ж.  Не  успели  вновь
прибывшие толком оглядеться, как их уже поставили толочь в каменных ступах
куски породы, в которых поблескивали драгоценные камни. Горгий обомлел, не
сразу решился ударить пестом: такое богатство в порошок толочь.
   Позади раздался дребезжащий голос:
   - Что, котеночек, задумался? Ложкой в котле небось лучше ворочаешь?
   Горгий оглянулся на сухонького старичка с козлиной бородкой и отеческой
лаской в глазах.
   - Рука не поднимается самоцветы крошить, - признался Горгий.
   - Жалостливый, - нараспев  сказал  старичок.  -  За  какие  грехи  сюда
угодил?
   - Ни за что.
   - Все так говорят, котеночек. А я вот гляжу на тебя и  думаю:  с  таким
носом да с не нашим выговором только здесь тебе и место.
   Горгий хотел было ответить как следует, но Диомед опередил его.
   - Послушай, борода, - сказал он, - не ты ли о прошлом годе с моей козой
путался?
   Старичок прищурился на Диомеда. Нехорошо посмотрел, будто сквозь  щелку
в заборе. Повернулся и пошел, слегка волоча левую ногу.
   Поблизости работал  мелкотелый  раб  со  скошенным,  будто  отрубленным
ударом меча подбородком. Он покачал кудлатой головой, негромко проговорил:
   - Зря ты, рыжий, это... Козел не простит тебе обиды.
   - А пусть других не обижает, - огрызнулся Диомед.
   - Лучше с ним не ссориться.
   - Да кто он такой? - спросил Горгий. - Одежда у него как у раба.
   - Раб-то он раб, да не простой. Старший плавильщик... Один у  нас  тоже
вот не угодил ему, так Козел на него порчу напустил. Мается теперь человек
от чирьев, прямо помирает...
   - Как его имя? - вмешался в разговор Тордул.
   - Да кто же его знает? Кличка у него  -  Козел.  Тут  имен  нету,  одни
клички... Меня вот прозвали Полморды. Обидно, а ничего не поделаешь...
   - Давно он на рудниках?
   - Давно. Из всех, кто здесь, он, может, самый старый.
   Тордул ткнул Горгия локтем в бок.
   Потянулись дни на  новом  месте.  В  плавильне  и  впрямь  работа  была
полегче. Горгий с Диомедом выучились резать из  камня  формы  для  отливки
кинжалов, мечей и секир, сверлить в камне дыры под шипы,  чтобы  половинки
ровно одна под другой стояли, чтобы не вытек расплавленный металл.  Сперва
в форму  заливали  свинец,  разнимали  половинки,  по  свинцовому  кинжалу
смотрели, где надо подправить форму.
   Интересно Горгию было смотреть,  как  здесь  плавили  бронзу.  Пламя  в
горнах раздували не мехами: в том месте, где  с  горы  низвергался  поток,
была отделена одна падучая струя и  забрана  в  стоячий  деревянный  ящик.
Вверху в ящике были прорезаны поперечные щели, а внизу ящик плотно сидел в
большом коробе, от которого к горну тянулась медная труба. Не сразу Горгий
разобрался в этом диве, а  когда  разобрался  -  понравилась  ему  выдумка
тартесских плавильщиков. Оказалось, вода, с силой падая в  ящик,  увлекала
воздух, а в нижнем коробе воздух отделялся от воды и по трубе  устремлялся
к горну, раздувая огонь под огромным глиняным сосудом.  Вот  бы  фокейским
кузнецам рассказать про это - не поверили б!
   В сосуд клали тягучую красную медь, хрупкое белое олово и  еще  порошок
из толченых камней-самоцветов. И так, в пламени углей, в рокоте  водопада,
в свисте воздушного дутья поспевала, рождалась  слава  Тартесса  -  черная
бронза.
