с охоты. Итак, я остановился на пригорке и, не чуждый любопытства,
которое,  естественно, должны внушать эти сельские забавы (хотя мой ум в тот
час был не слишком восприимчив к впечатлениям такого рода), нетерпеливо ждал
появления охотников.
     Из  заросли  кустов,  покрывавшей правую  сторону  ложбины,  показалась
загнанная, еле живая лисица. Опущенный хвост, замызганная шерсть и вялый бег
предвещали ее  неминуемую гибель,  и  жадный до  падали ворон уже кружил над
беднягой Рейнардом,  видя в нем добычу. Лисица переплыла поток, пересекавший
ложбину,  и  пробиралась дальше,  вверх по  овражку,  на левый берег,  когда
несколько собак,  опередив остальную заливавшуюся лаем  свору,  выскочили из
кустов,  а за ними егерь и еще три или четыре всадника.  Собаки безошибочным
чутьем находили лисий  след,  и  охотники очертя голову неслись за  ними  по
бездорожью.  Это были высокие,  плотные юноши на прекрасных конях,  одетые в
зеленое и красное -  костюм охотничьего общества, существовавшего под эгидой
старого сэра Гилдебранда Осбалдистона.  "Мои двоюродные братья!" -  решил я,
когда всадники пронеслись мимо.  И тут же подумалось: "Какой же прием окажут
мне эти достойные потомки Немврода?  Чуждый сельских утех,  смогу ли я найти
покой и  счастье в  семье моего дяди?" Возникшее предо мной видение прервало
эти думы.
     То была юная леди с замечательными чертами лица, вдвойне прелестного от
возбуждения,  сообщенного ему  охотничьим азартом и  быстрой ездой.  Под нею
была красивая лошадь,  сплошь вороная,  только на удилах белели клочья пены.
Всадница была  одета в  довольно необычный по  тому  времени костюм мужского
покроя,  получивший впоследствии название амазонки.  Эта  мода была введена,
пока я жил во Франции,  и оказалась для меня новинкой. Длинные черные волосы
наездницы развевались по ветру,  выбившись в  пылу охоты из-под сдерживавшей
их ленты. Крайне неровный грунт, по которому она с поразительной ловкостью и
присутствием духа вела лошадь,  замедлял ее продвижение и  заставил проехать
ближе  от  меня,  чем  пронеслись другие  всадники,  поэтому  я  мог  хорошо
разглядеть ее  удивительно тонкое лицо и  весь ее облик,  которому придавали
невыразимую прелесть буйное веселье этой сцены,  романтичность своеобразного
наряда и самая неожиданность появления. Едва она поравнялась со мной, как ее
разгоряченная лошадь  сделала  неверное  движение в  тот  самый  миг,  когда
наездница, выехав на открытую дорогу, снова дала ей шпоры. Это послужило мне
поводом подъехать ближе, как будто на помощь. Причин к беспокойству, однако,
не было -  лошадь не споткнулась и не оступилась;  а если бы и оступилась, у
прекрасной  всадницы  было  достаточно  самообладания,  чтобы  при  этом  не
растеряться.  Все же она поблагодарила меня улыбкой за доброе мое намерение,
и  я,   осмелев,   пустил  коня  тем  же  аллюром  и  старался  держаться  в
непосредственной  близости  к  ней.   Крики:   "Хью!   Убита,  убита!"  -  и
соответственная трель  охотничьего рога  вскоре известили нас,  что  спешить
больше не к  чему,  так как охота завершилась.  Один из виденных мною раньше
юношей приближался к нам,  размахивая лисьим хвостом,  -  как бы в укор моей
прелестной спутнице.
     - Вижу, - отозвалась та, - вижу, но нечего так кричать. Если бы Феба не
завела меня на скалистую тропу,  вам было бы нечем похвастаться,  - добавила
она, потрепав по шее свою красивую лошадь.
     Они съехались,  пока она говорила,  и  я видел,  что оба поглядывали на
меня  и  с  минуту  совещались вполголоса,  причем  молодая леди  как  будто
уговаривала охотника что-то сделать,  а  тот опасливо и  угрюмо оглядывался.
Затем она повернула голову лошади в мою сторону со словами:
     - Прекрасно,  Торни,  не вы,  так я,  только и всего! Сэр, - продолжала
она,  обратившись ко  мне,  -  я  убеждала этого цивилизованного джентльмена
спросить у вас,  не довелось ли вам проездом слышать что либо о нашем друге,
мистере  Фрэнсисе  Осбалдистоне,   которого  мы   со  дня  на  день  ждем  в
Осбалдистон-холл.
