ледяные штормы и подогретые консервы..."
   Но не было Лизы подле семейного очага...
   Неугомонная душа! Странствует  где-то  по  Сибири,  ночует  у  костров,
пробирается дремучей тайгой от одного горельника к другому.
   Что поделаешь! Разве это мне в диковинку?
   Мы с Лизой были странными супругами.  Я  гидрограф,  ледовик,  то  есть
специалист  по  ледовым  прогнозам;   она   инженер-строитель,   изучающий
особенности строительства в условиях  вечной  мерзлоты.  Оба  постоянно  в
пути, в разъездах, в командировках.
   Как-то я подсчитал, что наиболее длительный срок,  который  мы  пробыли
вместе после женитьбы, составил  три  с  половиной  недели.  Всего  три  с
половиной... Лиза шутила, что, полностью не дожив полагавшийся нам медовый
месяц, мы должны теперь - в порядке компенсации  -  всю  свою  последующую
супружескую жизнь превратить в сплошной медовый месяц.
   Удавалось ли это нам? Судите сами. Мы были  женаты  три  года.  Немалый
срок! Однако не помню ни одной сколько-нибудь серьезной ссоры, - да что я,
ссоры! - самой пустячной размолвки между нами.
   Впрочем, не собираюсь выставлять нас на всеобщее  обозрение  как  некое
образцово-показательное семейство. Конечно, и у меня и у  Лизы  были  свои
недостатки.  Но  они,  во  всяком  случае,  не  могли  явиться  неприятной
неожиданностью. Ведь мы с Лизой дружили еще с детства.
   Видимо, нам просто  некогда  было  ссориться.  Не  успевали  набегаться
вдосталь по выставкам, побывать в театрах, наконец, посидеть дома вдвоем у
затененной уютным абажуром лампы, как  опять  приходилось  укладываться  и
расставаться - иногда  надолго.  Частые  разлуки  поддерживали  постоянное
напряжение влюбленности -  душевное  состояние,  хорошо  знакомое  морякам
дальнего плавания, зимовщикам и геологоразведчикам.
   Мы с Лизой умели ценить свое  время.  Каждое  совместное  пребывание  в
Москве старались сделать ярким, радостным, праздничным.
   В прошлом году Лиза вернулась из Якутска в конце  ноября.  Решено  было
провести отпуск вместе (впервые!), поехать в "Поречье", дом  отдыха  возле
Звенигорода, отличнейшее место, где можно  всласть  покататься  с  гор  на
лыжах. Я начал уже готовить лыжи. Оказалось - зря!..
   В декабре пришлось вылететь в район Восточно-Сибирского моря. "На самый
короткий срок,  -  успокоительно  сказали  в  ГУСМП.  -  И  не  жалейте  о
"Поречье". Взамен предоставим путевку в Сочи. Для ваз и для вашей супруги.
В январе, знаете ли, в Сочи розы цветут..."
   Но, как водится, командировка затянулась. В  Москву  я  вернулся  не  в
январе, а в марте и уже не застал здесь Лизы.
   Что ж, стало быть, придется отдыхать одному!
   На юге я до сих пор не бывал. Как-то не  пришлось.  Даже  пальмы  видел
только на картинах и в кино. Была  одна  пальма  на  Земле  Ветлугина,  но
присматриваться к ней не рекомендовалось. Вместо земли кадка  набита  была
опилками, а само деревце - мохнатый ствол и широкие глянцевитые  листья  -
довольно искусно сделано из папье-маше.
   -  Пора,  пора  отогреться  в   субтропиках,   -   сказал   мне   врач,
глубокомысленно кивая. - Нельзя так.  Всю  жизнь  либо  в  море,  либо  на
зимовке. На одном архипелаге своем сидели, верно, не меньше двух лет. -  И
добавил шутливо: - Окоченели совсем! Ведь это,  говорят,  просто  ледышка,
глыба льда, да еще вдобавок ископаемого...
