. -  На  Крайнем  Севере  их
называют "хлебными консервами". Да вы сами, наверное, знаете.
   - Конечно, знаю, -  сказал  я,  с  интересом  присматриваясь  к  своему
спутнику. - Но, представьте, не знал, что вы знаете...
   В тундре я окончательно убедился в том, что мой спутник разбирается  не
только в архивных документах. Сидень, кабинетный ученый? Как бы не так!


   Савчук трудился не покладая рук. Без устали расспрашивал он  нганасанов
о событиях, происшедших в тундре до революции, поскольку это  могло  иметь
значение для уточнения нашего маршрута.
   Впрочем, наши спутники не любили рассказывать о прошлом.
   -  Многое  бывало  в  тундре,  -  говорили  они,  пожимая   плечами   и
отворачиваясь. - Оспа была. Голод был. Бедно жили...  Зачем  вспоминать  о
плохом? Давно было, очень давно...
   Уцепившись за слово "давно",  Савчук  со  свойственной  ему  осторожной
настойчивостью возобновлял расспросы насчет того, что же было давно.
   По его словам, он "поднимал этнографические пласты".
   Копать приходилось вглубь.
   Старое необычайно быстро отмирает в тундре. Здесь  за  последнее  время
появилось множество новых понятий, новых  явлений,  новых  обычаев.  (Одно
кино  чего  стоит!)  Изменения  в  быту,  в  сознании  людей  в  связи   с
социалистическим строительством также служили предметом  этнографии  и  не
могли не интересовать Савчука, но сейчас, по его словам, были нам  "не  по
пути", уводили от цели.
   Однажды  вечером  мы  наблюдали  "вырождение  обряда",  как   выразился
этнограф. Речь шла, кажется, о заклинании дурной  погоды,  пурги,  которая
могла бы помешать своевременной откочевке нганасанов.
   Все выглядело буднично и скучно.  Два  старичка  в  парадной  обнове  -
оранжевых  резиновых  калошах,  купленных  незадолго  перед  откочевкой  в
новотундринском кооперативе, присев на корточки, колдовали у  костра.  Это
было, так сказать, походное колдовство, на скорую руку,  без  шамана,  без
бубна и традиционной пляски.
   Савчук присоседился к старичкам, долго толковал о  чем-то,  потом  ушел
недовольный.
   - Парадоксально, но факт, - пожаловался он. - Оказывается, я лучше знаю
их обряды, чем они сами.
   - Вы специально обучались этому в университете, - заметил я шутливо.
   - Нет, я серьезно... Старинный обряд заклинания ветра очень интересный.
Подробно описан мною в моей книжке о нганасанах. Я впервые наблюдал его  в
1926 году на реке Боганиде.
   - Зачем же снова наблюдали?
   - Думал найти вариант. Нет, не то, не  то!  Какие-то  обрывки,  клочки.
Напутано, перезабыто...
   Огорчение его было так комично, что я засмеялся.
   - Вы чего? - удивился Савчук.
   - Уж не жалеете ли об этом?
   - Жалею?.. - Он хотел было рассердиться, но  раздумал  и  улыбнулся.  -
Выглядит, конечно, смешно. Понимаете ли, это радует  меня  как  советского
человека. Очень радует, уверяю вас. Но как  этнографа  признаюсь...  -  Он
вытащил из  кармана  объемистый  блокнот  и,  быстро  перелистав,  показал
незаполненные белые страницы: - Отстаем, безбожно отстаем! Мы,  этнографы,
не можем угнаться за временем. Старые обряды,  приметы  суеверия  исчезают
чрезвычайно быстро. Вы сами видите. Просто не успеваешь записать, изучить.
А ведь это нужно, важно для науки!
   Я взял огорченного этнографа под руку и  увлек  в  сторону  от  костра,
подле которого два старичка  в  резиновых  калошах  продолжали  заклинание
ветра "не по правилам", как сказал Савчук.
   Из ближайшего к нам  чума  Мантуганы,  родственника  Бульчу,  донеслись
звуки патефона. Я решил, что это должно развлечь Савчука.
   Нас встретили приветственными возгласами и усадили на  почетном  месте.
Пока Савчук, по традиции, неторопливо расспрашивал о здоровье хозяев  и  о
здоровье их оленей, я присматривался к сидящим у очага нганасанам.
   По внешнему виду они  напоминали  североамериканских  индейцев:  те  же
орлиные  носы,  высокие   скулы,   сухощавая   гибкая   фигура,   какая-то
прирожденная спокойная величавость в движениях.
   Попыхивая трубочками, гости сосредоточенно слушали патефон.