   Потом  ее  разливали  но  формам.  В  ярости   огня   впитав   крепость
драгоценного камня, жидкотекучая, превращалась она, застывая,  в  твердую,
звенящую - в тяжелые темные мечи, в кинжалы, отлитые заодно с  раздвоенной
рукояткой, что так ловко лежала в ладони.
   Только ее, черную бронзу, здесь и плавили - подальше от чужих глаз.
   Жили здешние рабы не в пещере, а в  каменном  сарае.  Вечерами  подолгу
резались в кости - когда на лепешки, когда на щелчки.  Иногда  выходил  из
своего особого закутка Козел.
   - Дайте-ка и мне, котеночки, сыграть, - говорил он ласково.
   Играли с ним опасливо, знали: выиграешь у Козла -  назавтра  на  дурную
работу поставит. Все больше старались проиграть.
   Один только раб не принимал  участия  в  вечерних  игрищах  -  лежал  в
дальнем углу, прикрывшись ворохом тряпья, и молчал.  Так  его  и  звали  -
Молчун. На работу он ходил не со всеми, что-то делал  в  сарае  на  другом
конце ущелья. На него-то и напустил, по слухам, порчу  Козел  -  чирьи  но
всему телу. Ну, а порченого, известное дело, все сторонятся.
   Кости да кости каждый вечер... Однажды Диомед начертил  на  глинобитном
полу квадратики, разложил по ним цветные камешки, показал, как надо  их  в
черед  передвигать  -  кто  раньше  займет   своими   камешками   половину
противника, тот и выиграл. Новая игра пришлась но вкусу,  особенно  охочим
до нее оказался Козел. Играл горячо - вскрикивал,  хлопал  себя  по  тощим
ляжкам, крутил козлиную бородку.
   Тордул подсаживался к нему, заговаривал, подсказывал хорошие ходы. Он и
днем, на работе, крутился возле старшего плавильщика. И Козел оценил такую
преданность: отличал перед всеми Тордула, доверял ему  разливать  глиняным
ковшиком черную бронзу по формам. Работа была завидная, не тяжелая - не то
что обтесывать камень. Счастливчиком был этот Тордул -  всюду  устраивался
лучше других.
   - В тепле работает, у горнов, - ворчал Диомед, тюкая секирой по  камню,
- а мы тут мерзни на ветру...
   Греков Козел к горнам не подпускал, каждый день посылал  долбить  формы
для отливок. Диомед  заметно  слабел,  заходился  кашлем,  харкал  кровью.
Горгий мазал его своей мазью, да не помогало.
   - Ловкач, - откликнулся Полморды, работавший  рядом.  -  Так  и  вьется
вокруг Козла, слово у него с языка снимает.
   - За что ты сюда попал? - спросил Горгий.
   - По доносу, - охотно об®яснил Полморды. - Будто  я  усомнился...  А  и
всего-то было, что не вышел плясать при  полной  луне.  Вы  ж,  греки,  не
знаете... Закон у нас есть: как полная луна, так выходи на улицу  плясать.
Один день оружейники пляшут, другой - медники, потом мы,  гончары.  Хочешь
не хочешь, а пляши. Да я и хотел, только ноги попутали, в  костях  у  меня
ломота бывает. Кто-то из соседей и донес: сомневается, мол.  А  я  честный
гончар. Я всегда ликовал, когда велели. Ноги вот только у меня...
   - Тебя хоть ноги подвели, - сказал Горгий, - а я  вовсе  без  вины  тут
сижу.
   - Скажи спасибо своим богам, что не бросили тебя на голубое серебро.
   И всеведущий Полморды указал секирой на невысокую гору, чуть подернутую
туманом:
   - Видишь? Там оно, голубое серебро. В горе рабов - без счета.  Дневного
света никогда не видят. Никто не знает, сколько они там  ходов  прорубили.
Вход туда один, узкая дыра, возле нее стража стоит. Говорят,  за  сто  лет
оттуда ни один человек не вышел. Там же и мертвяков своих хоронят.