     С искренней радостью я поспешил признаться, что я сам и есть то лицо, о
котором спрашивают,  и выразил благодарность молодой леди за ее беспокойство
обо мне.
     - В таком случае,  сэр,  - отвечала амазонка, - так как учтивость моего
родича еще не очнулась от дремоты, разрешите мне (хоть это, может быть, и не
совсем  прилично) взять  на  себя  совершение церемониала и  представить вам
юного сквайра Торнклифа Осбалдистона, вашего двоюродного брата, и Ди Вернон,
которая также  имеет  честь  быть  бедной родственницей вашего несравненного
кузена.
     В  тоне,  которым  мисс  Вернон  произнесла эти  слова,  звучала  смесь
дерзости,  иронии  и  простодушия.  Достаточное знание света  позволило мне,
приняв соответственный тон,  поблагодарить ее за лестное внимание и выразить
свою радость по поводу встречи с родственниками.  Откровенно говоря, я облек
свой комплимент в  такие выражения,  что  леди легко могла принять его почти
целиком  на  свой  счет,  так  как  Торнклиф  казался  настоящим деревенским
увальнем,  неуклюжим,  застенчивым и  довольно угрюмым.  Однако он пожал мне
руку и  тут же высказал желание оставить меня,  чтобы помочь егерям и  своим
братьям сосворить собак;  впрочем,  это было сказано скорее к  сведению мисс
Вернон, чем в извинение предо мною.
     - Ускакал!  - сказала молодая леди, провожая кузена взглядом, в котором
отразилось откровенное презрение.  - Первейший знаток петушиного боя, король
конюхов и лошадников.  Но они все один другого лучше.  Читали вы Маркхема? -
добавила она.
     - Кого, сударыня? Я что-то не припомню такого писателя.
     - О  несчастный!  На какой же берег вас забросило!  -  ответила молодая
леди.  -  Бедный  заблудший и  невежественный чужеземец,  незнакомый даже  с
алькораном того дикого племени, среди которого вам придется жить! Вы никогда
не слышали о Маркхеме,  знаменитейшем авторе руководства для коновалов? Если
так,  я боюсь, вам равным образом неизвестны и более новые имена - Гибсона и
Бартлета?
     - Поистине так, мисс Вернон.
     - И вы,  не краснея,  в этом признаетесь?  Мы, кажется, должны будем от
вас отречься.  В  довершение всего вы,  конечно,  не умеете приготовить коню
лекарство, задать ему резки и расчистить стрелку?
     - Признаться, эти дела я доверяю конюху или слуге.
     - Непостижимая беспечность! И вы не умеете подковать лошадей, подстричь
ей  гриву и  хвост?  Не умеете выгнать глистов у  собаки,  подрезать ей уши,
отрубить ей "лишний палец"? Не умеете вабить сокола, дать ему слабительного,
посадить на диету, когда его крепит?
     - Короче,  чтобы выразить в двух словах всю глубину моего невежества, -
ответил я,  -  сознаюсь,  что я абсолютно лишен каких бы то ни было сельских
совершенств.
     - Но,  во  имя  всего святого,  мистер Фрэнсис Осбалдистон,  что же  вы
умеете делать?
     - В этой области очень немногое, мисс Вернон. Все же, осмелюсь сказать,
когда слуга оседлает мне лошадь,  я могу на ней ездить,  и когда сокол мой в
поле, могу его спустить.
     - А это вы можете? - сказала молодая леди, пуская вскачь коня.
     Дорогу  нам  преградила грубая,  перевитая поросшими ветками изгородь с
воротами  из  нетесаных бревен;  я  поскакал вперед,  собираясь отворить их,
когда мисс Вернон плавным прыжком взяла барьер.  По  долгу чести я  вынужден
был последовать ее примеру; мгновение - и мы снова скакали бок о бок.
     - Вы все-таки подаете кое-какие надежды,  -  сказала она.  - Я боялась,
что вы  настоящий выродок среди Осбалдистонов.  Но что загнало вас в  Волчье
Логово, ибо так окрестили соседи наш охотничий замок? Ведь вы, я полагаю, не
приехали бы сюда по доброй воле?
