. Дело очень  деликатное,  тонкое.  Никому  не
могу этого доверить. Даже вам!..
   Бульчу поспешно обвязал  его  вторым  ремнем  вокруг  талии.  Савчук  с
осторожностью переступил на следующий камень. Он подвигался  вперед  очень
медленно, одной рукой держась за аркан, другую  отведя  в  сторону,  чтобы
сохранить равновесие.
   Со стороны, возможно, это выглядело нелепо: толстый человек средних лет
в одних носках осторожно идет по камням, балансируя, как  канатоходец.  Но
мне, Лизе и Бульчу это не казалось нелепым.
   Перепрыгнув с пятого камня на шестой,  Савчук  вдруг  покачнулся,  чуть
было не упал, но выправился и пошел дальше.
   - Страшно! Не могу смотреть, - сказала Лиза, закрывая глаза ладонью.
   Аркан был туго натянут и вибрировал, как струна.  Зато  легкий  ремень,
которым опоясали Савчука, провисал свободно,  волочась  за  ним  по  воде.
Конец ремня крепко держали я  и  Бульчу.  Это  была  страховка  на  случай
несчастья.
   Савчук уже приближался к меченому плавнику. Здесь некоторые камни  были
залиты водой, да и промежутки между ними были  более  широкими.  Этнографу
пришлось удвоить осторожность. Он пригнулся и обеими руками  схватился  за
аркан. Грозно кипящая вода захлестывала его выше пояса.
   Теперь наступал самый опасный момент. Савчук остановился.  От  островка
отделяло его метра полтора. Надо было прыгать, не  раздумывая.  Но  Савчук
замешкался.
   Мне показалось, что он смотрит вниз,  в  белый  водоворот.  Ну,  теперь
кончено! Закружится голова, и...
   - Прыгай! - заорал я. - Прыгай же, чертова перечница!..
   (Боюсь, что, охваченный волнением, я выразился несколько сильнее.)
   Мой возглас подействовал, как удар бича. Савчук прыгнул.  Вероятно,  он
не рассчитал расстояния, потому что на глазах у нас сорвался со скользкого
камня и исчез под водой.
   Лиза пронзительно вскрикнула.
   Но этнограф тотчас же вынырнул из завихрений пены и уцепился за камень.
   На островок он ухитрился вскарабкаться без нашей помощи. Он  поднимался
по нему медленно, цепляясь пальцами за каждый выступ, то и дело  обрываясь
и соскальзывая  в  воду.  Наконец  прочно  утвердился  на  камне  рядом  с
плавником.
   Несколько минут он отдыхал. Потом,  успокоительно  помахав  нам  рукой,
нагнулся над стволом.
   Он возился с ним очень долго. За  брызгами  пены  не  видно  было,  что
делает Савчук, но мы знали, что он пытается приоткрыть  тайник  и  извлечь
оттуда письмо, если оно еще сохранилось.
   Работать приходилось с величайшей  осторожностью,  чтобы  не  повредить
драгоценный манускрипт.
   Савчук каждую минуту мог снова сорваться в воду: он сидел, как птица на
насесте, на скользком камне, беспрестанно обдаваемом холодными брызгами.
   Наверное, пальцы этнографа окоченели - иногда  он  прерывал  работу  и,
стараясь согреть руки, закладывал их под мышки.
   Наблюдая за неуклюжей фигурой, которая то появлялась,  то  исчезала  за
взлетающим над порогами каскадом брызг, я мысленно стыдил себя за то,  что
был несправедлив к Савчуку в Москве. Ведь я считал  его  сиднем,  архивной
крысой, кабинетным ученым. Вот  он,  "кабинетный  ученый",  работает,  как
грузчик, как водолаз, в кровь обдирая  руки  о  камни,  ежеминутно  рискуя
жизнью!
   Да, нелегко ему доставался каждый новый добытый для науки факт...
   Так прошло, наверное, не менее двадцати минут (некогда  было  взглянуть
на часы). Но вот Савчук поднялся во весь рост и, приложив руки рупором  ко
рту, что-то прокричал нам.
   Трудно было разобрать слова за шумом воды.
   - Пустышка? Нет письма? Размокло письмо? - наперебой переспрашивали мы.
   После неоднократных повторений нам удалось понять  Савчука.  Оказалось,
что он не решается открыть дверцу в стволе. Она наполовину затоплена. Если
открыть ее, вода может  проникнуть  внутрь  тайника  и  повредить  письмо.
Савчук предлагал вытащить плавник на берег.
   К счастью, ствол, застрявший между  камнями,  сидел  не  очень  крепко.