   Горгий поцокал языком. А посмотришь - гора как гора,  желто-серая,  без
единого кустика...
   - Какое оно, голубое серебро?
   - Раза два видел я щит Нетона, говорили, будто из этого самого серебра.
Кто же его знает, щит как щит. У верховного жреца на  шее  висел.  Это  на
празднике Нетона. На воле я еще был...
   Шаркающие шаги прервали разговор. Мимо, сутулясь,  шел  Молчун.  Сухими
жилистыми руками придерживал на  груди  тряпье,  в  которое  был  закутан.
Первый раз увидел Горгий его лицо при свете  дня.  Желтовато-седые  космы,
грубо подрезанные над бровями, свалявшаяся борода, нос в черных точках, на
правой щеке плешина - видно, ожог от всплеска расплавленной бронзы - никак
не  скажешь,  что  красавец.  Ни  на  кого  не  взглянул,  молча   прошел,
направляясь к себе в сарай.
   - Чокнутый, - равнодушно сказал Полморды. - Так вот, один только раз  я
и не вышел плясать...
   - Что он там делает, в сарае? - спросил Горгий, примеряя к шипу  только
что выдолбленную дыру.
   -  А  кто  его  знает?  Говорят,  перемывает  порошок,  который  оттуда
приносят, - Полморды кивнул на желто-серую гору. - Бывает, у него в  сарае
дым идет. Я как-то подкрался, подсмотрел.  Темнотища  там.  А  он  чего-то
бормочет. Может, молитву... От него лучше подальше...
   Горгий понимающе кивнул. Знал, что металл любит заклинания. Знал и  то,
что кузнецы и литейщики тайно от всех сжигают в новом горне черную курицу,
что кузни всегда строят темные,  чтоб  свет  солнца  не  спорил  с  огнем.
Известно ведь: кузнецы и литейщики - колдуны, они могут лечить  лихорадку,
заговаривать кровь, отводить несчастную любовь...
   - Думаешь, не знаю  я,  кто  на  меня  донес?  -  продолжал  между  тем
словоохотливый Полморды. - Как  бы  не  так!  Есть  на  нашей  улице  один
губастый, всюду нос сует. Вот ты не поверишь, он все стихи царя Аргантония
помнит наизусть. Выкликнут их раз, он уже  и  запомнил.  Да  я  бы  и  сам
запомнил, только вот память у меня...
   - То тебя ноги подводят, то голова,  -  сказал  Горгий.  -  Давно  этот
Молчун здесь сидит?
   - Очень даже давно. - Полморды надулся, умолк.
   В грязном вонючем сарае каждый вечер одно и  то  же:  пока  не  догорят
факелы, стучат кости, ругаются и спорят игроки; бывает, и дерутся - у кого
сил хватает.
   Тоска...
   Горгий сидел на жесткой соломенной подстилке, тупо смотрел на факельный
огонь с дымным хвостом, думал невеселую свою думу. Неужели так и  коротать
век в неволе, вдали от родины... от  моря...  от  Астурды?..  Да  была  ли
вообще Астурда, не приснилась ли в чудном  сне?  Был  ли  корабль,  Неокл,
Лепрей и другие матросы? Была ли Фокея?.. Вот и Диомед все реже говорит  о
побеге. Видать, погибает, бедняга, гложет ему грудь чахотка...
   Схватить бы факел, кинуть в солому - погибай все  на  свете,  будь  оно
проклято...
   Подошел Тордул, присел, зашептал оживленно:
   - Ну, Горгий, повезло нам. Ставлю корабль олова против  дырки  в  твоих
лохмотьях, что этот... старший плавильщик и есть Эхиар. По всему чую.
   - Козел он самый настоящий, а не... -  начал  было  Диомед,  но  Тордул
змеем на него зашипел:
   - Забываешься, пища червей! Как смеешь? - И снова Горгию: - Теперь надо
только убедиться, и тогда...
   - Как ты убедишься?
