губы, на  скулах  проступили  красные  пятна.
Однако он поборол гневную вспышку.
   - Ладно. Сейчас ты поймешь, что ссориться нам нечего.  Слушай!  Мы  шли
против  Аргантония,   потому   что   хотели   покончить   с   Неизменяемым
Установлением, верно? Теперь Аргантония нет, да сожрут его кости шелудивые
псы, которых ты тут упоминал.
   Тордул подмигнул Ретобону, но у того  ни  один  мускул  не  дрогнул  на
худом, изможденном лице.
   - Дальше.
   - А дальше вот что. Ты знаешь, что мы с Павлидием  давно  расплевались.
Но теперь другое дело. Павлидий стал  царем  Тартесса,  и  он  тоже  хочет
перемен. Клянусь Нетоном, все, чего мы с тобой  желали...  почти  во  всем
Павлидий согласился со мной.
   - Дальше.
   - Будут пересмотрены законы. Все звания, кроме блистательного, отменят.
- Тордул повысил голос: - Пища для рабов улучшится, они через  день  будут
получать мясо в похлебку. Ремесленникам возвратят  долговые  записи.  Царь
Павлидий намерен поощрять искусства и ремесла.  Так  что,  Ретобон,  самое
время нам помириться.
   Ретобон угрюмо молчал, опершись обеими руками на тяжелый меч.
   - Если хочешь, - продолжал Тордул, - можешь прямо сейчас  собрать  свое
храброе войско и...
   - Ты ничего не сказал про голубое серебро, - перебил его юноша с копной
жестких светлых волос.
   Тордул посмотрел на него.
   - Ага, это ты, Нирул, - сказал он. - Клянусь Нетоном,  я  рад,  что  ты
жив. Теперь ты сможешь рифмовать все,  что  вздумается.  Никто  не  станет
совать нос в твои пергаменты.
   Нирул с сомнением покачал головой.
   - Сладко поешь, Тордул. Я слишком хорошо знаком с носом твоего папаши.
   - Да пойми ты, времена переменились. Я сам слышал, как Павлидий говорил
толстяку Сапронию: "Выгоню, если будешь следовать старым  образцам.  Давай
что-нибудь новенькое".
   - Скажи своему отцу, что у меня есть  кое-что  новенькое,  -  вызывающе
сказал Нирул. - Поэма о том, как мы подыхали на руднике голубого  серебра.
О том, как моего отца заставили отречься от сына, как затравили до  смерти
мою мать...
   - Я тебя хорошо понимаю. Нирул.  Но  пойми  и  ты,  теперь  все  пойдет
по-новому. Может, не сразу, но пойдет. Я много говорил с отцом  о  голубом
серебре. Не простая это штука  -  единым  духом  отменить  Накопление,  на
котором столько лет стоял Тартесс. Народ этого не поймет.  Здесь  придется
действовать постепенно.
   - Ты, как я посмотрю, ходишь в главных советниках, - язвительно  сказал
Ретобон. - Уж не назначил ли тебя папаша верховным жрецом?
   - Нет, -  спокойно  ответил  Тордул,  -  эту  должность  Павлидий  пока
сохранил за собой. Так вот. Отец  предлагает  вам  мир.  Не  такое  сейчас
время, чтобы драться между собой: с суши Тартессу угрожают  гадирцы,  а  с
моря карфагеняне. Они выжидают, чтобы мы тут передрались насмерть, а потом
Тартесс сам падет в их руки, как спелое яблоко с дерева. Перед лицом такой
опасности мы должны сплотиться.
   - Иначе говоря, сдать оружие? - Ретобон осклабился.
   - Не сдать, а  повернуть  против  общего  врага.  Командование  отрядом
останется за тобой, и никто  из  рабов  не  понесет  наказания,  им  будут
платить как воинам. Если ты проявишь  доблесть  в  боях  с  гадирцами,  то
будешь произведен в блистательные.