   Сам Мантугана с озабоченным видом вертел ручку и менял пластинки.
   Подбор  пластинок  оказался  самым  пестрым.  Странно  было  здесь,  за
семидесятой  параллелью,  в  чуме  кочевников,  слышать  соловьиные  трели
Барсовой или лихие переборы баянов, аккомпанирующих хору имени Пятницкого.
Слушатели  мерно  раскачивались  в  такт,  а  Бульчу,  сидевший  у  самого
патефона, даже жмурился от удовольствия.
   На мгновение все это показалось мне нереальным. Неужели я  на  Таймыре?
Неужели эти люди у очага - самый северный народ в Европе и  Азии?  Неужели
за кожаными стенами чума - тундра?..
   Но в щели между оленьими шкурами проникали острые струйки холода. Пламя
костра освещало закопченный чум. Во время коротких  пауз,  пока  Мантугана
ставил новую пластинку и старший сын его,  присевший  рядом  на  корточки,
умильно посматривал на отца: не разрешит  ли  хоть  разок  крутнуть  ручку
патефона, - снаружи раздавался осторожный шорох. Это дышали ездовые олени,
подойдя к жилищу вплотную.
   Да, я находился в тундре, а  самый  северный  народ  в  Европе  и  Азии
коротал вечерок на привале, с тем чтобы возобновить  наутро  откочевку  на
север, двигаясь с наивозможной поспешностью, будто спасаясь от погони.


   Погоня? Но ведь это и впрямь можно было назвать погоней.
   С приближением тепла с юга из тайги надвигается на тундру страшный враг
всего живого - гнус!
   По праву называют его "вампиром Крайнего Севера". Мириады омерзительной
злобной мошкары в начале лета с въедливым  звоном  поднимаются  в  воздух,
идут сплошной колышущейся стеной, падают в пищу, набиваются в уши,  глаза,
ноздри, волосы, выискивая  уязвимые  места,  прорехи  в  одежде,  пролезая
сквозь  щели  в  чуме.  Людьми  овладевает   неистовство.   Зуд   делается
нестерпимым. Искусанные губы опухают так, что  трудно  открыть  рот.  Лицо
превращается в какое-то странное подобие подушки.
   Знаменитый естествоиспытатель Гумбольдт, вспоминая  о  гнусе,  заявлял,
что предпочитает  сибирским  болотам  даже  удушливые  тропические  берега
Ориноко.
   Спасение от гнуса только в быстром движении и в дыме костров.
   Донимают также слепни.
   Правда, олень, по словам Бульчу, иногда играет с ними "в прятки".
   Старик показывал это в лицах, оживленно жестикулируя:
   - Слепни гонят дикого (оленя). Он бежит от них прямо, вот так...  Потом
сразу круто повернул в сторону, спрятался  за  большой  камень!  -  Бульчу
рухнул как подкошенный, втянул голову в плечи. - Слепни - дураки! Потеряли
оленя, летят дальше, ничего  не  понимают.  А  олень  лежит  за  камнем  и
смеется, хитрый!.. - Бульчу растянул в  широкой  улыбке  свое  морщинистое
безбородое лицо.
   Я очень живо представил себе, как несчастный, замученный олень прячется
за камнем, а потом "смеется" над одураченными слепнями.
   Влияние этой таежно-тундровой  нечисти  на  экономику  Крайнего  Севера
очень велико. Гнус и слепни выживают из тундры людей. Оленеводы  вынуждены
перегонять свои стада в горы  или  к  морю,  где  нет  этой  омерзительной
мошкары. Охотники вынуждены следовать за дикими оленями, которые спасаются
на лето туда же.
   Что поделаешь! Приходится отступать перед мошкарой - так уж повелось на
Крайнем Севере из века в век.
   Олени, помахивая хвостиками, бегут неторопливой, деловитой, размашистой
рысцой.
   Все время маячат перед глазами покачивающиеся белые оленьи  хвосты.  По
их положению определяют настроение животных.  Если  хвост  стоит  торчком,
олень здоров, бодр. Если хвост опустился, олень заскучал, устал.
   Нас сопровождает задорный, дробный, далеко разносящийся по тундре стук.
Он похож на звук выбиваемой лихим танцором чечетки. Вначале я  думал,  что
стучат деревянные колодки, называемые здесь "башмаками", которые  надевают
оленям на пастбище, чтобы не забрели далеко. Но в пути "башмаки", понятно,
снимаются.
   Бульчу объяснил, что у оленей, помимо широких раздвоенных  копыт,  есть
еще побочные копытца, чрезвычайно  развитые,  помогающие  при  разгребании
снега. Именно они, задевая друг за друга при ходьбе, издают этот  странный
звук.