   - Знаю одну  примету.  -  Тордул  огляделся,  не  слушают  ли  разговор
посторонние уши. - У царей Тартесса слева на  груди  выжжен  особый  знак.
Понял? Вот бы посмотреть у Коз... у старшего.
   - Ну, так стяни с него рубаху и посмотри.
   - Спасибо, посоветовал, - насмешливо сказал Тордул.  -  Да  если  он  в
самом деле царь, разве он такое потерпит? Нет, так нельзя.
   Диомед приподнялся на лежанке, глаза у него озорно сверкнули.
   - А хочешь, сделаю так, что он сам разденется?
   - Чего еще выдумал? - Тордул недоверчиво посмотрел на матроса.
   Диомед подошел к играющим в камешки. Как раз очередной  игрок  проиграл
Козлу и покорно подставил лоб для щелчков.
   - Разреши с тобой сыграть, - сказал Диомед.
   Козел смерил его презрительным взглядом, осведомился:
   - На что играть будем? На щелчки? Ну, давай. - И,  расставляя  камешки,
добавил посмеиваясь: - По иноземному лобику щелкнуть - одно удовольствие.
   Диомед играл старательно, но все же  камешки  Козла  вторглись  на  его
половину и стали бить диомедовы один за  другим.  Козел  был  в  восторге.
Хлопал  себя  по  ляжкам,  заливался  счастливым  смехом.  Потом   любовно
расправил рыжие вихры на лбу Диомеда и влепил  костлявыми  пальцами  такой
щелчок, что матрос покачнулся. После десятого щелчка  лоб  Диомеда  пылал,
как огонь в горне.
   - Давай еще одну, - предложил он, тяжко, со свистом, дыша.
   - Ах ты, мой котеночек! - взвизгнул от радости Козел. - Да я  всю  ночь
могу щелкать... пока головушку с плеч долой!
   - Не, - сказал Диомед, потирая лоб. - Только не на щелчки. Очень сильно
бьешь.
   Козел подавился смехом, даже слезы потекли по морщинистым щекам.
   - Давай так, - предложил Диомед,  -  кто  проиграет,  скинет  одежду  и
трижды крикнет петухом.
   - Идет! Только зачем же петухом, баловство это.  Кричать:  "Слава  царю
Аргантонию!"
   На том и порешили. Вокруг игроков сгрудились  рабы,  Козел  то  и  дело
покрикивал, чтоб свет не загораживали. Поначалу игра шла ровно,  но  потом
Диомед  стал  теснить  Козла.  Камешки   его   двинулись   вперед,   бойко
перескакивая через камешки противника. Козел, видя  урон,  нервно  зачесал
под мышками. Уж кто-то - осторожный - незаметно подергал Диомеда за рваный
рукав: не лезь, мол, на рожон, помни, с кем играешь.  А  Диомеду  хоть  бы
хны: лезет и лезет камешками  вперед.  Сопит,  кашляет,  а  лезет,  невежа
этакий. С каждым ходом Козел все больше мрачнел, все  больше  задумывался.
Когда же у него остался  последний  камешек,  он  с  кряхтением  поднялся,
сказал скучным голосом:
   - Заигрались мы... Пора и спать.
   И шагнул было к своему закутку. Диомед проворно схватил его за полу:
   - Э, нет, так не пойдет! А уговор?
   Рабы вокруг загалдели. Кто-то за спиной Козла пробасил:
   - Что, не хочешь славу царю Аргантонию прокричать?
   Козел живо обернулся, да разве найдешь насмешника в толпе? Делать  было
нечего: уж и воздуху Козел набрал, и рот открыл, чтобы славу  кричать,  но
Диомед опять перебил:
   - А про одежду забыл? Скидывай!
   Ну что ты будешь делать? Пришлось Козлу  позориться.  Под  гогот  рабов
скинул одежду, обнажив  бледное,  худосочное  тело  со  следами  расчесов.
Прикрыв горстью срам, трижды  прокричал  дребезжащим  голосом  славу  царю
Аргантонию.