Вскоре Савчуку удалось высвободить его из каменного капкана, и мы со всеми
предосторожностями подтащили к берегу свою драгоценную находку.


   Никто не смотрел на меченый плавник, хотя из-за него была  поднята  эта
рискованная возня. Мы стояли подле Савчука, который лежал на  песке,  ловя
воздух широко разинутым ртом. Он перехватил  мой  встревоженный  взгляд  и
попытался улыбнуться.
   - Отяжелел... Брюхо отрастил... - сказал он, переводя дух после каждого
слова. - Засиделся... в архивах...
   - Будто оправдывается! - сердито  закричала  Лиза,  дрожащими  пальцами
расстегивая его мокрую куртку.
   Постепенно она приходила в себя  после  пережитого  волнения.  Об  этом
можно было догадаться по тому, как Лиза принялась командовать:
   - Володя, раздевайтесь! Я ухожу, буду готовить чай! Бульчу, вот  спирт!
Хорошенько  разотрите  Владимира  Осиповича!  Насухо-насухо,  чтобы   кожа
покраснела! И переодеться во все сухое!.. А ты чего стоишь?  -  накинулась
она на меня. - Собирай тальник, разжигай костер...  Или  нет,  подожди!  Я
сама разожгу костер. Помоги Бульчу. Растирайте Савчука в четыре руки!
   Пока мы энергично "в четыре руки" растирали  Савчука,  он,  мешая  нам,
тянулся к лежавшему рядом меченому плавнику, как ребенок, которому не дают
новую, только что привезенную из магазина игрушку.
   Но  Лиза  была  неумолима.  Только  после  того  как  Савчука  вытерли,
переодели во все сухое и напоили горячим чаем с  коньяком,  она  разрешила
ему заняться плавником.
   С коротким стуком, похожим на выстрел,  отскочила  дверца,  закрывавшая
тайник в стволе.
   Округлыми уверенными движениями  Савчук  вынимал  мох  из  отверстия  в
стволе. По  временам  он  останавливался,  осторожно  ощупывал  содержимое
ствола и продолжал свою работу. Лиза, стоявшая рядом на коленях, коротко и
быстро дышала. Ей, видно, хотелось поторопить его, но она не  осмеливалась
этого сделать.
   И вот, наконец, из  ствола  были  извлечены  четырехугольники  бересты,
заботливо переложенные мхом. Они были почти сухими.
   -  Странно...  -  сказал  я  разочарованно.  -  Я  помню  почерк  Петра
Ариановича. Он писал угловато, размашисто. А  здесь,  глядите-ка,  буковки
лепятся одна к другой. Какая-то старомодная вязь!
   - Ну, это понятно: он экономил место, старался уместить на  нем  больше
текста.
   Но  это  соображение  показалось  мне  недостаточно  убедительным.  Так
хотелось снова увидеть знакомый, привычный почерк Петра Ариановича!.. Ведь
первое  письмо  (вернее,  то,  что  осталось  от  него)  было  обезличено,
представляло собой всего лишь копию, отпечатанную на пишущей машинке.
   Впрочем, некогда было раздумывать над этим.
   - Есть дата, товарищи, - объявил Савчук прерывающимся голосом. - Письмо
датировано тысяча девятьсот семнадцатым годом!..
   Он начал медленно читать, запинаясь, пропуская непонятные места,  часто
обращаясь к нам с Лизой за советом.
   К сожалению, несмотря на тщательную закупорку,  вода  все  же  проникла
внутрь "конверта", испортив некоторые куски текста.
   Особенностью Петра Ариановича было то, что он очень мало писал о  себе.
Географ, видимо, спешил передать собранные им научные сведения. Наука была
для  него  на  первом  плане.  Поэтому  многое  из  того,   что   касалось
непосредственно Петра Ариановича, нам  приходилось  додумывать,  дополнять
своим воображением.
   Не стоит  обременять  читателя  всеми  подробностями  этой  кропотливой
работы. (Трудность ее поймут, пожалуй,  только  ученые,  посвятившие  себя
изучению старинных рукописей.)
   Скажу только, что первоначальная расшифровка  пестрела  неопределенными
оборотами, которые выдавали наши колебания: "По-видимому,  Петр  Арианович
отправился...", "Вероятно, он знал о  том,  как...",  "Надо  предполагать,
что..."
   Лишь под конец экспедиции все стало на свои места, все стало ясно: нам,
если помнит читатель, очень помог дневник.
   Но вначале, повторяю, пришлось нелегко. Письмо, пересланное в плавнике,
напоминало книгу с вырванными или поврежденными страницами.