   - Почему уж сразу не в светозарные?
   - Не до шуток, Ретобон. - Тордул сердито сдвинул  брови.  -  Хорошенько
подумай, поговори с людьми. Павлидий не хочет лишней  крови,  он  рассудил
по-государственному. И только  одно  у  него  условие:  вы  должны  выдать
сумасшедшего, который называет себя Эхиаром.
   Ретобон переглянулся с Нирулом, невесело улыбнулся.
   - Недорого просит Павлидий, - сказал он. -  За  одного  сумасшедшего  -
свобода для всех, а мне - серебряные пряжки блистательного.
   - Недорого, - согласился Тордул.
   - Значит, так, - заключил Ретобон. - Выдать проходимцу  законного  царя
Тартесса. А когда с нашей помощью вы одержите победу, нас  переловят,  как
кроликов, - ведь на каждом из нас выжжен рабский знак. И не  миновать  нам
нового рабства. Верно я  говорю?  -  он  повысил  голос  и  оглядел  своих
помощников.
   - Послушай! - закричал Тордул, выкатывая глаза. - Заклинаю тебя прежней
дружбой - забудь обиду! Ты пострадал от верховного жреца Павлидия, но царь
Павлидий будет милостив к тебе.  Сейчас  не  время  для  обид:  Тартесс  в
опасности!
   - Не верю я Павлидию! А тебе - еще меньше, предатель! Уходи!
   Тордул круто повернулся, пошел к лесной опушке.
   - Эй ты, блистательный! - крикнул вслед Ретобон. -  Верно  ли  говорят,
что твой отец отравил Аргантония?


   Погруженный в мрачное раздумье, Тордул прошел галерею Венценосной Цапли
и через зал Серебристого Овна направился к  царским  покоям.  У  колоннады
стояла группа придворных, от нее отделился Сапроний  и  побежал  навстречу
Тордулу. Толстое брюхо его тряслось, прыгали подбородки.
   - Заступись за меня, блистательный Тордул, - задыхаясь, проговорил  он.
- Это все наветы Кострулия...
   - В другой раз. - Тордул попытался обойти толстяка, но тот  вцепился  в
его гиматий.
   - Когда я читал оду на восшествие  Ослепительного  Павлидия,  -  быстро
заговорил Сапроний, - все слушали с восторгом,  да,  с  восторгом.  Я  сам
видел у многих слезы на глазах. А злопакостный Кострулий слушал и  загибал
пальцы - считал слоги...
   - Говори короче, мне некогда.
   - И он расчислил по слогам, что имя "Павлидий" вставлено в оду  вопреки
размеру. Будто бы по размеру стиха получается "Миликон"...
   - Не надо заготовлять оды впрок, - посоветовал Тордул.
   - Да посуди сам,  блистательный,  -  взмолился  Сапроний.  -  Оду  надо
прочесть в день восшествия на престол, а на ее составление  и  шлифовку  у
меня уходит три-четыре месяца...
   - Шел бы ты в волопасы, если не поспеваешь за событиями.
   Тордул вырвался и  быстрым  шагом  пошел  дальше.  Сапроний  растерянно
поморгал, крикнул вслед:
   - Это все Кострулий! Он всегда завидовал моему таланту!
   У дверей  царских  покоев  ожидал  приема  Амбон,  недавно  назначенный
верховным казначеем. Он вежливо, но с достоинством  поклонился  Тордулу  и
протянул руку назад. Старичок раб проворно подал  амфорку  с  благовонием.
Тордул с изумлением узнал в старичке Эзула.  Канатный  купец  был  одет  в
неприличную для его возраста короткую одежду, которая оставляла  открытыми
тощие безволосые ножки, - такие одежды носили в Тартессе домашние рабы  из
молодых. Под мышкой у Эзула была  связка  пергаментов,  в  левой  руке  он
держал поводки двух жирных кошек.
   - Ты что здесь делаешь, Эзул? - Тордул не смог удержаться от улыбки.
