Но о девичьих  глазах,  брат,  писали  уже  миллион  раз.  Ты  обрати
внимание на брови. Вот что характерно для нее! У Лизы умные  брови!  Такие
спокойные, прямые...
   - Умные, прямые, - повторял за мной Андрей.
   Долгими вечерами толкуя о прямых бровях и темно-янтарных  глазах,  я  и
сам по-новому увидел Лизу. Конечно, она была хорошенькая и очень милая. Но
я как-то прозевал  это,  потому  что  привык  видеть  в  Лизе  девчонку  с
торчащими рыжими косичками, подругу детства, почти сестру. Сейчас  отблеск
чужой любви упал на нее и волшебно преобразил в моих глазах.
   Понятно, я от всей души желал, чтобы они  поженились,  Андрей  и  Лиза,
лучшие мои друзья. И все же иногда немного грустно становилось на душе. До
сих пор дружба поровну разделялась между нами троими. Однако на  двоих  да
еще на одного старой дружбы могло уже и не хватить. Сложная арифметика,  и
довольно грустная.
   Но что бы там ни было, я честно  трудился  для  пользы  друга.  Того  и
гляди, думал я, на Большую землю вдогонку за перелетными птицами  помчатся
любовные радиограммы Андрея.
   Но до этого не дошло. Андрей не пожелал возвещать о своих  чувствах  на
весь свет, выходить в эфир с любовным объяснением.
   - Тут, знаешь, надо осторожно, планомерно, - пояснял он  шепотом.  -  С
глазу на глаз.
   При   этом   он   многозначительно   похлопывал   ладонью   по    своим
стихотворениям. По-видимому, все же возлагал на них какие-то надежды.



4. ТРИ ФЛАКОНА САБИРОВА

   Но мы не застали Лизу, когда вернулись с мыса Челюскин.  Лиза  была  на
практике, на какой-то новостройке.
   Это было досадно. Мы, признаться, уже разбаловались - привыкли к  тому,
что она всегда встречает нас в Москве на аэродроме. И наша комната без нее
выглядела неуютной. А чай? Разве так полагалось заваривать праздничный чай
в день возвращения зимовщиков из Арктики?
   - Безобразие! - бурчал я, следя за тем,  как  Андрей  толстыми  кусками
нарезает колбасу. (Он совсем не умел нарезать колбасу.)  -  Нашла,  видишь
ли, время по  новостройкам  своим  раскатывать.  Тут  вон  какая  карусель
закручивается с перелетными птицами! Нам  ободрение,  поддержка  нужны.  А
она...
   Я покосился на Андрея и замолчал. Лицо  моего  друга  было  печально  и
замкнуто. Ободрение, поддержка!  И  вечно  я  что-нибудь  брякну  вот  так
невпопад!
   Раздался стук в дверь, негромкий, но настойчивый.
   - Разрешите? - вежливо спросили за дверью.
   - Да, да, пожалуйста!
   Дверь отворилась, и  в  комнату,  прихрамывая,  вошел  молодой  человек
небольшого роста, но очень коренастый, в плотно облегавшем морском кителе.
   Смуглая кожа, с чуть проступавшим под ней румянцем, была туго  натянута
на могучих, как бы каменных, скулах. Казалось, они подпирают снизу глаза и
делают прищур их еще более узким. Над верхней губой  чернели  коротенькие,
подбритые по-модному усики.
   - Не узнаете? -  спросил  моряк,  дружелюбно  улыбаясь.  -  Сабиров.  С
"Ямала". Второй помощник капитана...
   Узнать было, конечно, нелегко. Члены команды "Ямала"  в  дни  эвакуации
выглядели на одно лицо: усталые, худые, заросшие многодневной щетиной.
   Впрочем, я запомнил Сабирова. Ему  повредили  ногу  при  катастрофе,  и
товарищи вели его под руки. Меня удивило, что он брел по льду  согнувшись,
придерживая что-то локтем за пазухой.
   Сейчас второй помощник был чисто выбрит, имел бодрый, веселый вид.
   - Сабиров? - сказал Андрей, припоминая. - Это вы пререкались с пилотом,
требовали уложить вас так, чтобы не трясло, а он сказал: "Боится  толчков,
точно стеклянный"?
   - Правильно! Я и был стеклянный.
   Посетитель  осторожно  вытащил  из  оттопыренных  карманов  кителя  три
небольших флакона, до половины наполненных водой.
   - Не простая вода, - предупредил он. - Из Восточно-Сибирского моря! - И
с некоторой торжественностью поставил флаконы среди вороха писем на стол.
   - Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь, - сказал Андрей,  приглядываясь
к посетителю. - Ведь вы казах, судя  по  наружности?..  Никогда  не  видел
казаха-моряка.
   Сабиров деликатно, бочком, подсел к столу.
   Да, он казах, родился в  Акмолинске  [теперь  г.Целиноград].  Дед  его,
бывший погонщик верблюдов, был очень удивлен, когда ему сказали, что  внук
решил стать моряком. Казах хочет стать моряком!
   "Оглянись, Саит, - требовал он. - Что  видишь  вокруг?  Степь.  Десятки
дней надо ехать степью, чтобы  добраться  до  ближайшего  моря.  Наше  ли,
казахов, дело водить по морям корабли?"
   "Но Казахстан - это часть Советского Союза, - почтительно возражал деду
Саит. - Ты ведь знаешь, что Советский Союз  -  морская  держава.  Казах  -
гражданин великой морской державы. Почему бы казаху не водить корабли?"
   В ответ на ворчливые ссылки на историю, на  то,  что  испокон  веку  не
бывало еще казахов-моряков, внук только пожимал широкими плечами:  ну  что
ж, он, Саит, значит, будет первым  в  истории  казахом-моряком,  только  и
всего!
   Впрочем, когда  упрямец,  закончив  в  Ленинграде  мореходное  училище,
совершил свое первое кругосветное плавание  и  приехал  в  гости  к  деду,
старик смягчился.
   Усевшись на полу на коврах и  маленькими  глотками  отхлебывая  чай  из
плоских чашек, родичи слушали моряка, с  удивлением  покачивали  головами.
Подумать только: он обошел вокруг Земли!  Тайфун  вертел  его  в  страшной
водяной карусели, и туманы стеной смыкались перед ним!
   Деду Саит привез поющую  раковину,  купленную  в  Коломбо.  Весь  вечер
бывший погонщик верблюдов просидел на почетном месте в  своем  праздничном
халате, держа раковину в руках и поднося попеременно то  к  одному,  то  к
другому уху. Внутри удивительного подарка был спрятан негромкий мелодичный
гул, как бы отголосок далекого прибоя.
   Заботливо завернутая в  пестрый  халат  поющая  раковина  осталась  под
Акмолинском, а молодой штурман дальнего  плавания  продолжал  плавать  под
южными широтами.
   Наконец судьба моряка бросила Саита из-под тропиков далеко на север, за
Полярный круг. Сухогрузное судно "Ямал", на котором казах-моряк шел вторым
помощником,  поднялось  Беринговым  проливом   и   двинулось   на   запад.
Неблагоприятная ледовая обстановка помешала плаванию. Льды потащили "Ямал"
на северо-запад, примерно по тому  пути,  на  котором  нашел  свою  гибель
корабль Текльтона.
   Жизнь на дрейфующем "Ямале"  была  заполнена  неустанной  разнообразной
работой, не оставлявшей времени для уныния или паники. Больше всего усилий
требовала борьба со сжатиями. Вдруг раздавался сигнал:  "К  авралу!"  -  и
команда выбегала наверх. Из мрака полярной ночи доносился зловещий  скрип.
Он нарастал, делался резче, пронзительнее. Тишина. И  снова  скрежет.  Все
ближе, громче! При свете прожекторов видно, как ледяные валы подползают  к
судну.
   Применялась активная оборона. Это  означало,  что  моряки  с  аммоналом
спускались на лед. Они старались добраться взрывом до воды. Гидравлический
удар распространяется на значительной площади, взбаламученная взрывом вода
ломает и крошит лед, распирает его снизу.
   Пробить ломами многолетний лед  нелегко,  поэтому  вначале  закладывали
небольшой заряд в трещину, проходившую поблизости, затем,  выбрав  из  нее
обломки льда, опускали туда основной заряд,  весом  в  несколько  десятков
килограммов.
   Бикфордов шнур горел минуты полторы, подрывники успевали за  это  время
отбежать к кораблю.
   Раздавался  грохот.  Льдины  давали   трещины.   Обломки   образовывали
своеобразную  пружинящую  подушку,  которая  смягчала  давление  льдов  на
корабль.
   На такие вылазки Сабиров  всегда  отправлялся  с  пустыми  бутылками  и
мотком троса. Он добровольно взял на себя обязанности гидролога.
   Льды несли "Ямал" по краю "белого пятна". Когда-то  в  этих  же  местах
побывал Текльтон, но научные результаты его экспедиции были ничтожны. Надо
было использовать для науки вынужденный дрейф "Ямала".