   Тордул растолкал людей, пробился вперед. Обошел Козла кругом, всего как
следует оглядел. Потом сплюнул,  кинулся  на  лежанку,  уткнулся  лицом  в
солому.
   Горгий тоже вышел из толпы, улегся рядом.
   - Что-то не видать тайного знака, - с усмешкой сказал он.


   Где-то разжился Диомед куском кожи и прохудившейся миской. Повозился  с
ними вечером, сделал бубен. Хоть неказист и не звонок, а по здешним местам
сойдет. Ударяя по натянутой коже пальцами, Диомед завел охальную песню:

   У жреца была собака, сторожила храм.
   Он кормил ее костями, мясо кушал сам.
   Раз она украла мясо, жрец ее схватил,
   Об ступеньку храма трахнул, до смерти убил...

   Рабы скалили зубы, подсаживались ближе. Полморды бросил латать одежку -
все равно дыра на дыре, не налагаешься, - подобрался  к  самому  бубну,  с
детским любопытством смотрел на быстрые пальцы грека.

   И, оплакавши, как надо, в землю закопал
   И на камне...

   Тут голос  у  Диомеда  сорвался,  хриплый  кашель  вырвался  из  груди.
Полморды сорвался с места, принес ковшик воды.
   - Давай еще, - попросил он, когда Диомед, напившись, унял кашель.
   - А жалостное что-нибудь знаешь? - спросил кто-то.
   Диомед подумал  немного,  потом  тихонько  повел  неторопливый  сказ  о
проклятии, лежащем на роде царя Пелопса. Отмеряя ритм  бубном,  он  пел  о
злодеяниях сыновей Пелопса - Атрея и Фиеста, как они без  устали  пытались
погубить друг друга и завладеть троном в Микенах.

   Когда Фиест вернулся из изгнания,
   Его Атрей на праздничное пиршество,
   Как брата брат, позвал приветливо.
   А сам Атрей убил детей фиестовых,
   Рассек на части и испек на вертеле
   И брата мясом чад его попотчевал...

   Так пел Диомед,  и  рабы,  столпившись  вокруг  него,  слушали  мрачную
историю о властителях, которые никак не могли ужиться друг с другом.
   Горгий оглянулся на шорох в углу. Молчун против  обыкновения  не  спал,
повернувшись лицом к стене. Он приподнялся на локте и в  упор  смотрел  на
Диомеда, рука его под бородой теребила горло, будто удушье на него напало.
   - Худо тебе? -  спросил  Горгий,  подойдя  к  старику.  -  Может,  воды
принести?
   Из-под косматых седых  бровей  на  Горгия  уставились  два  неподвижных
глаза. Молчун издал хриплый звук - то ли сказал что-то, то ли простонал  -
и отвернулся к стене.
   На следующий день Молчун брел, как обычно, сутулясь,  к  своему  сараю.
Поравнявшись с Горгием, который долбил долотом желобок в  литейной  форме,
он замедлил шаг. Горгию показалось, что старик хочет  что-то  сказать.  Он
поднялся с колен,  шагнул  к  Молчуну.  Глухим,  непривычным  к  разговору
голосом тот спросил:
   - То, что вчера пели... правда это?
   Работавшие неподалеку Полморды и другие  рабы  бросили  тесать  камень,
удивленно воззрились на Молчуна: никто из них до сих пор не  слыхивал  его
голоса.
   - Правда, раз песня сложена, - ответил Горгий. - Давнее это дело -  лет
двести, а то и больше.
   - Не так уж давно, - буркнул Молчун и пошел своей дорогой.
   Рабы,  сгибаясь  под  каменной  тяжестью,  потащили  готовые  формы   к
плавильным горнам. В  глиняных  сосудах  как  раз  поспела  бронза.  Козел
осмотрел формы, велел подогреть и установить для литья. Огляделся, поискал
глазами помощника своего - Тордула. А тот, словно литье его и не касалось,
сидел спиной к горну на камне, ковырял щепочкой в зубах.