   Эзул смущенно захихикал.
   - Он носит мою поклажу и причесывает  моих  кошек,  -  об®яснил  Амбон,
нюхая благовоние. - И хотя  он  иногда  ленится  и  заслуживает  палки,  я
доволен его послушанием.
   - Блистательный Амбон, - захныкал Эзул, - зачем ты  говоришь  о  палке?
Разве я не стараюсь угодить тебе?
   - Ты не должен забывать, что я спас тебя от рудника, старый мошенник.
   - Как я могу забыть, благодетель? Я всем доволен -  и  едой  и  кровом,
только об одном слезно молю: хотя бы  иногда  кинь  мне  со  своего  стола
что-нибудь сладкое...
   Стражники,  стоявшие  у  царских   дверей   со   скрещенными   копьями,
посторонились, и Тордул шагнул в покои отца. Павлидий  сидел  в  кресле  с
любимым длинношерстным котом  на  коленях.  На  нем  был  роскошный  белый
гиматий с золотыми изображениями  Нетона.  Перед  царем  стояли  верховный
судья Укруф в черной  простой  одежде  и  дородный  военачальник,  весь  в
серебряных пряжках и браслетах.
   Павлидий поглядел на сына сквозь зеленое финикийское стеклышко.
   - Они отказались, - отрывисто сказал Тордул, кидаясь на мягкую  скамью.
- Опасаются, что ты их обманешь.
   - Рабы - они и есть рабы, - презрительно сказал Укруф.
   - Ослепительный, дай мне подкрепление, и, клянусь громами  Нетона,  мои
воины сегодня же поднимут их  всех  на  копья!  -  прорычал  военачальник.
Серьги и браслеты звякали в такт его словам.
   Павлидий покачал головой.
   - Гадирская конница стоит у восточного рукава Бетиса, -  сказал  он.  -
Они только и ждут, чтобы мы оттянули заслон от реки.
   - Да я и не прошу снимать оттуда воинов. Дай мне отряд дворцовой стражи
- и сегодня к вечеру я сложу головы бунтовщиков к твоим царским ногам.
   - Нет, - сказал Павлидий. И, помолчав, повторил: - Нет.
   - Твоя воля. - Военачальник потеребил завитую бороду. - Тогда  придется
ждать, пока они околеют от голода.
   - Ждать тоже нельзя. Через три дня  праздник  Нетона,  к  этому  дню  с
бунтовщиками должно быть покончено. - Зеленое стеклышко  снова  уставилось
на Тордула. - Ты узнал, где они держат самозванца?
   - Я ходил гонцом, а не соглядатаем, - резко ответил Тордул.
   Павлидий поджал губы. Промолчал.
   - Ослепительный, - сказал военачальник, - сегодня ночью к нам перебежал
один из бунтовщиков. Если пожелаешь, я его допрошу.
   - Вели привести его сюда.
   Тордул хотел было выйти следом за военачальником, но Павлидий остановил
его:
   - Мне может понадобиться твой совет. Останься.
   - Не очень-то ты прислушиваешься к моим советам,  -  проворчал  Тордул,
глядя в узкое оконце.
   - Всему свое время, сынок. Прежде всего нужно покончить с бунтом. Тогда
мы  сможем  отбросить  гадирцев  и  дать  бой  карфагенянам.  Сам  видишь,
положение трудное. А все потому, что Аргантоний слышать ничего не хотел  о
Карфагене. Он был уверен, что никто не осмелится напасть на Тартесс.
   - Слыхал я, будто Аргантоний помер не своей смертью. Верно это?
   - Кто тебе сказал?
   - Слух такой ходит.
   Павлидий почесал кота за ухом, кот блаженно щурился.
   - Укруф, - тихо произнес царь,  -  вели  своим  людям  прочистить  уши.
Шептунов - хватать и лишать свободы. Пусть глашатаи прокричат мой указ:  у
распространителей недозволенных слухов будут вырваны языки.