     К  этому  времени  я  уже  чувствовал себя  на  дружеской ноге  с  моим
прелестным видением и поэтому, понизив голос, ответил доверительно:
     - В  самом  деле,  милая мисс  Вернон,  необходимость прожить некоторое
время в  Осбалдистон-холле я мог бы счесть наказанием,  если обитатели замка
таковы,  как  вы  их  описываете;  но  я  убежден,  что  есть среди них одно
исключение, которое вознаградит меня за недостатки всех остальных.
     - О, вы имеете в виду Рэшли? - сказала мисс Вернон.
     - Сказать  по  совести,   нет;   я  думал,  простите  меня,  об  особе,
находящейся неподалеку.
     - Полагаю,  приличней было бы  не понять вашей любезности,  но это не в
моем обычае;  не отвечаю вам реверансом,  потому что сижу в седле. Однако вы
заслуженно назвали меня исключением, так как в замке я единственный человек,
с которым можно разговаривать, не считая еще старого священника и Рэшли.
     - Ради всего святого, кто же этот Рэшли?
     - Рэшли -  человек,  который задался целью расположить к  себе  всех  и
каждого.  Он младший сын Гилдебранда, юноша вашего примерно возраста, только
не такой...  словом, он некрасив, но природа дала ему в дар крупицу здравого
смысла,  а священник прибавил к этому с полбушеля знаний,  - он слывет очень
умным человеком в  наших краях,  где  умные люди наперечет.  Его  готовили к
служению в церкви, но он не спешит с посвящением в сан.
     - Какой церкви? Католической?
     - Конечно, католической! А какой же еще? - сказала леди. - Но я забыла:
меня предупреждали, что вы еретик. Это правда, мистер Осбалдистон?
     - Не могу отвести ваше обвинение.
     - А между тем вы жили за границей, в католических странах?
     - Жил. Почти четыре года.
     - И бывали в монастырях?
     - Случалось;  но не много видел в них такого,  что говорило бы в пользу
католической религии.
     - Разве несчастливы их обитатели?
     - Некоторые,  безусловно,  счастливы -  те,  кого  привели к  отрешению
глубокая религиозность,  или  изведанные в  миру  гонения  и  бедствия,  или
природное бесстрастие.  Но  те,  что  постриглись в  случайном и  нездоровом
порыве   восторженности  или   под   воздействием  первого   отчаяния  после
какого-нибудь разочарования или удара,  - те беспредельно несчастны. Чувства
быстро оживают вновь,  и эти люди, точно дикие животные в зверинце, изнывают
в заточении,  в то время как другие предаются мирным размышлениям или просто
жиреют в своих тесных кельях.
     - А  что  происходит,  -  продолжала мисс Вернон,  -  с  теми жертвами,
которых  заточила  в  монастырь не  собственная воля,  а  чужая?  С  кем  их
сравнить?  И в особенности если они рождены наслаждаться жизнью и радоваться
всем ее дарам?
     - Сравните их с посаженными в клетку певчими птицами,  -  отвечал я,  -
обреченными влачить свою жизнь в заточении.  На утеху себе они развивают там
свой дар, который служил бы украшением обществу, если б их оставили на воле.
     - А я буду похожа,  -  отозвалась мисс Вернон, - то есть, - поправилась
она, - я была бы похожа скорее на дикого сокола, который, скучая по вольному
полету в облаках, бьется грудью о решетку клетки, пока не изойдет кровью. Но
вернемся к Рэшли,  -  сказала она с живостью.  - Вы будете считать его самым
приятным человеком на земле,  мистер Осбалдистон,  -  по крайней мере первую
неделю знакомства. Найти бы ему слепую красавицу, он, несомненно, покорил бы
ее; но глаз разбивает чары, околдовавшие слух... Ну вот, мы въезжаем во двор
старого замка,  такого  же  нелюдимого и  старомодного,  как  любой  из  его
обитателей. В Осбалдистон-холле, надо вам знать, не принято много заботиться
о своем туалете;  все же я должна сменить это платье -  в нем слишком жарко,
да  и  шляпа  давит мне  лоб,  -  весело продолжала девушка и,  сняв  шляпу,
тряхнула густыми,  черными,  как  смоль,  кудрями;  пальцами она  отстранила
локоны от своего красивого лица и  проницательных карих глаз.  Если и была в
этом доля кокетства,  ее отлично замаскировала простодушная непринужденность
манеры.  Я  не  удержался и  сказал,  что  если  судить о  семье по  тем  ее
представителям,  которых я вижу пред собою, то здесь, мне думается, забота о
туалете была бы излишней.