   Из мглы выплывала одна картина за другой. Эпизод следовал за  эпизодом.
Вдруг возникало плоское совиное лицо, а вокруг него клубился мрак.  Что-то
с  трудом  формировалось  там,  какие-то  очертания  мелькали,  кружились,
пересекая друг друга. И вот, как из хаоса, проступало нечто новое. Рядом с
совиным лицом появлялись другие лица.
   Своеобразной была обстановка,  в  которой  происходило  чтение  второго
письма на бересте.
   Тучи, давно собиравшиеся в северной части гор". зонта, спустились с гор
и сумрачным сводом нависли над нами. От этого сразу стало как-то душно. Мы
словно бы очутились в тесном помещении, очерченном светлым кругом костра.
   Длинные языки  пламени  поднимались  и  тотчас  же  опадали.  Иногда  с
шипением вываливался уголек из костра. Его поспешно заталкивали назад.
   Река бесновалась у порогов, будто злясь и негодуя на  нас  за  то,  что
Савчук вырвал меченый плавник из ее пасти.
   Но у костра было тепло. (Лиза  заставила  меня  и  Бульчу  поддерживать
огонь, чтобы Савчук не простудился после своего вынужденного купанья.)
   Участники экспедиции тесно сгрудились вокруг костра. По сосредоточенным
лицам пробегали красные пятна - отсветы огня, а за  спинами  раскачивались
мохнатые тени; тени сошлись,  и  нас  будто  обступили  обитатели  гор,  о
которых писал Ветлугин.
   Один за другим возникали они перед моим умственным взором,  рождаясь  в
игре отблесков, в извечной борьбе света и мрака...



4. ОАЗИС ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ

   ...Подняв голову, Ветлугин увидел синюю полосу на юге.  Земля?  Неужели
земля?!
   Странствие по морю кончилось. Ледяные поля прибило к земле.
   Ползком по разлезающимся, колеблющимся  льдинам  Ветлугин  выбрался  на
берег. Отдышавшись, осмотрелся.
   В южной части горизонта темнел какой-то горный массив. Горы? Что бы это
могли быть за горы?..
   От устья Лены вдоль побережья протянулась тундра,  низкая,  болотистая,
безлесная, - арктическая степь. Горы к западу от  Лены  могли  встретиться
только на Таймырском полуострове.
   Стало быть, Таймыр?..
   Ого! Куда, однако, занесло его!
   Но если так, то горы на юге, несомненно, плато Бырранга.
   Перешагнуть бы это  плато,  а  там  уж  не  так  далеко  и  до  русских
поселений...
   "Относительно недалеко, - тотчас же поправил себя Ветлугин. -  Понятно,
не пятьдесят и не сто верст. Немногим больше!"
   Сейчас он не хотел прикидывать, сколько именно верст.  После  чудесного
избавления от почти неминуемой гибели все казалось близко,  просто,  легко
осуществимо. На ногах будто выросли сказочные семимильные сапоги!
   Отдышавшись, Ветлугин двинулся на юг.
   По-видимому, он знал, что на  лето  нганасаны  (по-тогдашнему  самоеды)
прикочевывают к Таймырскому озеру.
   Задача состояла в том, чтобы добраться до  летних  стоянок  самоедов  и
вместе с ними  уйти  к  границе  леса.  Успеет  ли  он  сделать  это?  Или
запоздает, отстанет от самоедов?
   Отстать - значит умереть!
   Сотни верст пустынной тундры  отделяли  путешественника  от  ближайшего
поселения. А самым грозным препятствием на пути вставало затянутое туманом
безлюдное плато Бырранга.
   Этот период жизни, надо думать, представлялся  ему  впоследствии  очень
смутно,  в  виде  вереницы  однообразных  каменных  ущелий  с  осыпающимся
галечником и известняком. Он  брел  по  ним,  иногда  останавливаясь  и  с
тревогой осматриваясь.
   Короткая таймырская осень кончалась. Снег белел  теперь  не  только  во
впадинах, но кое-где и на склонах. Небо, куда ни глянь, было темнее  скал:
свинцово-серое, почти черное, очень  мрачное.  Оно  как  бы  провисло  под
тяжестью еще не выпавшего снега. Лишь далеко  впереди,  на  юге,  светлела
узкая полоска над горизонтом.
   В спину дул ветер, будто подталкивая, торопя.  Но  и  без  того  путник
знал, что зима нагоняет его, идет за ним по пятам.
   С  огромным  трудом  давался  каждый  новый  подъем.  Каменистые   горы
поднимались к югу как бы ступенями, напоминая  лестницу  гигантов.  Быстро
неслись над головой низкие тучи, все чаще просеиваясь снегом.