   - Исполню, Ослепительный.
   Тордул живо встал перед Павлидием.
   - Отец, ты обещал, что твое правление не будет жестоким.
   -  Да,  обещал.  Но  сейчас  военное  время.  Ты  еще  не   искушен   в
государственных делах и не  знаешь,  что  жестокость  бывает  вынужденной.
Многие подданные сами не знают, чего им надо, и, когда языки у них слишком
развязываются, правитель обязан примерно  их  наказать.  Без  этого  никак
нельзя. - Павлидий пощекотал кота под  мордой.  -  Но  ты  не  беспокойся,
сынок, как только в Тартессе станет спокойно, я  сделаю  все,  что  обещал
тебе.
   - Ты бы мог уже сейчас отменить лишние титулы.
   - При первой возможности я это сделаю.
   - И улучшить пищу для рабов.
   - Обязательно, сыпок. Сразу же по окончании войны.
   Тордул схватил кота за хвост, дернул. Кот  озлился,  завопил  нехорошим
голосом.
   - Зачем мучишь животное? - Павлидий легонько ударил сына но руке.
   - Кош-шечка, - прошипел Тордул сквозь зубы. - Не надо кричать, а  то  я
оторву тебе хвостик.
   Он круто повернулся, выбежал из царских покоев.
   - Немножко горяч, - сказал Павлидий. - Я  бы  хотел,  Укруф,  чтобы  ты
почаще с ним беседовал. Ты и Кострулий.
   - Кострулий, как и все ученые, недостаточно терпелив, - ответил  Укруф.
- Я сам займусь Тордулом.  Мысли  его  опасны.  Малейший  слух  об  отмене
титулов  может  вызвать  брожение  в   умах.   Это   расшатывание   Основы
Неизменяемого.
   - Мальчик перебесится и станет спокойнее. Как думаешь,  не  следует  ли
его женить? Впрочем, ты не...
   - Да, я далек от этих забот. Но полагаю, что  семейная  жизнь  отвратит
его от вольнодумства.
   Между тем Тордул, бормоча проклятия, несся через зал Серебристого Овна.
Навстречу, гремя доспехами, шел военачальник, за ним мелко семенил,  тряся
козлиной бородкой, пожилой оборванец. Он удивленно глянул на Тордула,  его
гибкая спина почтительно согнулась.
   - А, Козел! Так это ты перебежчик? - небрежно бросил Тордул на ходу.
   - Вслед за тобой... - Козел взглянул на серебряные  пряжки  Тордула.  -
Вслед за тобой, блистательный...
   Тордул в сердцах плюнул Козлу под ноги и побежал дальше.
   Непрерывно кланяясь, Козел вошел за  военачальником  в  царские  покои,
распластался на полу и пополз к Павлидию.
   - Можешь встать, - сказал Павлидий, поднося к глазу стеклышко. - Кто ты
такой?
   - Разве  ты  не  узнаешь  меня,  Ослепительный?  -  сладчайшим  голосом
проговорил Козел, умиленно  глядя  на  царя.  -  Меня,  недостойного  раба
твоего, зовут Айнат...
   Тонкие губы Павлидия сжались в нитку. Некоторое  время  он  внимательно
разглядывал Козла.
   - Значит, ты остался в живых, - медленно сказал он не то вопросительно,
не то утвердительно. - Не знал я, не знал...
   - Только с помощью богов, Ослепительный. - И, уловив нечто в  выражении
царского лица, Козел поспешно добавил: - Я  давно  уже  ничего  не  помню,
клянусь карающей рукой Нетона!
   Павлидий сбросил кота с колен, потянулся к треножнику с горящим  углем,
потер внезапно озябшие руки.
   Когда-то, в давние годы, оба они были  жрецами  при  храме  -  Айнат  и
Павлидий. И случилось так, что на одном  из  праздников  Нетона  верховный
жрец - мужчина отменного здоровья - упал мертвым, испив жертвенного  вина.