   Ну, чем не оленьи кастаньеты?
   Бегут за важенками  (самками)  телята.  Они  родились  всего  несколько
недель назад, но не отстают от матерей, бойко перебирая  своими  стройными
ножками.
   Нганасаны взмахивают длинными хореями, понукая упряжных оленей.
   Сверкающий пушистый снег летит в лицо.
   Тундра, тундра!
   Мчимся  вперед  под  вой  ветра,  под   хриплые   выкрики   нганасанов,
размахивающих хореями.
   Ледяной встречный ветер обжигает, режет как ножом.  От  шарфа,  которым
приходится  закрывать  лицо,  очень   страдает   переносица.   Оледенелый,
задубевший край безжалостно натирает ее, порой даже до крови. Но нечего  и
думать о том, чтобы снять шарф на таком ветру.
   "Что ж, - утешаю я себя, - все на свете относительно. Тот же Гумбольдт,
который из-за гнуса предпочитал Сибири бассейн Ориноко, испытывал, по  его
словам, озноб при двадцати градусах тепла в Африке".
   Тепла! На наших термометрах ртуть не поднимается выше  десяти  градусов
мороза, и то при совершенно  ясной,  солнечной  погоде.  Лето  на  Таймыре
настанет лишь в половине  июня  и  будет  очень  коротким,  всего  полтора
месяца.
   Тем более надо спешить, чтобы управиться за этот срок в горах Бырранга.
   Ни на минуту не забываем с Савчуком о цели своего путешествия. Мысль  о
том, что мы  нужны  в  горах  Бырранга,  что  нас,  возможно,  с  огромным
нетерпением ждут там, помогает мне и Савчуку держаться.


   К вечеру обычно чувствую сильнейшую усталость.
   Надо протрястись двадцать километров  в  санках  по  тундре,  чтобы  по
достоинству оценить такие  завоевания  материальной  культуры,  как  огонь
костра и кров над головой.
   Рискуя  заслужить   упреки   молодых   читателей,   признаюсь:   каждый
путешественник, если  он  деловой  человек,  а  не  авантюрист,  стремится
путешествовать без приключений.
   Ночевка на снегу всегда хуже, чем в доме. Вездеход куда удобнее оленьей
или собачьей упряжки. Романтика нарт - говорю это с полным знанием дела  -
ощущается только первые полчаса или час. Потом начинает болеть поясница.
   Но вот привал! Вокруг чернеют чумы, торчмя поднимаются в небо сиреневые
дымы костров. Тут же, поближе к людям, грудятся олени, разгребая  копытами
снег и добывая из-под него ягель.  А  между  стадами  и  тундрой  медленно
разъезжают на санках часовые, держа ружья на коленях и длинный  хорей  под
мышкой.
   Наспех  проглотив  ужин,  забираюсь  в  спальный  мешок,   сворачиваясь
калачиком, закрываю глаза. Но сон  недолог.  Будит  лай  собак,  суматоха,
выстрелы. Ночи не проходит без тревоги.
   Все время незримо следуют за кочевьем голодные волчьи стаи.  Ночью  они
выходят из-за холмов и обкладывают лагерь.
   Если стая кидается к стаду, часовой гонит наперерез ей своих оленей.
   Но вот минула беспокойная ночь в тундре. Протяжный громкий  крик  будит
меня: то Бульчу собирает оленей.
   Спальный  мешок  кажется  особенно  уютным  на  рассвете.   Преодолевая
дремоту, вылезаю из мешка, быстро одеваюсь и выбегаю наружу.  Умываться  в
тундре приходится сухим, колючим снегом. Растапливать его можно  лишь  для
приготовления чая и пищи, - топлива у нас в обрез.
   Олени стоят полукругом перед чумом и смотрят на  меня  кроткими  умными
глазами.
   Утро очень холодное. Подобно зябнущим птицам олени поджимают  то  одну,
то другую ногу. Некоторые из них зевают. Один из  оленей  задирает  заднюю
ногу и чешет у себя за ухом, совсем по-собачьи, потом копытом сбрасывает с
носа ледышки - ноздри обмерзли,  трудно  дышать.  Раздается  оглушительное
чихание. Лежавший в стороне олень, испугавшись, поспешно встает; при  этом
он сгибает спину, словно кошка.
   Удивительные животные! В них есть нечто от собаки, от  кошки,  даже  от
птицы и, как  ни  странно,  меньше  всего  от  лошади,  хотя  на  огромных
пространствах земного шара олень заменяет человеку лошадь.
