говорил, точно... Чего уж тут  хорошего  -  с  цильбиценами  кровь
мешать, я законы знаю... Но раз такое дело, не годится, думаю,  обманывать
высокородных. Я никогда не сомневался, и про эту...  Сущность...  все  как
есть знаю. Я наш!
   - Похвально, -  сказал  Укруф.  -  Похвально,  Нистрак.  Чистосердечное
признание отчасти  искупает  тяжкий  из®ян  твоего  происхождения.  Можешь
вернуться на  место.  -  Он  снова  обратился  к  Нирулу,  и  тот  перевел
растерянный взгляд с отца на судью. - Доказано, Нирул, что  ты  не  совсем
чист по крови. Пойдем дальше. Ты сам признал, что ты сын  медника.  Почему
ты не стал работать в отцовской мастерской?
   - Я... я сызмальства писал стихи. А это занятие ничем не хуже иных...
   - Рассуждаешь, - неодобрительно заметил Укруф. - Стихотворство не  всем
дозволено. Где ты выучился стихотворству?
   В глазах Нирула зажглись гордые огоньки.
   - До сих пор я полагал, что стихотворство - дар богов и не нуждается  в
дозволении. Я не могу не писать стихов - так же, как не  могу  не  дышать.
Мои стихи заметил сам сверкающий Сапроний, и он напутствовал меня...
   - Ты ввел меня в  заблуждение!  -  звучным  голосом  об®явил  Сапроний,
привстав с сиденья и упершись руками в барьер. - Да если б я знал,  что  в
твоих жилах  течет  презренная  цильбиценская  кровь,  я  бы  велел  рабам
отлупить тебя бычьими  плетьми,  а  стихи  твои  выбросил  бы  в  яму  для
отбросов!
   Нирул сник. Он опустил светловолосую голову, зябко повел плечами.
   - Говорил я ему, - прогромыхал Нистрак, - говорил: брось  писанину,  не
нашего ума это дело... Старшие его братья  работают  со  мной  но  медному
ремеслу, не суются куда не надо... А этот... Вон,  разоделся.  Одежду  ему
пеструю подавай и сладкую еду... Умничает все...
   - Тебе не следует  говорить  без  дозволения,  -  сказал  Укруф,  -  но
об®ясняешь ты правильно.  Что  станется  с  Тартессом,  если  все  сыновья
медников, пренебрегая  своим  ремеслом,  начнут  строчить  стихи?  Кто,  я
спрашиваю, станет к горнам? Уж не блистательные ли?
   -  Го-го-го-о!  -  грубый  хохот  прокатился  по   толпе   горожан.   -
Блистательные - к горнам! Умо-ора!
   Укруф выждал, пока прекратится смех, и торжественно продолжал:
   - Как видите, смешна даже  мысль  о  подобной  нелепости.  Прислушайся,
Нирул, к здоровому смеху своих сограждан, и ты  поймешь,  сколь  тщетны  и
преступны твои потуги расшатать Великое Неизменяемое Установление.
   - Я не расшатывал! - возразил Нирул, побледнев. - Наоборот, я  в  своих
стихах воспевал Неизменяемость...
   - Ты воспевал, - иронически отозвался Укруф. Рука его нырнула в складки
черного одеяния и извлекла лист пергамента. - Посмотрим, как ты  воспевал.
- Он отдалил пергамент от глаз. - Вот. В конце одной строки "Арган",  а  в
начале следующей - "тоний". Страшно вымолвить, но ты раздвоил великое  имя
царя Тартесса.
   В  толпе  послышался  ропот.   Сверху,   с   возвышения,   где   сидели
высокорожденные, неслись негодующие выкрики.
   - Сверкающий! - воскликнул несчастный Нирул, приложив руки к  груди.  -
Клянусь Нетоном, это непреднамеренная описка... Перо в порыве  вдохновения
подбежало к краю пергамента и... Всеми  богами  клянусь,  у  меня  даже  в
мыслях не было посягать...
   - Пергамент доказывает обратное.
   -  Это  стихотворение...  оно  удостоилось  на  состязании  высочайшего
одобрения!
   - Для слуха было незаметно, но недремлющий глаз  светозарного  Павлидия
сразу обнаружил преступное намерение.
   - Это ужасная  ошибка!  Я  всегда  боготворил  Ослепительного,  мудрого
учителя поэтов Тартесса... Я всегда следовал...
   - Помолчи, Нирул. Кричишь, как на базаре. Твое  преступление  доказано.
Теперь я спрашиваю: случайно ли оно?
   - Случайно, сверкающий, клянусь...
   - Оно не  случайно.  Мне  известно,  что  ты  втайне  сочиняешь  стихи,
уклоняющиеся от образцов.
   - Навет!
   Укруф сделал слабое движение рукой, и тотчас  слева  из  толпы  горожан
выдвинулся человек с неприметным, как бы заспанным лицом.  Он  почтительно
поклонился судье, тренькнули его медные серьги.
   - Говори все, что знаешь, Карсак, - велел Укруф. - Нам следует  выявить
истину до конца.
   - Я знаю немного, сверкающий, - начал Карсак с некоторою опаской. -  Но
долг повелевает  мне  разоблачить  даже  малейшее  сомнение...  Однажды  я
слышал, как поэт  Нирул  читал  в  узком  кругу  тайные  стихи.  Там  было
сказано... Дословно не припомню, но была  там  строка...  Мол,  никому  не
ведомо, зачем Тартессу голубое серебро, но... как там дальше... но голубое
небо нужно каждому...
   Мгновение стояла мертвая тишина. Потом прошелестел женский голос:
   - Какой ужас...
   И сразу выкрики:
   - Умник проклятый! Зачем, говорит, голубое серебро!
   - Делать им нечего, писакам.
   - Стишки кропать каждый сумеет, а вот постоял бы у горячего горна.
   - На рудники его, умника этакого!
   - Ну подожди, Карсак, продажная собака, выпустят тебе кишки!
   До сих пор судья Укруф сидел неподвижно, бесстрастно, но при  последнем
выкрике мигом выпрямился в кресле, вперил в толпу жесткий взгляд.
   - Вот оно! - провозгласил он высоким своим голосом. - Вот оно, пагубное
воздействие  сомнения,  вредоносные  плоды  недозволенного  стихотворства.
Угрожают честному служителю тартесского престола! Никто  тебя  не  тронет,
Карсак, ты под охраной закона. А тот, кто выкрикнул угрозу,  -  тут  Укруф
еще повысил голос, на впалых его  щеках  проступили  алые  пятна,  -  этот
злодей пусть не думает, что уйдет от  возмездия!  -  Он  перевел  взор  на
подсудимого, заключил: - Преступление Нирула, сына медника Нистрака, внука
цильбиценки, пробравшегося  в  стихотворцы,  доказано.  Закон  двенадцатый
гласит...
   Укруф поднялся, воздел руки, прочитал нараспев:

   Имя и званье владыки Тартесса священны -
   С трепетом сердца, с любовью мы их произносим.
   Если же Кто, недостойный, замыслив злодейство,
   Устно иль в грамоте, тайно иль явно посмеет
   Имя иль званье царя осквернить измененьем -
   Будет казнен, как опасный злодей и изменник:
   Кожу с живого злодея содрав и нарезав ремнями,
   Теми ремнями его умертвить удавленьем.
   Все же именье злодея в казну отписать, в Накопленье.

   Выждав немного, добавил:
   - Однако милосердный наш царь Аргантоний  разрешает  заменять  смертную
казнь высылкой на рудники, дабы обильным  потом  преступник  мог  искупить
вину и заслужить прощение. Приговариваю  Нирула,  бывшего  стихотворца,  к
работам на руднике голубого серебра. Суд закончен.
   Стражники шагнули к Нирулу, взяли  за  руки.  Раздался  жалобный  голос
Криулы:
   - Укруф, не губи моего сыночка... Пощади-и-и!
   - Перестань... - бормотал Нистрак. - Слышь ты... Накликаешь беду на нас
всех... Отрекись лучше...
   - Пусти! - рыдала Криула, вырываясь и простирая  руки  к  судье.  -  За
что... За что губишь!
   Нирул смотрел на мать, лицо  у  него  было  перекошено.  Вдруг  сильным
движением он оттолкнул стражников,  бросился  к  краю  бассейна,  закричал
исступленно:
   - Не проси у них пощады! Мне уж все равно - не  вернусь  я...  Протрите
глаза, тартесситы!..
   Подоспели стражники, один ткнул Нирула в спину  древком  копья,  другой
хватил плашмя мечом по голове. Нирул зашатался, рухнул на четвереньки.


                   - Свирепые, однако, законы в вашем Тартессе.
                   - Рабовладельческие. Мы-де устроили все  так,  как  нам
                удобно, и ничего менять не позволим. Вот