   Именно наши места имеет в виду диктор, когда мрачным голосом  оповещает
по радио о вторжении из Арктики холодных масс  воздуха.  С  наших  мест  и
начинается сводка погоды. Первыми упоминаются Оймякон,  Нарьян-Мар,  Земля
Ветлугина.  Здесь  холоднее  всего  в  Советском   Союзе.   Затем   диктор
перечисляет Читу, Иркутск, Хабаровск и, постепенно поднимаясь по  делениям
термометра, называет повеселевшим голосом Сочи - благословенное место, где
всегда тепло.
   Как  часто,  собравшись  вечером   в   кают-компании   (мы   звали   ее
уют-компанией), сгрудившись тесно у печки -  снаружи  термометр  показывал
пятьдесят или сорок пять градусов  мороза,  -  немногочисленное  население
станции с живейшим интересом прослушивало по радио сводку погоды.
   - Каково?! - восхищенно восклицал  кто-нибудь.  -  В  Сочи  шестнадцать
тепла! А у нас сколько? Ого!..
   - Шестнадцать градусов - это хорошо, - мечтательно  говорил  другой.  -
Купаются, я думаю, вовсю...
   - Нет, холодно купаться.
   - При шестнадцати-то холодно?!.
   Завязывался спор, сугубо теоретический, так как  обоих  спорщиков  -  и
того, кому было холодно при шестнадцати градусах, и того,  кто  возмущался
этим, - отделяло от Сочи расстояние в несколько тысяч километров.
   Нужно пересечь по диагонали весь Советский Союз - от  северо-восточного
его угла и почти до  юго-западного,  -  двигаясь  все  время  вдогонку  за
солнцем,  минуя  несколько   климатических   поясов,   чтобы   попасть   с
Восточно-Сибирского моря на Черное, из ледника,  из  склада  с  ископаемым
льдом,  каким,  по  сути,  является  Земля  Ветлугина,  на   вечнозеленое,
приветливое Черноморское побережье.
   Это и был мой маршрут: Земля Ветлугина - Сочи, с дневкой в Москве.


   Дневка была хлопотливой.
   В ГУСМП задержали до вечера, а оттуда потащили в гостиницу  "Москва"  к
седовцам, среди которых у меня были  друзья.  Столица  переживала  радость
встречи с участниками легендарного дрейфа на "Седове", незадолго перед тем
прибывшими из Мурманска.
   О, много воды утекло со времени поисков  и  открытия  Земли  Ветлугина,
много плавучих льдин, покачиваясь и толкаясь, пересекло Полярный  бассейн.
Шмидт и Водопьянов высадились на Северный полюс; папанинцы обосновались на
льдине и придрейфовали на ней в Гренландское море; Чкалов, а затем  Громов
перемахнули через полюс из СССР  в  Америку;  флагман  арктического  флота
ледокол "Иосиф Сталин" совершил двойной сквозной рейс в одну навигацию  из
Мурманска в бухту Провидения и обратно; и, наконец, проведя почти три года
в таинственных недрах Арктики, вернулись домой седовцы.
   Настроение у всех  было,  естественно,  приподнятое,  и  каждый  гость,
посещавший седовцев, встречал  самый  теплый,  радушный  прием.  Так  я  и
переходил из номера в номер, из одних дружеских объятий в другие, пока  не
изнемог и не заночевал у старшего помощника  капитана,  гидролога,  своего
давнего приятеля и собрата по профессии.
   Следующий  день  был  заполнен  беготней  по   магазинам,   телефонными
звонками, доставанием билета, обычной радостно-взволнованной предкурортной
суетой. И все же я явился в назначенный срок и встал навытяжку у колоннады
Большого театра. Семь часов. Савчука нет и в помине.
   Невозможный человек!
   Не забыл ли он обо мне среди своих пыльных архивных бумаг,  озабоченный
судьбой какого-то баснословного или вымершего народа? Что ж, тем хуже  для
него! Значит, история записки и птицы не будет рассказана.