   Он шел и шел, опустив плечи, помогая себе взмахами рук, будто плыл.
   Первое время Ветлугин,  по-видимому,  охотился  в  горах.  Потом  запас
пороха кончился.
   Однако спички Ветлугин берег. Они с особой тщательностью были запрятаны
в герметически закрывавшейся металлической спичечнице, и путешественник не
позволял себе расходовать больше одной в день.
   Последнюю  спичку  использовал  при  разжигании  костра,   на   котором
собирался жарить пойманную куропатку.
   Он поймал ее руками.
   Ему  повезло.  Еще  издали  заметил  двигающийся  по  склону   комочек.
Куропатка? Он отвернулся. Что пользы смотреть на нее, когда ружья нет?
   Но через минуту, не удержавшись, опять повернулся в ту сторону.
   Странно!  Почему  проклятая  птица  двигается  короткими  скачками,  не
пытаясь взлететь? Ага! Вот оно  что!..  У  нее  перебито  или  перегрызено
крыло!
   Спотыкаясь от слабости,  Ветлугин  погнался  за  куропаткой.  Под  руку
подвернулся камень. Он швырнул его в птицу  и,  наверное,  ушиб  ей  ногу,
потому что она стала удаляться гораздо медленнее.
   Наконец он настиг ее.
   Мясо обычно съедалось  полусырым,  несмотря  на  то,  что  жарилось  на
костре. Ягель сгорает очень быстро, а в  распоряжении  Ветлугина  не  было
другого топлива. Но сейчас  не  приходилось  обращать  внимание  на  такие
мелочи. Все же еда была горячей.
   Он разгреб снег, извлек из-под  него  белый  лишайник,  который  служит
кормом для северных оленей, потом старательно уложил и утрамбовал в  ямке,
предусмотрительно вырытой в снегу, чтобы не задувало ветром пламя.
   Каралось бы, все предосторожности были  приняты.  Но  руки  дрожали  от
волнения или слабости, когда подносил зажженную  спичку  к  ягелю.  Огонек
качнулся и погас.
   Куропатку пришлось съесть сырой.
   О том, что он израсходовал последнюю  свою  спичку,  Ветлугин  вспомнил
только вечером, устраиваясь на  ночлег.  Было  очень  холодно.  Захотелось
погреться перед сном. Но спичек не было. Полно ягеля под ногами, а  костер
разжечь уже нечем!..
   Все же ему удалось задремать, забившись в углубление  между  скалами  и
свернувшись калачиком.
   Ветлугина разбудили крикливые голоса подорожников.
   Эти птицы улетают с Таймыра осенью в  арьергарде  остальных  перелетных
птиц. С отлетом подорожников на полуострове воцаряется зима.
   Знал ли об этом Ветлугин?
   Сейчас птицы  как  угорелые  носились  перед  скалой,  под  которой  он
укрылся. Зарябило в глазах. Потом стая, будто испугавшись чего-то,  взмыла
в небо и мгновенно исчезла.
   Некоторое время Ветлугин лежал неподвижно, собираясь  с  силами.  Когда
опять посмотрел вверх, представилось, что подорожники  вернулись.  Но  они
были  теперь  совсем  белыми.  Птицы  бесшумно   садились   на   снег   и,
распластавшись, сливались с ним.
   Не сразу Ветлугин догадался, что это уже не птицы, а хлопья снега. Черт
возьми! Он никогда не видал таких больших, похожих на птиц хлопьев.
   Уставившись в небо,  Ветлугин  долго  повторял:  "Подорожники  улетели,
подорожники улетели..." Это было плохо.  Но  почему?  Он  не  мог  понять.
Что-то неладное творилось с головой. Мозг работал замедленно,  как  бы  на
холостых оборотах.
   Он так и не сумел или не захотел додумать до конца: в чем  же  пугающая
связь между его собственным положением и отлетом подорожников?
   Идти стало гораздо труднее, точно Ветлугин не отдохнул,  а  еще  больше
устал за ночь. Однако нужно было идти! Он шел и  шел,  нагнувшись  вперед,
медленно переступая ногами.
   Временами   в   сознании   возникали   провалы.   Ветлугин   переставал
воспринимать реальность происходящего. Полузабытые лица проносились  перед
ним, в ушах звучали знакомые голоса. Раз он поймал себя на том, что громко
и сердито спорит с кем-то, хотя рядом никого не было.
   Но все время перед его умственным взором стояла одна яркая, немеркнущая
картина, которая заставляла сердце усиленно биться. Среди чахлой  полярной
растительности суетятся маленькие фигурки. Это  самоеды  снаряжают  санки,
быстро сворачивают и укладывают чумы, готовясь к возвращению на юг.