   Савчук окликает  меня.  Нужно  помочь  ему  отсыпать  соли  из  пакета.
(Сегодня его очередь готовить завтрак.) Я развязываю  рюкзак,  где  храним
продукты, и держу за края, пока Савчук погружает туда столовую ложку.
   Мы и не заметили, как один из оленей, наиболее предприимчивый, просунул
голову в чум, надеясь на утреннее угощение. Едва этнограф вынимает ложку с
солью из рюкзака, как из-за моего  плеча  выдвигается  простодушная  серая
морда. Гам!  Короткое  удовлетворенное  причмокивание,  и  ложка  вылизана
досуха.
   Северные олени страстно любят соль. Видимо, в том "меню", которое может
им предложить тундра, не хватает соли. Солью приманивают оленей, если  они
разбегутся.
   Выпроводив непрошеного сотрапезника, мы садимся завтракать.
   Костер, над которым висит чайник, разделяет нас. Аппетитно  шипит  сало
на сковородке. Я испытываю такое удовольствие от еды, которого никогда  не
испытывал в самых первоклассных ресторанах.
   Лицо Савчука, обветренное, озабоченное, плавает над очагом  в  завитках
дыма. Он священнодействует, заваривая чай.
   Утреннюю трапезу с нами разделяет Бульчу.
   Он держится очень гордо  в  связи  с  новой,  ответственной  должностью
проводника,  разговаривает  с  многочисленными  зятьями   и   племянниками
снисходительно, сквозь зубы  и  даже  по  будням  носит  свои  праздничные
снеговые очки. Они довольно оригинальны, имеют вид серебряной полумаски.
   Это два расплющенных  царских  рубля.  На  одной  стороне  распластался
двуглавый орел в короне. Под ним дата -  "1911  год".  На  другой  стороне
кокетливо показывает свой профиль Николай II.
   - В старое время за это бы в кутузку, - сказал Савчук, увидев  снеговые
очки нашего проводника,  и  провел  пальцем  по  тонкой  прорези,  которая
тянулась через царское лицо от носа  до  уха.  -  Оскорбление  помазанника
божия!
   Бульчу, отдуваясь, невозмутимо прихлебывал сладкий чай.
   Читатель увидит в дальнейшем, как важно было бы для нас  еще  в  тундре
обратить самое пристальное и серьезное внимание  на  очки  Бульчу.  Но,  к
сожалению, мы не сделали этого.
   Впрочем, так  бывает  всегда:  то,  что  привычно,  что  близко  лежит,
остается незамеченным до поры до времени.
   Вдобавок  наше  с  Савчуком  воображение  день  ото  дня   подогревали,
подхлестывали миражи...


   Чем дольше находился я в таймырской тундре, тем больше убеждался в том,
что все здесь благоприятствует созданию сказок.
   Ум нганасана как  нельзя  лучше  подготовлен  к  восприятию  чудесного,
необычного, сказочного. Достаточно оглянуться вокруг,  чтобы  убедиться  в
этом.
   Тундра - это страна волшебных превращений, край миражей. Солнце, ветер,
туман сообща создают движущиеся волшебные картины, словно бы воздух  между
небом и землей - не воздух вовсе, а туго натянутый экран.
   Зрению в тундре доверять нельзя.
   Все время  дрожит  впереди  струящееся,  искрящееся  марево.  Очертания
предметов меняются в нем: то сплющиваются, то вытягиваются, то принимаются
мерцать до боли в глазах, то как бы отрываются от  снежной  поверхности  и
парят над нею.
   Однажды меня удивили небольшие облачка  с  радужным  отливом,  медленно
двигавшиеся над тундрой, буквально волочившиеся по снегу.
   - Олени, - коротко пояснил  Бульчу,  случившийся  поблизости.  Он  стал
отсчитывать, взмахивая желтым от табака пальцем: - Олени Мантуганы!  Олени
Камсэ! А вот за холмом - видишь? - мои олени!
   Но я не видел никаких оленей.
   Бульчу повел нас к одному из облачков. Когда подошли к  нему  вплотную,
старый охотник издал губами чмокающий звук.
   Тотчас же облачко отозвалось протяжным хорканьем. Так на призыв хозяина
откликался его любимый ездовой олень.
   Мы следом  за  Бульчу  вступили  в  пределы  туманного  облака,  прошли
несколько шагов, сами окутались  мглой  и  только  тогда  увидели  силуэты
оленей.
   - Да-а, надышали!.. - произнес Савчук, озираясь.
   В этом "надышали", по-видимому, и была разгадка необычного явления.