   С наслаждением, полной грудью я вдохнул московский воздух, от  которого
успел отвыкнуть в Арктике. Он отдавал бензином. Это было ничего. Это  даже
нравилось сейчас. Однако что-то было в "букете Москвы", какая-то  примесь,
почти неуловимая.
   Разберемся. Первый ингредиент,  безусловно,  -  запах  сырости,  дождя.
Второй - бензина. А третий? Неужели цветов? В марте - цветы?
   - Купите, купите, гражданин, - окликнул меня женский голос.  -  Мимоза.
Сочинская. Только что с аэродрома.
   Я обернулся. Рядом  был  киоск  цветочницы.  Мохнатые  желтые  веточки,
лежавшие на прилавке, распространяли прохладное благоухание.
   - Купите, купите, - настойчиво повторила цветочница. - Купите для вашей
дамы.
   - У меня нет  дамы,  -  пробормотал  я,  но  веточку  взял,  подчиняясь
гипнотически-вкрадчивым интонациям ее голоса.
   "Для чего мне цветы? - недоумевал я, вертя в руках  осыпающееся  желтое
опахало. - Лизы в Москве нет. Ей я, конечно, подарил бы  цветы.  К  любому
поводу готов был придраться, лишь бы дарить ей цветы. Если же она начинала
ворчать,  что  уйма  денег  тратится  на  подарки,  я   отвечал   резонно:
"Наверстываю упущенное. Много ли цветов ты получила от меня в прошлом?"
   Да,  наш  роман  развивался  необычно.  Я  усмехнулся,  вспомнив,   как
подростком  оттаскал  Лизу  за  косы.  (Они  были  у  нее  какие-то  очень
вызывающие, торчащие рожками в  разные  стороны,  как  бы  приглашающие  к
таске.) Мог ли я подумать тогда, что наступит время и я буду дарить  цветы
этой надоедливой и дерзкой рыжей девчонке, буду нетерпеливо поджидать ее и
тосковать по ней?..
   Я рассеянно сунул  маленькую  благоухающую  веточку  в  карман  кителя,
прошелся взад и вперед под колоннами.
   Весенний вечер развернул  во  всю  ширь  площади  Свердлова  прозрачное
покрывало сумерек. Контуры домов стали расплывчатыми. В  небе  преобладали
зеленоватые тона, скорее присущие даже апрелю, а не марту.
   Вдруг разом, будто по взмаху палочки милиционера, управлявшего  уличным
движением, зажглись вдоль проспекта висячие фонари. Я с тревогой  взглянул
на часы. До начала спектакля оставалось десять минут.
   Савчук запаздывал.
   Ну и ну!..
   Я знал от Лизы о его феноменальной сосредоточенности:  в  любой  шумной
компании он мог чувствовать себя в одиночестве, едва лишь приходило к нему
вдохновение. Он становился тогда глух и нем, как бы погружался в  глубокий
колодец.
   Впрочем, Савчук представлялся мне  добровольным  архивным  затворником,
жителем подземелья.
   Есть такое выражение - "поднять архивы".  Оно  фигурально.  Но  в  моем
воображении рисовались мрачные своды, паутина по углам, груда беспорядочно
наваленных на полу фолиантов в  кожаных  переплетах  и  печальный  толстый
Савчук, в съехавшем набок галстуке, с сопением и вздохами подлезающий  под
эту груду.
   Я снова посмотрел на часы. Черт знает что! Долго ли еще  подпирать  мне
колонны Большого театра, дожидаясь этого архивного затворника?!
   Две девушки, пробегая мимо, засмеялись.
   - Обманула, не пришла, - громко сказала одна из них, кося в мою сторону
лукавым черным глазом.
   - Да-а, бедненький...  -  пропела  другая,  качнув  белокурым  локоном,
выбившимся из-под шляпки.