   - Что же ты,  котеночек,  -  окликнул  Козел,  -  бери  скорее  ковшик,
разливать надо.
   Тордул даже не шевельнулся. Козел затеребил его за плечо.
   - Эй, очнись!
   - Пошел вон, - сказал  Тордул,  поднимаясь.  -  Надоел  ты  мне,  Козел
облезлый.
   И, не обращая внимания на ругань и  суету  Козла,  вышел  из  литейного
сарая. Козел побежал было вслед, но тут же вернулся  к  горну:  бронза  не
ждала. Понося Тордула, схватил гребок, сам стал снимать шлак с золотистого
расплава, брызжущего искрами. Руки у  него  тряслись,  глаза  побелели  от
ярости.
   А закончив разливку, Козел вытер с лица  копоть,  попил  воды  и  пошел
прямиком в особое строение  из  обожженного  кирпича,  где  помещался  сам
блистательный Индибил. Домик этот стоял  на  берегу  речки,  под  отвесной
скалой у выхода из ущелья. Земля вокруг была расчищена от камней и  гладко
утоптана. Меж двух столбов висел туго  набитый  соломой  мешок,  несколько
стражников с криками метали в него копья - упражнялись.  Козел  с  опаской
обошел их широким  полукругом,  поднялся  на  крыльцо.  Стражник  у  входа
скользнул по нему скучающим взглядом, отвел копье - проходи, мол.
   Налево было помещение для стражников. Там они и сидели -  ели  лепешки,
макая в топленое  баранье  сало,  лениво  переругивались,  спорили,  когда
придет срок получать зимнюю обувь. Один, горячась, задирал ногу, совал  ее
всем по очереди под нос - показывал рваную подошву.
   От смачного духа сала у Козла засосало в нутре. Глотая слюну, он  пошел
в  следующую  комнату.  Здесь  перед  длинными  деревянными  скамьями   на
корточках сидели писцы, острыми палочками царапали по  дощечкам,  покрытым
воском. Старший писец, распространяя густой запах чеснока, ругал одного из
грамотеев:
   - Сиди хоть ночью, а к утру чтобы все было  пересчитано!  С  завтрашним
обозом сведения отправлять...
   - Да как же я поспею, счетоведущий? -  ныл  писец,  почесывая  палочкой
заросший затылок. - Ведь сам ты мне сказал, сколько секир приписать  сверх
истинного счета...
   - Не чешись, когда со мной разговариваешь, поганец! Я  сказал,  сколько
штук  приписать,  значит,  и  вес  должен  быть  сообразный.  Думаешь,   в
казначействе дурнее тебя сидят?
   - Так все равно же  благодарственные  деньги  по  штукам,  не  по  весу
начисляют. Не станут они с весом сличать...
   - Станут не станут, а все должно сходиться. Сам  знаешь,  блистательный
Индибил любит, чтобы сходилось... - Тут  старший  писец  увидел  вошедшего
Козла. - Что, счет сегодняшнему литью принес?
   Они  немного  поговорили  о  делах.  Старший  писец   распек   старшего
плавильщика за большой расход самоцветных камней.
   С робостью приблизился Козел к покоям блистательного Индибила.  Вначале
стража не хотела пускать. Заспорили. Тут  из-за  двери  послышался  зычный
голос самого Индибила. Велел пустить.
   Козел,  войдя,  почтительно  перегнулся  пополам.  Начальник   рудников
полулежал на мягкой скамье, задрав круглое лицо  к  потолку.  Раб-искусник
горячими щипцами завивал ему бороду. На другой скамье  сидел  главный  над
стражей - посмеиваясь, рассказывал начальнику последние тартесские сплетни
(видно, ездил в город на побывку).
   - Ну, чего тебе? - спросил, наконец, Индибил, скосив глаз  на  старшего
плавильщика.
   Козел пожелал