   Пробы воды с различных  горизонтов  сохраняются  обычно  в  специальных
бутылках. Под рукой у Сабирова такой посуды, понятно, не было. Приходилось
изворачиваться. Тайком от кока он опустошал буфет.
   Какой-нибудь надменный ученый в мантии и шапочке,  возможно,  ужаснулся
бы, увидев, что морская вода, взятая для научных исследований,  разлита  в
склянки из-под лекарств, в узкогорлые флаконы неизвестного происхождения и
даже в темные бутылки из-под пива.
   Впрочем, каждую взятую пробу Сабиров тщательно  закупоривал  и  заливал
парафином. Этикетки были смыты с бутылок,  вместо  них  выведены  белилами
порядковые номера.
   Едва пробивали первым  взрывом  дыру  во  льду,  как  Сабиров  поспешно
разматывал трос, на конце которого  закреплен  был  самодельный  батометр.
Надо было успеть взять пробу  в  течение  того  времени,  пока  подготовят
второй, основной, заряд аммонала.
   Восточно-Сибирское море - самое мелкое из  всех  советских  арктических
морей. Второй помощник имел возможность обходиться без лебедки.
   "Вот оно, наше  Восточно-Сибирское  море!  -  с  гордостью  говорил  он
товарищам, указывая на множество разнокалиберных бутылок, расставленных на
полочках  над  его  койкой.  -  Все  здесь,  в  моей  каюте!  Расфасовано,
расписано, занумеровано..."
   Второму помощнику не удалось доставить  свое  "расфасованное  море"  на
материк. Весной в район дрейфа примчался циклон.
   Не раз трепали Сабирова жестокие штормы в Северной Атлантике,  довелось
побывать и в центре тайфуна в Японском море, но страшнее  всего  показался
ему циклон в Арктике. "Ямал" был раздавлен льдами и пошел ко дну.
   При поспешной эвакуации на лед Сабиров успел захватить с  собой  только
три флакона, оставленных  с  вечера  в  коридоре.  Он  пытался  взять  еще
несколько, но тщетно. Дверь в каюту была завалена  и  зажата  сломавшимися
переборками. Товарищи едва вытащили его самого из коридора под руки.
   Вывезенный на материк второй помощник долго  отлеживался  в  госпитале.
Только в середине зимы он отнес доставленные им склянки в лабораторию.  По
счастью, это были последние пробы, взятые  в  высоких  широтах,  в  районе
"белого пятна", где батометр доставал до дна.
   Сабиров никогда ничего не слыхал о Земле Ветлугина. Лишь в санатории на
Южном берегу Крыма попались ему в руки газеты, оживленно  обсуждавшие  эту
волнующую загадку Арктики. Но и тогда второй помощник не  думал,  что  три
спасенные склянки примут участие в споре.
   Между тем в них заключался самый убедительный, самый неоспоримый довод!
   Дело в том, что часто с водой захватывалось со дна и немного грунта.  В
двух склянках грунт был обычный, морской, каким ему и положено быть.  Зато
в последней, третьей склянке неожиданно обнаружили примесь мелкозернистого
гравия.
   - Гравий? Неужели? - Мы с Андреем в волнении выскочили из-за стола.
   Каждый моряк знает, что на далеком расстоянии  от  берега  морское  дно
устлано илом и  нежнейшим  бархатистым  песком.  Гравий  же  попадается  в
открытом море лишь на подходах к островам или к мелководью. Вода размывает
берег, подтачивает его и волочит свои трофеи по дну, унося  их  иногда  на
десятки километров от места размыва.
   След к Земле Ветлугина, таким  образом,  проходил  не  только  по  льду
(медвежонок), не только по воздуху  (птицы),  но  и  подо  льдом,  в  воде
(гравий в морском грунте).
   Да, в недобрый  час  решился  зубрила  с  первой  парты  на  школярскую
выходку:  "списал"  у  нас   с   Андреем,   или,   деликатнее   выражаясь,
воспользовался собранными нами научными материалами.
   Когда Сабиров бросил на весы спора щепоть гравия, поднятого им  со  дна
Восточно-Сибирского моря, замешательство, почти паника, возникло в  лагере
наших противников. Довод  был  уж  очень  веским,  хотя  в  нем  не  было,
вероятно, и десяти-двенадцати миллиграммов.



5. УХОД ВЕСЬЕГОНСКА

   Именно во время паузы в споре, которая, быть может, выглядела лишь  как
затишье перед порывом бури, мы получили письмо от Лизы.