   Конца  фразы  я  не  расслышал,  так  как  двери  в  театр  с  грохотом
захлопнулись за ними.
   Каково, а? Бедненький... Не хватало еще, чтобы  прохожие  стали  жалеть
меня!
   Я сделал полуоборот, собираясь войти в  театр,  и  тут  наконец  увидел
Савчука. Он почти бежал через  площадь  в  своем  развевающемся  пальто  и
несуразных ботах на  пряжках,  в  каких  сейчас  ходят,  по-моему,  только
архиереи и теноры. Мало того, даже теперь, собравшись в театр, он  не  мог
расстаться с портфелем и каким-то  свитком,  который  торчал  у  него  под
мышкой.
   - Не опоздал? - кричал Савчук еще издали. - Давно ждете?
   - Не оправдывайтесь. Знаю, задержали мыши. Да, да,  архивные  мыши.  Но
почему вы в ботах?
   - А как же? Сырость, март.
   - Чудесный весенний месяц!
   - Что вы? - удивился Савчук. - Самый гриппозный. Всегда болею,  если  в
Москве.
   - Но я должен огорчить вас. Идет не опера, а балет. "Коппелия".
   - О, мне все равно.
   Я подхватил его под руку и повлек в фойе.
   - Осталось пять минут до  начала.  Надо  еще  успеть  раздеться,  взять
бинокли...
   - Надеюсь все-таки, что в антракте... Консультация займет буквально...
   - Потом, потом!..
   - Тем более что вас считают  самым  крупным  специалистом  по  Карскому
морю, а также морю Лаптевых. Вы ведь, кажется, зимовали на мысе Челюскин?
   - Занятная манера у вас консультироваться, - сказал я, вздохнув. -  Вот
теперь уже мыс Челюскин появился...
   И, легонько подтолкнув своего спутника, я вошел вместе с ним в  сияющий
зрительный зал.



2. КТО ТАКИЕ "ДЕТИ СОЛНЦА"?

   В зале я тотчас же забыл о Савчуке.
   Я  в  театре!  Эта  сверкающая  жемчужная  люстра  под  потолком!   Эти
праздничные, веселящие душу  цвета  пунцового  бархата  и  позолоты!  Этот
приглушенный говор рассаживающихся по местам зрителей, охваченных, подобно
мне, радостным трепетом ожидания!
   А давно ли?..
   Еще несколько дней назад пустынный океан  шумел  вокруг,  термометр  за
окном показывал тридцать градусов ниже нуля, а ветер с  размаху  ударял  в
бревенчатые стены зимовки.  Он  дул  уже  месяц,  не  утихая,  с  каким-то
остервенением, будто стремясь сбросить нас с  архипелага.  В  марте  здесь
ветры достигают дьявольской силы.
   Все  это  осталось  далеко  позади.  Насыщенный  ароматами  воздух  был
неподвижен и тепел. Я в театре!..
   Шагая по ногам зрителей и бормоча извинения,  мы  с  Савчуком  отыскали
наконец свои места. Раздался долгожданный волнующий шелест.
   Медленно раздвинулся занавес...
   Должен заметить, что  не  очень  люблю  балет.  Для  меня  это  слишком
условный вид искусства.  И  уж,  во  всяком  случае,  предпочел  бы  милое
"Лебединое  озеро"  угловатой  делибовской  "Коппелии".  Но  выбирать   не
приходилось. Я располагал всего лишь сегодняшним вечером, так что рад  был
и "Коппелии".
   Сейчас устраивали любое зрелище, любая музыка. Как жадный провинциал, я
наслаждался одним сознанием того, что нахожусь в Большом театре.
   Я нагнулся к Савчуку. Он сидел в бархатном кресле, сгорбившись,  шевеля
губами, с каким-то отсутствующим видом.
