- Мой  кузен Никол Джарви беседовал со  мной  из  добрых побуждений,  -
сказал он,  -  но  он слишком сурово осуждает человека моего склада и  моего
положения,  если вспомнить,  кем я был и кем я стал...  а главное - что меня
вынудило стать тем, что я есть.
     Он  умолк.  Сознавая,  на  какую  скользкую почву  может  завести  этот
щекотливый разговор,  я все же позволил себе сказать, что многое в настоящем
положении Мак-Грегора должно, очевидно, сильно задевать его чувства.
     - Я  был бы счастлив услышать,  -  добавил я,  -  что вам предоставлена
возможность на почетных условиях перейти к другому образу жизни.
     - Вы  говорите  как  мальчик,  -  возразил Мак-Грегор  глухим  голосом,
прозвучавшим словно отдаленный гром,  -  как  мальчик,  который думает,  что
старый дуб так же легко пригнуть к земле,  как молодое деревце. Разве могу я
забыть,  что  я  был поставлен вне закона,  заклеймен именем предателя,  что
голова моя была оценена,  точно я волк!  Что семью мою травили,  как самку и
детенышей горного лиса, которых каждому разрешено терзать, поносить, унижать
и оскорблять; что самое имя мое, унаследованное от длинного ряда благородных
воинственных предков,  запрещено упоминать,  точно оно,  как заклятье, может
вызвать дьявола из ада.
     Он продолжал в том же духе, и мне было ясно, что он нарочно разжигает в
себе гнев перечислением обид,  чтобы оправдать перед самим собой те  ошибки,
которые совершил из-за  них.  Это  ему  удалось в  полной  мере;  зрачки его
светло-серых глаз то суживались,  то расширялись, и казалось от этого, будто
в них и впрямь полыхает пламя; он наклонился, отставил ногу назад, сжал эфес
кинжала, вытянул руку, стиснул кулак и наконец встал со скамьи.
     - Но  они узнают,  -  сказал он,  и  в  его глухом,  но глубоком голосе
звучала подавленная страсть,  -  они узнают,  что имя,  поставленное ими под
запрет,  имя Мак-Грегор,  действительно таит в себе заклятье и может вызвать
самого лютого дьявола...  Они услышат о моей мести -  все те, кто с усмешкой
слушал  рассказ  о  моих  обидах...  Жалкий  шотландский скотовод,  банкрот,
босоногий бродяга,  лишенный всего своего достояния, обесчещенный и гонимый,
потому что жадность людская зарилась на большее,  чем могло дать это скудное
достояние,  -  он  встанет перед ними страшным оборотнем.  Кто  глумился над
земляным червем,  кто давил его пятой -  тот завопит и взвоет,  когда увидит
над собой крылатого дракона с  огненною пастью.  Но к  чему я это говорю?  -
сказал он более спокойным тоном, усаживаясь вновь. - Вы, впрочем, понимаете,
мистер Осбалдистон: трудно не выйти из себя, когда вчерашние друзья и соседи
травят тебя,  как  выдру,  как тюленя,  как лосося на  мели;  когда на  тебя
занесено столько клинков,  столько наведено дул, как было сегодня у брода на
Эйвон Ду.  Не то что у  горца -  у  святого истощилось бы терпение;  а горцы
никогда не отличались терпеливостью,  как вам, вероятно, доводилось слышать,
мистер Осбалдистон.  Но одно меня угнетает из того, о чем говорил Никол: мне
больно за детей, мне больно, что Хэмиш и Роберт должны жить жизнью их отца.
     И,  предавшись печали не о  себе самом -  о своих сыновьях,  он опустил
голову на руки.
     Уилл,  я  был глубоко взволнован.  Меня всегда больше трогало отчаяние,
сокрушающее гордого,  сильного духом и  могущественного человека,  чем легко
пробуждаемые печали более мягких натур.  В  душу  мне  запало желание помочь
ему, хоть это и казалось трудной или даже неразрешимой задачей.
     - У  нас широкие связи за  границей,  -  сказал я.  -  Не могут ли ваши
сыновья при известном содействии, - а они имеют право на все, что может дать
торговый дом  моего отца,  -  найти достойные средства к  жизни в  службе за
рубежом?