   Я вспомнил, что  за  бегущим  по  тундре  оленем  тянется  нечто  вроде
пестрого кисейного шарфа - след от его дыхания.
   Когда же собралось в кучу несколько десятков оленей,  эффект,  конечно,
стал еще более разительным.
   На одном привале "морозный  морок"  чуть  было  не  сыграл  со  мной  и
Савчуком опасную шутку, - совсем было закружил и повел в глубь  тундры,  в
сторону от лагеря, да выручил мой маленький компас, с которым не расстаюсь
никогда.
   Произошло это так.
   Нас с Савчуком заинтересовал мышкующий песец. Зверек бесшумно крался по
снегу, опустив голову, напряженно вытянув  хвост,  чуя  где-то  поблизости
лемминга - песцовую мышь.
   В отличие от его ближайшей  родственницы,  лисы,  у  песца  округленные
ушки, и ростом он поменьше.  Личность  эта,  к  слову  сказать,  наглая  и
вероломная. В свое время песцы доставили немало  неприятностей  экспедиции
Беринга.
   Бывает, что они нападают даже на своих товарищей, попавших в капкан,  и
поедают их.
   Зайдя так, чтобы ветер дул нам навстречу, мы неторопливо  двигались  за
мышкующим песцом. Снежный наст, укатанный ветром, схваченный морозом,  был
прочен и держал без лыж.
   Вдруг что-то изменилось в освещении. Луч солнца скользнул между тучами,
и слепящий отблеск преградил  нам  путь.  Открыли  глаза  -  песец  исчез.
Наверное, убежал. А может быть, просто припал к снегу  и  слился  с  белым
фоном.
   - Назад пойдем? - спросил я и оглянулся. Чумов в тундре не  было.  -  А
где же стоянка?
   - Да, странно. Холм на месте, чумов нет.
   - Какой холм?
   - Неподалеку от стоянки. Я приметил, когда уходил.
   Но и холма не было на месте. Он очень медленно перемещался  в  сторону,
как бы плыл по воздуху.
   Что еще за наваждение? Глаза устали, что ли?
   Мимо нас ползли  серые  клочья  тумана,  цепляясь  за  сугробы.  Вскоре
движущийся холм исчез. Все заволокло туманом.
   - Да нет, он здесь где-то,  -  пробормотал  Савчук,  в  нерешительности
переминаясь с ноги на ногу. - Где-то рядом, черт бы его!..
   Вскоре тот же холм, будто поддразнивая, снова мелькнул перед  нами,  но
совсем не в том направлении, где мой спутник ожидал увидеть его.
   У подножия холма чернели чумы, подле них паслись олени.  Да,  это  была
стоянка нганасанов.
   - Лагерь там, - сказал Савчук и уверенно зашагал к чумам.  Я  придержал
его за руку.
   - Далеко идти, - сказал я, - километров полтораста до ближайшего жилья.
   - Вот же оно!
   - Не там, а левее. Это кажется, что оно там.
   - Но я вижу чумы! Вон и холм рядом.
   - Вы приметили холм, а я на компас поглядел,  когда  вышли  из  лагеря.
Первым делом с компасом надо сверяться. Понасмотрелся в Арктике на  миражи
на всякие эти.
   И будто в подтверждение моих слов холм и чумы у его  подножия  пропали,
словно бы растворились, утонули в тумане.
   - В поле бес нас водит, видно, - пошутил я.
   Савчук что-то сердито пробурчал под нос.
   Я взял его под руку. То и дело сверяясь с компасом-брелоком, мы  прошли
метров полтораста в сплошном тумане и наткнулись на чумы.
   - Вот повальсируешь так в тундре с миражами, в любую сказку поверишь, -
сказал Савчук, отдуваясь.
   - Даже в высокий лес за Полярным кругом?
   - Даже в лес за Полярным кругом...
   - Хотите сказать, что можем добраться до леса в горах,  до  обетованной
земли нганасанов, и она рассеется перед нами как мираж?
   - Ничего не хочу сказать, - неожиданно  рассердился  этнограф.  -  Знаю
столько же, сколько и вы - то есть очень мало. До обидного мало!..
   Я вспомнил о "шепоте звезд", о звуковом  мираже,  который  поразил  мое
воображение еще на зимовье, подле чума Бульчу, и потихоньку  вздохнул.  Не
стоило говорить об этом Савчуку, чтобы зря не расстраивать его.
   Однако мысль о миражах не давала покоя  моему  спутнику.  На  следующем
привале он взял меня под руку, отвел в сторону и пробормотал смущенно:
   - Не думайте, пожалуйста, что я колеблюсь, что