   В нем не было ничего о гравии или о перелетных  птицах,  но  оно  имело
отношение к Земле Ветлугина.
   Странно выглядел обратный адрес: "Подмосковная  Атлантида".  Это  была,
конечно, шутка в обычном стиле Лизы.
   Она писала всего лишь из Весьегонска.
   Так вот, стало быть, о какой новостройке шла  речь!  Лиза  работала  на
сооружении гидроузла  и  Рыбинского  водохранилища!  Впрочем,  уважительно
называла водохранилище морем.
   "Я расскажу вам об удивительном путешествии, во  время  которого  не  я
приближалась к морю, а оно приближалось ко мне, - писала наша подружка.  -
В системе водохранилищ канала Москва  -  Волга  Рыбинское  самое  большое.
Расположено оно в междуречье Мологи и Шексны.  Сейчас  мы  объединили  эти
реки.
   Учтите, что на территории "Подмосковной Атлантиды"  жило  двести  тысяч
человек, располагались  сотни  сел  и  три  города:  Молога,  Пошехонье  и
Весьегонск.
   Официальное  наименование   нашей   группы:   "Отдел   подготовки   зон
затопления".   Здесь   работают   представители    различных    профессий:
гидротехники, землеустроители, агромелиораторы и  мы,  инженеры-строители.
Ведь подготовка к затоплению и само затопление -  сложный  комплекс  самых
разнообразных мероприятий.
   Достаточно сказать, что в какой-нибудь месяц  нам  пришлось  переселить
более тридцати тысяч крестьянских хозяйств!
   Поглядели бы вы на Мологу и Шексну в те дни! Тесно было от плотов. Села
одно за другим проплывали вниз, уступая место морю.
   Думаете, мы оставляли хоть что-нибудь на том месте,  где  стояли  села?
Что вы! Снимали и увозили постройки, разравнивали бугры, убирали  дно  под
метелочку. Новенькое море  должно  было  быть  чистым  и  прозрачным,  как
хрустальный стакан!
   В двух местах только оставили церковные колокольни. Так по сей  день  и
торчат из воды. За них заступился Наркомат речного флота: понадобились как
ориентиры для лоцманов.
   А как мы поступили с городами, хотите спросить?
   Пошехонье-Володарск удалось сохранить. Вокруг города воздвигли земляной
вал, довольно высокий, примерно  в  три  человеческих  роста,  и  устроили
дренаж. Он забирает воду, которая просачивается через землю, а  насосы  на
построенной рядом насосной станции откачивают ее.
   С городом Мологой, который, как вы знаете, стоял почти у впадения  реки
Мологи в Волгу, дело было посложнее. Территория, на  которой  располагался
город, - самое  низкое  место  водохранилища.  Это  и  предопределило  его
участь.
   Наверное, вы представляете себе  ветхие  домики,  покосившиеся  заборы,
через которые лениво перекатывается вода? Нет! Ни домов, ни заборов уже не
было, когда море пришло сюда. Город Молога при нашем содействии переехал с
реки Мологи на Волгу и обосновался там, влившись в город Рыбинск.
   И наконец, совсем по-другому сложилась судьба нашего Весьегонска.
   Обваловывать  его,  подобно  Пошехонью-Володарску,   было   трудно   по
техническим причинам. Город стоит на  песке.  Потребовалось  бы  сооружать
очень большие насосные станции,  которые  могли  бы  откачать  проникающую
через глубокие пески воду. Дешевле и легче было передвинуть город,  подать
его несколько "в бочок", чтобы он не мешал морю и море не мешало ему.
   Помните, бор подальше усадьбы  Шабровых,  над  самым  обрывом?..  Город
теперь здесь! Мы подтянули его на пятнадцать метров вверх по берегу!.."
   Однако  Лиза,  по  ее  словам,  не  присутствовала  при   окончательном
водворении Весьегонска на новое место. Ее вызвали в Переборы.
   Недавно это была ничем не примечательная  деревенька,  обязанная  своим
названием тому, что стояла  у  самого  узкого  места  Волги.  Зимой  здесь
перебирались путники по льду. Теперь Переборы стали центром строительства.
   - Говорят, неплохо справлялись в Весьегонске, - сказали Лизе. - Вот вам
повышение. Под ваше начало даются два трактора.  Отправляйтесь  с  ними  в
Поречье. Эту деревню надо перевезти на пять километров в сторону от реки.
   В Весьегонске дома перевозили  грузовиками.  Каждое  деревянное  здание
разбиралось  по  бревнышку,  грузилось  в  разобранном  виде  на   машины,
доставлялось на новое место и там собиралось. Дело долгое, муторное.