     На моем лице, должно быть, отразилось искреннее чувство. Но собеседник,
взяв меня за руку, не дал мне продолжать и сказал:
     - Благодарю,  благодарю вас!  Но оставим этот разговор. Не думал я, что
взор  человека когда-либо  увидит вновь  слезу  на  ресницах Мак-Грегора.  -
Тыльной стороной руки он отер влагу с длинных рыжих ресниц. - Завтра поутру,
- добавил он,  -  мы поговорим об этом,  и поговорим также о ваших делах; мы
ведь поднимаемся рано, чуть свет, даже когда посчастливится уснуть в хорошей
постели. Не разопьете ли со мной разгонную?
     Я отклонил приглашение.
     - Тогда,  клянусь душой святого Мароноха,  я должен выпить один! - И он
налил в чарку и выпил единым духом по меньшей мере полкварты вина.
     Я лег, решив отложить расспросы до другого раза, когда мой хозяин будет
в  более спокойном состоянии духа.  Этот необыкновенный человек так завладел
моим воображением,  что я невольно смотрел на него еще несколько минут после
того,  как растянулся на  ложе из вереска и  прикинулся спящим.  Он шагал из
угла  в  угол  и  время  от  времени  крестился,   бормоча  латинские  слова
католической молитвы;  потом завернулся в  плед,  оставив под ним обнаженный
меч на  одном боку,  пистолет -  на другом и  так расположив складки,  что в
случае тревоги мог  в  одно  мгновение вскочить с  оружием в  обоих  руках и
немедленно  ринуться  в  бой.  Через  несколько  минут  его  ровное  дыхание
показало,  что он  крепко спит.  Разбитый усталостью,  оглушенный множеством
неожиданных и  необычных событий истекшего дня,  я вскоре тоже поддался сну,
глубокому  и  неодолимому,  и,  хотя  обстановка требовала от  меня  большей
бдительности, не просыпался до утра.
     Когда я  открыл глаза и вполне очнулся,  я увидел,  что Мак-Грегора уже
нет в хижине.  Я разбудил мистера Джарви, который после долгих охов, вздохов
и  тяжких жалоб на ломоту в костях -  следствие непривычных трудов минувшего
дня -  оказался наконец способным оценить приятное известие,  что похищенные
Рэшли Осбалдистоном бумаги благополучно мне возвращены. В тот миг, как смысл
моих слов дошел до его сознания, он забыл все свои горести, быстро вскочил и
тотчас же принялся сличать содержимое пакета,  который я передал ему в руки,
с памятной записью Оуэна, то и дело приговаривая:
     - Правильно,  правильно...  вот они...  Бэйли и Уиттингтон... где здесь
Бэйли и Уиттингтон?..  Семьсот, шесть, восемь - совершенно точно, до единого
пенни...  Поллок и Пилмен - двадцать восемь, семь... точно до полушки, хвала
Создателю!  Граб и  Грайндер -  отменнейшие люди,  лучше и  быть не может...
триста семьдесят...  Глиблед -  двадцать... Глиблед, по-моему, пошатнулся...
Слипритонг -  Слипритонг прогорел...  но  за  этими  двумя  небольшие суммы,
просто мелочь...  Все остальное в  порядке.  Слава Богу!  Документы у  нас в
руках, и мы можем уехать из этой печальной страны. Всякий раз, как вспомню я
о Лох-Арде, мурашки так и бегут по спине.
     - Очень сожалею,  кузен,  -  сказал Мак-Грегор, входя в хижину при этом
последнем замечании, - что обстоятельства не позволили мне оказать вам такой
прием,  как я  желал бы;  тем не  менее,  если б  вы соизволили посетить мое
бедное жилище...
     - Чрезвычайно вам  обязан,  чрезвычайно,  -  поспешил  ответить  мистер
Джарви.  -  Но нам пора уезжать.  Мы очень спешим -  мистер Осбалдистон и я;
дела не ждут.
     - Прекрасно,  родственник,  -  возразил горец,  - вы знаете наш обычай:
встречай гостя,  когда он приходит,  провожай, когда он спешит домой. Но вам
нельзя возвращаться на  Драймен;  я  должен проводить вас на  Лох-Ломонд,  а
оттуда доставить на  лодке к  Баллохской переправе да  туда же кружным путем
прислать  ваших  лошадей.  Умный  человек  всегда  соблюдает  правило  -  не
возвращаться той дорогой, которой пришел, если свободна другая.
     - Как же,  как же,  Роб,  -  молвил бэйли,  -  это одно из  тех правил,
которые вы  усвоили,  когда  торговали скотом:  вы  не  любили встречаться с
фермерами в  тех  местах,  где  ваши  быки  пощипали  мимоходом траву,  а  я
подозреваю,  что  теперь вы  оставляете за  собою  следы похуже,  чем  в  те
времена.