Тогда-то Павлидий и стал верховным жрецом и правой рукой царя  Аргантония.
Айнат же, обвиненный в отравлении,  был  приговорен  к  смерти.  Видно,  и
впрямь благоволили боги  к  Айнату,  если  вместо  него  на  казнь  повели
другого...
   "Как же это я проглядел? - подумал Павлидий. - Ведь знал же, как  хитер
и изворотлив Айнат..."
   А вслух сказал:
   - Это хорошо, что ты помнишь о карающей руке Нетона. Известно ли  тебе,
где бунтовщики прячут самозванца?
   - Как не знать, Ослепительный! В  загородном  доме  твоего  придворного
поэта.
   - Значит, в доме Сапрония. - Павлидий задумался. -  Вот  что.  Если  ты
окажешь мне услугу, будешь щедро награжден.
   - Сочту за счастье, Ослепительный, исполнить твою волю.
   - Так вот. Сегодня ночью ты должен проникнуть в этот дом.
   - Не утруждай себя, Ослепительный. Я все понял, - сказал Козел,  сладко
улыбаясь.


                   - Боюсь, что вашему Тордулу не удастся склонить  папашу
                к реформам в Тартессе. Не тот папаша.
                   - Не тот.
                   -  Я  был  лучшего  мнения  о  Тордуле.  Жаль,  что  вы
                заставили его изменить дружбе с Ретобоном и  перебежать  в
                лагерь противника. Самое печальное, когда друзья перестают
                понимать друг друга.
                   - Мы бы  и  сами  хотели,  чтобы  Тордул  был  рядом  с
                Ретобоном, но...
                   - За чем же  дело  стало?  Странные  вы  люди,  авторы:
                хотите одного, а делаете по-другому. Я не  только  о  вас,
                это  относится  к  многим   вашим   собратьям   по   перу.
                Литературные герои сплошь да рядом поступают, с моей точки
                зрения, просто абсурдно, а у вас это называется  -  логика
                движения характера или что-то вроде этого.
                   - А вы, читатель, всегда  поступали  в  жизни  согласно
                законам формальной логики?
                   - Во  всяком  случае,  стараюсь  давать  себе  отчет  в
                собственных поступках.
                   -  Это  похвально.  Но  вообще-то   людям   свойственно
                ошибаться.



        16. СНОВА В ДОМЕ САПРОНИЯ

   Был ли Молчун всамделишным царем Тартесса или нет - над этим Горгий  не
очень задумывался. Рабов-тартесситов, видно, сильно будоражила  история  о
том, как некогда верховный  жрец  Аргантоний  не  дал  взойти  на  престол
законному наследнику, юному Эхиару и, лишив его имени, бросил на  рудники.
История эта,  переходя  из  уст  в  уста,  расцвечивалась  необыкновенными
подробностями.  Говорили,  что  боги  за  долгие  муки   даровали   Эхиару
бессмертие; что тайный знак у него на груди наливается кровью всякий  раз,
как Тартессу грозит беда; что только он один, Эхиар, знает  древнюю  тайну
голубого серебра.
   Для Горгия Эхиар был последней надеждой. Если старик  и  в  самом  деле
сядет на трон Тартесса, то он,  Горгий,  спасен.  Они  с  Диомедом  смогут
безбоязненно жить на воле и ожидать  удобного  случая  для  возвращения  в
Фокею. Не век же будет продолжаться война  с  Карфагеном.  Надо  полагать,
царь Эхиар велит вернуть ему, Горгию, корабль. Да, это будет первое, о чем
он попросит царя. Такие корабли на улице  не  валяются:  шутка  ли,  целых
двести талантов свинца пошло на обшивку днища...
   Ну, а если война с Карфагеном затянется, то на худой конец и  здесь,  в
Тартессе, можно будет прожить. Царская милость в любом государстве украсит
жизнь.