     - Вы  очень вежливо это  выразили,  хотя,  быть может,  мне не  следует
понимать, в каком смысле сказаны ваши слова, - ответила мисс Вернон. - Но вы
найдете  лучшее   оправдание  для   некоторой  небрежности  туалета,   когда
познакомитесь с  Орсонами,  среди которых предстоит вам  жить  и  которым не
скрасить свой облик никаким нарядом.  Но,  как я уже упоминала,  с минуты на
минуту зазвонит к обеду старый колокол или, вернее, задребезжит - он треснул
сам собою в тот день,  когда причалил к острову король Уилли,  и дядя мой из
уважения  к  пророческому дару  колокола  не  разрешает  его  залить.  Итак,
изобразите учтивого  рыцаря  и  подержите  мою  лошадь,  пока  я  не  пришлю
какого-нибудь не столь высокородного сквайра избавить вас от этой неприятной
обязанности.
     Она бросила мне поводья, точно мы были знакомы с детства, выпрыгнула из
седла,  побежала через весь двор и  скрылась в  боковую дверь.  Я  глядел ей
вслед,  плененный ее  красотой и  пораженный свободой обращения,  тем  более
удивительной, что в ту пору правила учтивости, диктуемые нам двором великого
монарха  Людовика  XIV,   предписывали  прекрасному  полу   крайне   строгое
соблюдение этикета.  Она  оставила  меня  в  довольно неловком положении:  я
оказался посреди двора  старого замка  верхом  на  лошади и  держа  другую в
поводу.
     Здание не  представляло большого интереса для постороннего наблюдателя,
если б  даже я  и  был  расположен внимательно его  осматривать;  четыре его
фасада были различны по архитектуре и  своими решетчатыми окнами с каменными
наличниками,   своими   выступающими  башенками  и   массивными  архитравами
напоминали внутренний вид монастыря или какого-нибудь старого и  не  слишком
блистательного оксфордского колледжа.
     Я  пробовал вызвать слугу,  но  долгое время никто не  являлся,  и  это
казалось тем более досадным, что я был явно предметом любопытства нескольких
слуг и служанок, которые выглядывали из всех окон, - высунут голову и тотчас
втянут  назад,  точно  кролики в  садке,  прежде  чем  я  успевал обратиться
непосредственно к  кому-либо  из  них.  Но  вот  наконец  вернулись егеря  с
собаками,  и  это меня выручило:  я,  хоть и  не без труда,  заставил все же
одного олуха принять лошадей,  а другого бестолкового парня - проводить меня
в  апартаменты сэра  Гилдебранда.  Эту  услугу  он  оказал мне  с  грацией и
готовностью крестьянина,  принужденного выполнять роль проводника при отряде
вражеской разведки; подобным же образом и я вынужден был следить в оба, чтоб
он не сбежал,  бросив меня в  лабиринте низких сводчатых коридоров,  которые
вели в Каменный зал, где мне суждено было предстать пред моим дядей.
     Наконец мы  добрались до длинной комнаты с  каменным полом и  сводчатым
потолком,  посреди которой стоял ряд  уже  накрытых к  обеду дубовых столов,
таких  тяжелых,  что  не  сдвинуть с  места.  Этот  почтенный зал,  видевший
пиршества нескольких поколений Осбалдистонов, свидетельствовал также и об их
охотничьих подвигах.  Большие оленьи рога  -  быть  может,  трофеи богатырей
"Чеви Чейс" -  висели по стенам, а между ними - чучела барсуков, выдр, куниц
и других зверей.  Среди старых,  разбитых доспехов,  служивших,  возможно, в
боях  с  шотландцами,  находились более  ценимые здесь орудия -  самострелы,
ружья всех систем и конструкций,  сети, лески, гарпуны, рогатины и множество
других хитроумных приспособлений для поимки или убиения дичи.
     С немногих старых картин,  побуревших от дыма,  забрызганных мартовским
пивом,  смотрели рыцари и  дамы,  в свое время,  несомненно,  пользовавшиеся
славой и почетом: бородатые рыцари грозно хмурились из-под огромных париков;
дамы деланно улыбались, любуясь розой, которую небрежно держали в руке.