     - Значит,  теперь и  вовсе не  годится часто проезжать одной и  той  же
дорогой,  родственник,  -  ответил Роб.  - Я посылаю наших лошадей в обход к
переправе с  Дугалом Грегором,  который превратился по этому случаю в  слугу
господина бэйли;  и этот бэйли едет вовсе не из Эберфойла и не из страны Роб
Роя,   как  вы,   может  быть,   думаете,   а  из  города  Стерлинга  мирным
путешественником. Ага, вот и он!
     - Ни за что не узнал бы я бездельника! - сказал мистер Джарви.
     И  в  самом деле,  нелегко было узнать горца,  когда он  появился перед
дверью дома,  наряженный в шляпу,  парик и кафтан,  недавно еще признававшие
своим владельцем Эндрю Ферсервиса, и сидя верхом на лошади мистера Джарви, а
мою держа в поводу.
     Он получил от своего господина последние наказы: избегать тех мест, где
легко мог  навлечь на  себя  подозрения;  дорогой собирать сведения и  ждать
нашего прибытия в условленном месте близ Баллохской переправы.
     В то же время Мак-Грегор пригласил нас отправиться вместе с ним в путь,
уверяя,  что  нам  непременно нужно сделать прогулку в  несколько миль перед
завтраком,  и предлагая глотнуть на дорогу водки, в чем бэйли его поддержал,
заявив,  что  "пить  натощак спиртное,  вообще говоря,  беспутная и  вредная
привычка,  кроме тех случаев,  когда нужно предохранить желудок (а это очень
деликатная часть организма) от  злого действия утреннего тумана;  при  таких
обстоятельствах мой  отец,  декан,  рекомендовал глоток водки  и  подкреплял
совет примером".
     - Совершенно верно, родственник, - ответил Роб, - и по этой причине мы,
Сыны Тумана, правы, когда пьем водку с утра до ночи.
     Подкрепившись  по  рецепту  покойного  декана,  бэйли  взгромоздился на
горного пони.  Предложили лошадку и мне, но я отказался, и мы - совсем иначе
провожаемые и с другими видами на будущее -  пустились в тот же путь,  какой
проделали накануне.
     Нас эскортировали Мак-Грегор и пять-шесть самых красивых, самых рослых,
хорошо вооруженных горцев из его отряда,  которые и  составляли обычно свиту
вождя.
     Когда  мы  приблизились к  месту,  где  накануне разыгралось сражение и
совершилось жестокое дело,  Мак-Грегор поспешил заговорить,  но не в связи с
чем-либо высказанным мною,  а как будто угадав, что пронеслось в моем уме, -
словом, отвечая не на слова мои, а на мысли.
     - Вы,  верно,  сурово  осуждаете нас,  мистер Осбалдистон;  и  было  бы
странно,  если бы вы судили иначе.  Но вспомните, по крайней мере, что не мы
зачинщики.   Мы  грубый  и  невежественный  народ,   может  быть  горячий  и
необузданный,  но  не  жестокий,  нет.  Мы  едва ли нарушили бы мир и  закон
страны,  если б  нам давали спокойно пользоваться благами мира и закона.  Но
наш род преследовали из поколения в поколение.
     - А преследование, - вставил бэйли, - делает и мудрого безумным.
     - До чего же оно должно довести таких, как мы, - живущих, как жили наши
отцы тысячу лет назад,  и  таких же,  как они,  непросвещенных?  Можем ли мы
спокойно смотреть,  как  против нас  издаются кровавые эдикты,  как  вешают,
посылают на  плаху,  гонят и  травят носителей древнего и  почтенного имени,
точно лучшего они не заслужили и надо топтать их,  как враг не топчет врага?
Вот я  стою перед вами:  двадцать раз побывал я  в  схватках,  но ни разу не
пролил крови человека иначе, как в пылу битвы; и все-таки они поймали б меня
и повесили,  как бездомную собаку,  на воротах любого влиятельного человека,
который за что-либо зол на меня.