   Поначалу все шло хорошо: триумфальный поход на  Тартесс,  стремительный
прорыв в город. Было похоже, что Эхиар вот-вот войдет - вернее, вплывет на
плечах восставших рабов - в царский дворец. Но потом  богам  стало  угодно
даровать военную удачу Павлидию. Повстанческое войско  таяло.  И  вот  они
оказались окруженными в лесочке севернее крепостных ворот.  Молчуна  (язык
все  еще  не  поворачивался  называть  его  царем  Эхиаром)  поместили   в
загородный дом того самого  поэта,  толстяка  Сапрония,  на  которого  он,
Горгий, извел столько дорогих благовоний, сколько хватило бы на добрых две
дюжины гетер. Их обоих, Горгия  и  Диомеда,  Ретобон  определил  в  охрану
Эхиара. Хоть то хорошо, что не надо  драться  там,  у  повозок.  Но  любил
Горгий махать копьем - не купеческое это дело. Что до  Диомеда  -  хоть  и
задиристый он, да теперь с отбитыми внутренностями - какой из него  вояка,
с каждым днем слабеет...
   В доме Сапрония все носило следы поспешного бегства хозяина и бесчинств
дворовой челяди, оставшейся без надзора. Из  ларей  и  сундуков  все  было
повытаскано  и  разбросано  но  комнатам.  В  пиршественном  зале  дорогие
скатерти были залиты вином, пол загажен, со скамей содраны узорные  ткани.
Кошек кто-то  выпустил  на  волю,  они  как  угорелые  носились  по  дому,
копошились в помойных ямах, точили когти о деревья во внутреннем дворе.
   Иные из сапрониевых рабов попросили оружие и  примкнули  к  повстанцам,
защищавшим  лагерь.  Но  десяток  рабов-музыкантов,  как   только   убежал
Сапроний, вытащили из погреба господское вино и пили до тех пор, пока  оно
не пошло из них обратно.  Перепуганные  танцовщицы  заперлись,  затаились.
Пьяные музыканты, шляясь по дому, обнаружили их убежище, стали  с  хохотом
ломиться. Женщины подняли такой визг, что у  коновязей  тревожно  заржали,
забили копытами лошади. Дверь затрещала, рухнула. На шум  прибежали  воины
из охраны Эхиара, с ними и Горгий.
   Так-то и свели снова всемогущие боги Горгия  с  Астурдой.  Без  разбора
тыча древком копья в пьяные морды и  потные  тела,  Горгий  проложил  себе
дорогу, вывел Астурду во двор.
   Как бы не веря своим глазам, Астурда провела ладонью по щеке Горгия. Он
поймал ее руку, задержал - и тогда она несмело улыбнулась ему.
   - Ты поседел, - сказала она. - Я слышала - в городе говорили  про  тебя
плохое.
   - А ты и поверила? - усмехнулся Горгий.
   - Я плакала. Боялась - не увижу тебя больше. Ты теперь свободен?
   Она засыпала его вопросами, а он не знал толком, что ответить. Вроде бы
свободен, а далеко не уйдешь. И опять она заговорила про свое  племя,  про
стада своих родичей с мудреными именами, про кочевую жизнь на приволье.
   Он пытался об®яснить ей, что идет война и сейчас ни куда из окруженного
лагеря не уйти. Но разве что втолкуешь перепуганной женщине?
   Он взял ее за руку и повел во внутренние покои. Им  навстречу  выскочил
Диомед. Прищурился на Астурду, сказал:
   - Где тебя носит, хозяин? Иди скорее, с Молчуном неладно.


   Эхиар смеялся. Он сидел на груде мягких подстилок в  спальне  Сапрония,
раскачиваясь из стороны  в  сторону,  и  слезы  текли  по  его  щекам,  но
спутанной бороде. Смеялся, тряс головой, а  глаза  у  него  были  тусклые,
мертвые. Нехороший это был смех. Хоть и не рабо