   Я испугался. Мне был известен  этот  сорт  меломанов,  которые  шепотом
повторяют всю партитуру на ухо соседу. Быть может, и мой Савчук?..
   Но я ошибся.
   - Никак не могу поверить, что мы в театре, - сказал я.
   - Да, конечно, с Арктикой резкий контраст, - пробормотал Савчук.
   - Еще бы!.. Ощущение такое, словно сразу же из-под ледяного душа угодил
в успокоительно теплую хвойную ванну.
   Савчук не отозвался. Выведенный на миг из своего  странного  состояния,
он снова погрузился в него, едва лишь я отвернулся.
   Мой сосед был взволнован, то и  дело  вздыхал.  На  лбу  его  выступили
капельки пота. Он похож был сейчас на кипящий чайник! Вместе  со  вздохами
из его рта вырывалось невнятное бульканье.
   Мне удалось разобрать что-то вроде: "Ау... Ау..."
   Я удивился. Прислушался.
   - Птица Маух... Раух, - почудилось мне.
   И в театре бедняга не мог забыть о своих злоключениях!
   В  прошлый  мой  приезд  Лиза  говорила,  что   Савчук   работает   над
диссертацией. На какую же тему? Что-то причудливое. Ах да! Об  исчезнувших
народах Сибири. Ну и тема!
   - Потерпите до антракта, - сказал я. - В антракте выслушаю вас.
   Когда закончилось первое  действие,  мы  спустились  в  курилку.  Сизые
полосы ходили ходуном, свиваясь в восьмерки между полом и потолком. Савчук
не курил, но покорно встал в  углу  передо  мной  и  только  страдальчески
жмурился от дыма.
   - Итак,  -  сказал  я,  закуривая,  -  вас  беспокоит  какая-то  птица.
Простите, за шумом оркестра не расслышал: "Раух", "Маух"?
   - Маук, - поправил Савчук.
   Он надул щеки и вздохнул. Разговор, судя по всему, предстоял долгий.
   Я поторопил его:
   - Вы сказали, что считаете меня знатоком Карского моря...
   - Моря? Ах, да. Карского. Нет,  это,  пожалуй,  чересчур  в  лоб.  Надо
подвести вас постепенно, объяснить...
   Он попытался сделать плавный жест, но зацепил рукой  двух  курильщиков,
стоявших рядом, сконфуженно извинился и продолжал уже шепотом:
   - Дело в том, что я давно уже ломаю голову над одним "белым  пятном"...
Да, именно в этнографии. На карте расселения народов Сибири северная часть
Таймырского полуострова закрашена белым цветом. Но  я,  кажется,  опять  в
лоб? Лучше начну с находки в библиотеке, как вы думаете?
   - Прекрасно, начинайте с библиотеки.
   - Видите ли, - сказал Савчук,  -  я  всегда  ждал,  что  необыкновенное
произойдет со мной в библиотеке.
   Начало мне понравилось.
   Выяснилось, что  Савчук  интересуется  происхождением  народов  Сибири,
изучает их расселение к моменту прихода в Сибирь русских.
   - Это тема вашей диссертации?
   - Почти что... Видите ли, найденный мною народ не  указан  ни  в  одном
старинном  русском  документе.  Мало  того,   совершенно   ускользнул   от
этнографов, как советских, так и  дореволюционных.  И,  несмотря  на  это,
представьте себе, он жил, он реально существовал еще в начале нашего века.
   - Странно! Неужели не осталось никаких следов?
   - Самые путаные следы. Орнамент на одежде.  Потом  кое-какие  предания,
сказки. Главным образом сказки.
   Я недоверчиво крякнул. Сказки! Когда же  сказки  считались  источником,
заслуживающим доверия?
   - И я не верил. Я тоже не  верил,  -  заторопился  Савчук,  в  волнении
хватая меня за рукав. - Вынужден  был  поверить  после  того,  как  прочел
записку на бересте... Ведь это  же,  понимаете,  документ!  Даты  нет,  но
написано, несомненно, в наше  время.  Во  всяком  случае,  двадцатый  век.