     Только что успел я  оглядеться в  этой обстановке,  как в зал с шумом и
гомоном ввалились человек двенадцать слуг в  синих ливреях;  они  как  будто
больше старались наставлять друг друга, чем выполнять свои обязанности. Одни
подкидывали дров  в  огонь,  который ревел,  полыхал и  вздымал клубы дыма в
огромной  печи  с  такой  большой  топкой,  что  под  ее  просторным  сводом
примостилась каменная скамья,  а  над нею лепились,  наподобие доски камина,
тяжелые архитектурные украшения:  геральдические чудовища, вызванные к жизни
резцом какого-то  нортумберлендского ваятеля,  щерились и  выгибали спины  в
красном  песчанике,   отполированном  дымом   столетий.   Другие   из   этих
старозаветных прислужников тащили  громадные  дымящиеся  блюда,  на  которых
горой лежали сытные кушанья;  третьи несли бокалы,  графины,  бутылки,  даже
бочонки с напитками.  Все они топотали,  спотыкались друг о друга,  сновали,
толкались,  падали,  точно  норовили сделать с  наибольшей суетой как  можно
меньше  дела.   Когда  наконец  после  премногих  усилий  обед  был   подан,
"нестройный  глас  людей  и  псов",   щелканье  арапников  (долженствовавшее
устрашить последних),  громкий говор,  шаги, отбиваемые тяжелыми сапогами на
толстых каблуках,  громоподобные,  как  поступь статуи  в  пьесе  "Festin de
Pierre"*, возвестили о прибытии тех, ради кого совершены были приготовления.
С   наступлением  критической  минуты  суматоха  среди  слуг  не  только  не
уменьшилась,  но еще увеличилась -  одни поторапливали,  другие кричали, что
надо подождать; те увещевали расступиться и очистить дорогу сэру Гилдебранду
и  молодым сквайрам,  эти,  напротив,  звали  стать  цепью  вокруг  стола  и
загородить дорогу;  те  орали,  что нужно открыть,  эти -  что лучше закрыть
двустворчатую дверь,  соединявшую зал,  как  я  узнал  позднее,  с  соседним
помещением - чем-то вроде галереи, отделанной черной панелью.
     ______________
     * "Каменный пир" (франц.).

     Дверь наконец распахнулась,  и  в  зал  ворвались псы и  люди -  восемь
гончих,  капеллан,  деревенский лекарь,  шесть моих двоюродных братьев и мой
дядя.


                                  Глава VI

                                          Идут, идут! Трясется свод
                                          От грома голосов. И вот,
                                          Обличием многообразны,
                                          В кирасах разных, в шлемах разных,
                                          Шагают, полные гордыни и соблазна

                                                                     Пенроуз

     Если  сэр  Гилдебранд  Осбалдистон  не   спешил  приветствовать  своего
племянника,  о приезде которого его,  несомненно,  давно оповестили,  он мог
сослаться в свое оправдание на важные причины.
     - Я бы вышел к тебе раньше,  дружок,  - воскликнул он, сердечно со мной
поздоровавшись и крепко пожав мне руку,  - но должен был сперва присмотреть,
как загоняют собак. Добро пожаловать в Осбалдистон-холл! Знакомься со своими
двоюродными братьями:  это -  Перси,  это -  Торни, это - Джон, а это - Дик,
Уилфред и...  стой,  где же Рэшли?  Ага,  вот и он! Отодвинь-ка, Торни, свое
длинное туловище и  дай поглядеть на  брата.  Изволь -  твой двоюродный брат
Рэшли.  Итак,  твой  отец вспомнил наконец о  старом замке и  о  старом сэре
Гилдебранде. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Добро пожаловать, дружок, вот
и все...  Но где же моя маленькая Ди? Ага, вот она идет. Это моя племянница.
Ди  -  дочь моего шурина,  самая красивая девушка у  нас на севере:  кого ни
взять,  с  нею здесь ни одна не сравнится.  Ну,  а  теперь за стол,  пока не
остыло жаркое.
     Чтобы составить представление о лице,  произнесшем эту речь,  вы должны
вообразить себе,  мой милый Трешем,  человека лет шестидесяти,  в охотничьем
кафтане,  некогда богато расшитом,  но утратившем свой блеск в  ноябрьских и
декабрьских бурях.  Сэр  Гилдебранд,  несмотря  на  резкость его  теперешних
манер,  вращался в  былые годы при дворе и  живал в  королевском лагере;  до
революции  он   занимал   высокую   должность  при   армии,   стоявшей   под
Хаунслоу-Хисом,  а  затем,  очевидно,  как катол