     Я ответил,  что запрет,  наложенный на его имя, и объявление вне закона
членов его семьи не  могут не казаться англичанину жестоким и  бессмысленным
произволом;  и,  успокоив его немного этими словами, я повторил свое прежнее
предложение помочь ему самому,  если он пожелает,  и его сыновьям устроиться
на военную службу за границей.  Мак-Грегор сердечно пожал мне руку, задержал
меня,   пропуская  мистера  Джарви  вперед,  -  маневр,  которому  послужила
оправданием узкая дорога, - и сказал мне:
     - Вы благородный и добрый юноша и,  несомненно,  умеете уважать чувства
человека чести.  Но вереск,  который я топтал под ногами, покуда жил, должен
цвести надо  мною,  когда я  умру;  сердце мое  сожмется и  рука  ослабеет и
поникнет,  как папоротник на морозе, если я не буду видеть моих родимых гор;
и  никакие красоты мира не  заменят мне  вида этих вот диких утесов и  скал,
которые нас окружают здесь.  А Елена - что станется с нею, если я покину ее,
обрекая на новые глумления и жестокости?  И как перенесет она разлуку с теми
краями,  где воспоминания о свершенной мести делают не такой горькой мысль о
нанесенных ей обидах? Было время, когда мой Великий Враг, как я его по праву
называю,  так жестоко меня теснил, что я был вынужден отступить перед силой,
сняться со всей семьей и  народом с  родной земли и  перекочевать на время в
страну Мак-Каллумора. И тогда Елена сложила свой "Плач" о нашем уходе, такой
чудесный,  что сам Мак-Риммон* не  сложил бы лучше,  такой скорбный и  такой
жалостный,  что  у  каждого из  нас  разрывалось сердце,  когда мы  сидели и
слушали:  точно  кто-то  оплакивал мать,  породившую его.  Слезы  бежали  по
суровым лицам наших молодцов,  когда она  пела;  и  я  не  соглашусь еще раз
причинить ее сердцу такую боль -  нет, не соглашусь, хотя бы мне вернули все
земли, какими владели в прошлом Мак-Грегоры.
     ______________
     *  Мак-Риммоны,   или  Мак-Кримоды,   из  поколения  в  поколение  были
волынщиками при вождях клана Мак-Мод и  славились своим искусством.  Пиброх,
сочиненный,  по преданию, Еленой Мак-Грегор, дошел до нашего времени. (Прим.
автора.)

     - Но  ваши сыновья?  -  сказал я.  -  Они  в  том возрасте,  когда ваши
соотечественники не прочь бывают повидать свет.
     - Я не возражал бы,  -  сказал Мак-Грегор, - чтобы они попытали счастья
на  французской или  испанской службе,  как  это  в  обычае среди шотландцев
благородной  крови,   и   вчера  ваше  предложение  показалось  мне   вполне
осуществимым.   Но  утром,  пока  вы  спали,  я  успел  переговорить  с  его
превосходительством.
     - Разве  он  ночевал так  близко  от  нас?  -  сказал я,  и  сердце мое
взволнованно забилось.
     - Ближе,  чем вы полагали,  -  был ответ Мак-Грегора.  - Но он, похоже,
некоторым образом ревнует вас к  молодой леди и  не хочет,  чтоб она с  вами
виделась, так что, понимаете...
     - Для ревности не было повода, - сказал я высокомерно, - я не покушаюсь
на то, что принадлежит другому.
     - Не обижайтесь понапрасну и  не глядите на меня так угрюмо сквозь ваши
кудри, точно дикая кошка сквозь заросли плюща. Вы же должны понимать, что он
к  вам  искренне расположен и  доказал это на  деле.  Из-за  этого отчасти и
загорелся сейчас наш вереск.
     - Вереск загорелся? - повторил я. - Не понимаю, что вы хотите сказать?
     - Ну,  вы же отлично знаете,  -  отвечал Мак-Грегор,  -  что все зло на
земле пошло от женщины и  от денег.  Я взял на подозрение вашего двоюродного
брата Рэшли Осбалдистона с  того самого часа,  как  он  понял,  что  ему  не
получить в жены мисс Ди Вернон;  и, я думаю, он по этой причине затаил злобу
на его превосходительство.  Потом вышел еще спор из-за ваших бумаг; а сейчас
мы получили прямые доказательства, что, как только его принудили их вернуть,
он  поскакал  в  Стерлинг  и  донес  правительству обо  всем,  что  делалось
втихомолку среди горцев,  да  еще  прибавил то,  чего  и  не  было;  потому,
конечно, и был разослан по области приказ об аресте его превосходительства с
молодою леди  и  устроена была  неожиданно облава на  меня.  Я  нисколько не
сомневаюсь,  что  Рэшли,  сговорившись с  каким-нибудь  сквайром из  Низины,
подбил злосчастного Морриса (он  же  вертел им  как  хотел) заманить меня  в
ловушку.  Но был бы Рэшли Осбалдистон даже последним и лучшим в своем роду -
пусть сам сатана перережет мне горло обнаженным палашом,  если, встретившись
с  Рэшли лицом к  лицу,  мы разойдемся прежде,  чем мой кинжал испробует его
горячей крови!