   Домовозы,  примененные  Лизой  в  Поречье,  изменили  картину.  К  дому
подъезжал трактор, за которым, поднимая клубы пыли, волочился  диковинного
вида прицеп. При ближайшем рассмотрении прицеп оказывался  рамой-каркасом.
Она надевалась на дом, снизу подводились катки, и тракторист, лихо сдвинув
фуражку на ухо, выезжал на шоссе.
   "Хорошо бы так и Весьегонск! - думала Лиза, присматривая за  перевозкой
Поречья. - Единым бы духом домчать! Впрячься бы всеми нашими тракторами  -
и в гору, в гору, на указанную городу высоту!.."
   Но домовозы применялись пока на равнине. Весьегонск  же  перевозился  с
нижней террасы на верхнюю. Подъем был слишком крут.
   Однако к моменту возвращения Лизы в Весьегонск  там  управились  и  без
домовозов.
   Внизу, в той части города, которая  была  предназначена  к  затоплению,
сиротливо  торчали  кирпичные  опоры  фундаментов  да  кое-где,  как  шары
перекати-поля,  носились  по  пустырю  брошенные  жестяные  банки   из-под
консервов.
   Весьегонск был поднят над обрывом и  утвержден  на  просторной  зеленой
площадке среди удивленно перешептывавшихся мачтовых сосен.
   Но еще не вся работа была закончена. Дело  было  за  цветами.  Садоводы
торопливо разбивали на улицах клумбы.
   Когда же плотина у Переборов  была  воздвигнута  и  к  высоким  берегам
прихлынула бурливая волжская вода, отсюда, с обрыва,  открылся  широчайший
кругозор. У ног засияло  новое,  созданное  руками  людей  море,  а  вдали
поплыли красавцы корабли, белые, как лебеди...
   Письмо из "Подмосковной Атлантиды" заканчивалось приглашением в гости:
   "Приехали бы погостить, ребята! Оценили бы  мою  работу.  Ведь  вам,  я
знаю, полагается длительный отпуск, Вот и приезжайте! Жду".


   Андрей испуганно посмотрел на меня.
   - А ведь вдвоем не сможем.
   - Почему?
   - Экспедиция.
   - Но Афанасьев сказал: не раньше августа...
   - А вдруг?
   Я задумался. Решение вопроса об экспедиции для поисков Земли  Ветлугина
было передано в высшую инстанцию. Афанасьев не  очень  обнадеживал  насчет
сроков. На очереди к рассмотрению немало других вопросов,  помимо  нашего.
"Что-нибудь август, сентябрь, - прикидывал он. - Так и тамошние  референты
говорят. Даже в рифму получается: жди ответа к концу лета..."
   Но Андрей был прав. А вдруг?  Референтам  могли  понадобиться  справки,
какие-нибудь дополнительные данные, цифры.
   Мало того. Это лето обещало стать  знаменательным  в  истории  освоения
Арктики. В первый сквозной рейс по  Северному  морскому  пути  отправлялся
"Сибиряков". Он должен  был  в  одну  навигацию  пройти  из  Мурманска  до
Владивостока, то есть совершить нечто небывалое, а  кое-кто  считал  даже:
невозможное.
   За  плаванием  ледокольного  судна  "Сибиряков"  с  понятным  волнением
следили в Советском Союзе и за границей.
   Что же касается нас с Андреем, то мы связывали с этим плаванием  особые
надежды. Если Северный морской путь, рассуждали  мы,  сделается  нормально
действующей магистралью, если вдоль северного побережья Сибири  следом  за
"Сибиряковым" потянутся  караваны  танкеров  и  сухогрузных  кораблей,  то
увеличится и значение нашей Земли в Восточно-Сибирском  море.  Она  станет
нужнее как опорный пункт на последнем, самом трудном этапе пути. И  тогда,
быть может, поиски ее будут скорее и легче разрешены.
   Вот какой тревожной и сложной была ситуация!  Ухо  приходилось  держать
востро. Рискованно было отлучаться из Москвы надолго, тем более вдвоем.
   Мой друг огорченно оттопырил губы. Я подумал,  что  ему  очень  хочется
поглядеть не только на Весьегонск, но и на  одну  из  строительниц  нового
Весьегонска. Что ж, в добрый час! Судя по  письму  Лизы,  в  новом  городе
немало  отличных  мест  для  объяснения  в  любви.  Например,  обрыв.  Мне
представились длинные лунные дорожки на воде.