Ручаюсь головой за двадцатый век!
   На нас стали оглядываться в курилке. Но тут раздался звонок, прервавший
Савчука.


   В следующем антракте мы отправились в буфет.
   Он был битком  набит.  Нам  все  же  удалось  протиснуться  к  угловому
столику, откуда я начал делать знаки официанткам, проносившимся мимо,  как
цветной вихрь.
   Тем временем мой спутник придвинул к себе меню и стал рассеянно  водить
по нему карандашом. В  каких-нибудь  полторы-две  минуты  карточка  сверху
донизу  украсилась  силуэтами  птиц,  множеством  угловатых,   причудливых
силуэтов.
   Я отнял у него меню.
   - Задумался, - пояснил Савчук, смущенно улыбаясь.  -  Рисую  сейчас  на
всем, что попадется под руку. Это, знаете ли, помогает мне думать.
   - Ну, слушаю вас, - сказал я. - Откуда взялась уважаемая Птица  Маук  и
как залетела она на наш столик, в это злополучное меню?
   - Представьте, не знаю... О, тут очень много загадочного!..
   Вначале я то и дело возобновлял  свою  сигнализацию,  пытаясь  привлечь
внимание официанток, но потом оставил это и повернулся к Савчуку.
   Савчук проводил все время в музейной  библиотеке,  так  как  заканчивал
диссертацию. Приходил  к  открытию  и  не  уходил  до  тех  пор,  пока  не
раздавался девятый - последний - удар больших настенных часов.
   Особая, почти благоговейная тишина царила здесь.  По  белым  половичкам
скользили  заботливые  седые  дамы,   сотрудницы   библиотеки.   Шелестели
перевертываемые страницы. Изредка кто-нибудь кашлял, но  с  осторожностью,
чуть слышно.
   Усевшись за облюбованный им маленький столик у окна, Савчук  с  головой
погружался в историю присоединения к русской державе  юкагиров,  тунгусов,
чукчей, самоедов.
   Работая, он, по обыкновению, забывал обо всем окружающем.
   Савчук  был  очень  удивлен,  когда  увидел  чью-то   Руку,   осторожно
выдвинувшуюся из-за его спины и положившую перед ним пакет.
   Он оглянулся. За его стулом стояла сотрудница читальни.
   "На ваше имя, Владимир Осипович, -  шепотом  сказала  она.  -  Директор
велел срочно передать".
   Савчук поморщился. Наверное, так называемый "самотек", очередное письмо
от какого-нибудь краеведа-любителя. Десятки таких писем приходят  в  музей
со всех концов страны.
   Не до "самотека" было Савчуку в тот момент. Почему-то подумалось, что в
пакете находится сообщение, не  заслуживающее  внимания.  Любитель-краевед
отыскал в тундре коренной зуб мамонта и  обрадовался,  решил,  что  сделал
открытие мирового значения. А в музее чуть ли не полкомнаты завалено этими
коренными зубами.
   Савчук поднял глаза к окну, затененному зелеными ветвями. Окна в  музее
очень  высокие,  летом  их  раскрывали  настежь.  Под  ними  располагалась
площадка, на которой играли в  волейбол.  Виден  был  мяч,  взлетавший  до
уровня окна, слышались звуки  ударов  по  мячу,  смех,  возгласы:  "Аут!",
"Подача справа!", "Счет два - ноль!"
   Эти  второстепенные  подробности  запомнились   Савчуку,   потому   что
послужили как бы рамкой для открытия.
   Некоторое время глаза отдыхали на зеленой листве,  пронизанной  светом.
Потом он вздохнул и вскрыл пакет.
   Нет, речь шла не о зубе мамонта...
   Из конверта вывалился и упал на  стол  четырехугольный  кусок  бересты,
очень маленький и легкий, с нацарапанными на нем