     Он  произнес свою угрозу,  зловеще сдвинув брови и  положив для большей
убедительности руку на кинжал.
     - Я почти готов порадоваться всему,  что случилось,  - сказал я, - если
предательство Рэшли  действительно предупредит  взрыв,  подготовленный путем
отчаянных и дерзких интриг,  в которых он сам, как я давно подозреваю, играл
немаловажную роль.
     - На это не надейтесь!  -  сказал Роб Рой.  -  Слово предателя не может
повредить честному делу. Правда, он посвящен во многие наши планы; если б не
это,  Эдинбургский замок и  замок Стерлинг уже  сегодня или  через несколько
дней были бы  в  наших руках.  Теперь же  на  это рассчитывать трудно.  Но в
заговоре замешано так много народу и дело такое доброе,  что люди от него не
отступятся из-за первого доноса,  -  это очень скоро будет доказано. Итак, к
чему я,  собственно,  и веду свою речь,  - я вам премного благодарен за ваше
предложение насчет моих сыновей!  Еще  минувшей ночью я  всерьез подумывал о
нем,  но  теперь,  я  вижу,  измена  злодея  побудит  наших  знатных  вождей
немедленно стать во главе восстания и самим нанести первый удар, или их всех
захватят,  каждого в его доме,  сосворят, точно собак, и пригонят в Лондон -
как  было  с  честными  баронами и  джентльменами в  семьсот  седьмом  году.
Гражданская война подобна василиску. Мы десять лет сидели на яйце, в котором
он  таился,  и  просидели бы  еще десять лет;  но приходит Рэшли,  разбивает
скорлупу,  и  змей вздымается среди нас,  и настает пора огня и меча.  Когда
пошло такое дело,  дорога каждая рука, способная поднять за нас оружие; не в
обиду  будь  сказано испанскому и  французскому королям -  им  я  желаю тоже
всяческих благ, - но король Иаков стоит любого из них, и у него первое право
на Хэмиша и Роба, раз они родились его подданными.
     Я понял, что эти слова предвещают потрясение для всей страны; и так как
было  бы  и  бесполезно и  небезопасно оспаривать политические взгляды моего
проводника в  таком месте и  в такой час,  я только выразил сожаление о том,
что всеобщее восстание в пользу изгнанного королевского дома широко раскроет
ворота перед бедой и разорением.
     - Пусть приходят,  пусть! - ответил Мак-Грегор. - Невиданное дело, чтоб
ненастье сменялось ясными днями без ливня,  а  когда мир перевертывают вверх
дном, честный человек скорее сможет отрезать себе ломоть хлеба.
     Я  снова сделал попытку перевести разговор на  Диану;  но хотя обо всем
прочем мой спутник высказывался очень словоохотливо,  что не вызывало во мне
особого восторга,  а этом вопросе,  единственно меня занимавшем, он проявлял
предельную сдержанность и  ограничился лишь сообщением,  что  леди,  как  он
надеется,  "уедет скоро в другую страну,  где ей будет,  наверно, спокойнее,
чем  в   Шотландии".   Я  вынужден  был  удовольствоваться  этим  ответом  и
по-прежнему тешить себя надеждой, что случай, как вчера, окажется мне другом
и  доставит грустную радость хотя бы попрощаться с  той,  что занимала такое
большое место в моем сердце -  большее,  чем я предполагал,  - перед тем как
мне расстаться с ней навек.
     Мы  прошли берегом озера  около шести английских миль  по  извилистой и
живописной тропе,  пока не добрались до своеобразной верхнешотландской фермы
или  разбросанного  селения,   лежавшего  у   зеркального  залива,   который
назывался, если не ошибаюсь, Ледиарт или как-то в этом роде. Здесь уже стоял
многочисленный отряд людей Мак-Грегора,  приготовившийся нас принять.  Вкус,
как и  красноречие,  диких,  или,  точнее говоря,  нецивилизованных,  племен
обычно  бывает  безошибочным,  так  как  не  скован  никакими стеснительными
правилами и  никакими условностями;  горцы  доказали это  выбором места  для
приема своих гостей.  Кем-то  было сказано,  что британский монарх,  разумно
рассуждая,  должен  был  бы  принимать посольство державы-соперницы в  каюте
военного корабля; так и вождь горного клана поступил правильно, избрав