   На юг! На юг!..
   Иногда Ветлугин видел себя на быстро несущихся санках. Самоед  рядом  с
ним понукал оленей и тыкал в них длинным хореем. Скрип полозьев был совсем
явственным.
   Потом Ветлугин встряхивал головой, будто просыпаясь. Какие полозья? Это
ветер свистит, налетая порывами, с размаху бросая колючие снежинки в лицо.
   Теперь путник уже не различал светлой полосы над горизонтом, но считал,
что идет правильно: все на юг и на юг...
   - Чем ближе к  вершине,  тем  труднее  идти,  -  подумал  он  вслух.  -
Проклятый ветер сдувает снег с каменных плит, ноги скользят.
   Вскоре он оступился и упал на ровном месте.
   Добраться бы только до гребня - тогда все хорошо, он спасен.  Не  может
быть, чтобы за этим хребтом были другие. Этот хребет - самый  трудный,  но
зато уж последний.
   Да, несомненно, последний! До  вершины  осталось  совсем  немного.  Еще
каких-нибудь двадцать-тридцать саженей подъема, и горы  оборвутся,  а  под
крутым скалистым берегом сверкнет  вода.  Это  озеро  Таймыр,  у  которого
нетерпеливо поджидают самоеды. (Ему казалось уже, что они поджидают его.)
   Цепляясь за торчащие камни, в кровь обдирая  пальцы,  Ветлугин  ползком
поднялся на гребень.
   Мгновение он смотрел вперед, потом ничком, очень медленно опустился  на
землю.
   Стало очень страшно.
   Новые хребты громоздились вдали, черно-белые, грозные, ярус за  ярусом.
Сквозь  завесу  медленно  падающего  снега   можно   было   различить   их
зазубренные, как бы оскаленные, вершины.
   Он долго лежал  на  камнях,  полчаса,  может  быть,  даже  час.  Потом,
отдохнув, с трудом поднялся и продолжал идти, покачиваясь от слабости.
   Вперед!.. Вперед!.. К вечеру надо обязательно добраться  до  следующего
гребня!
   Только такую, ограниченную, задачу ставил перед собой. Он запретил себе
думать о чем-либо другом, и прежде всего о  том,  что  на  озере  уже  нет
никого, что самоеды давным-давно откочевали на юг и оставили его одного на
произвол судьбы в безлюдных, страшных горах Бырранга.
   Его обдало ледяным  ветром.  Снежинки  завертелись,  заплясали  вокруг.
Плохо! Придется прятаться, пережидать  снежный  заряд,  чтобы  не  угодить
сослепу в какую-нибудь яму.
   Ветлугин начал выкапывать нору в снегу,  торопясь  залечь  в  нее,  как
зверь в логово, - и замер.
   Откуда-то снизу пахнуло теплом!
   - Как из русской печи, - в раздумье  сказал  Ветлугин.  И  прислушался.
Никто не ответил ему. Только ветер свистел вокруг.
   Он поднялся на ноги, шагнул вперед с растопыренными руками, как слепой,
не видя ничего, кроме  струящейся  белесоватой  мути,  и  почти  сразу  же
сорвался вниз, в пустоту...


   Он не ушибся, потому что упал в снег, да и высота была небольшой.
   Над Ветлугиным со свистом проносилась метель. Он почти  не  ощущал  ее;
ему представилось, что он как бы нырнул на дно  реки,  куда  не  достигала
буря, бушевавшая наверху.
   Здесь,  по-видимому,  начинался  скат  котловины,  из  глубины  которой
почему-то тянуло теплом.
   Ветлугин пополз вниз со всеми предосторожностями, очень медленно.
   Вскоре  сделалось  еще  теплее,  снежинки,   крутившиеся   в   воздухе,
превратились в туман, а под руками вместо снега все  чаще  стал  возникать
сырой, пружинящий мох.
   Чем дальше подвигался Ветлугин,  спускаясь  в  котловину,  тем  сильнее
охватывало его благодатное тепло. Оно расслабляло, клонило к земле. Вскоре
не осталось сил бороться с одолевавшей дремотой, и он заснул  внезапно,  в
той же позе, в какой полз, - ничком, распластавшись на снегу.
   Когда он поднял голову,  метель  стихла.  Над  ним  в  разрывах  тумана
мерцали звезды.
   Спускаться  в  загадочную  котловину  ночью?  Нет,  это  было   опасно.
Неизвестно, что подстерегает его там.
   Но очень трудно было