молодых людей.  И  тоже  стреляют  в  прилавок.  Это  тоже  ракет.
Работники  желтых  профсоюзов  получают  от  фабрикантов  деньги   за   срыв
забастовки. У рабочих они же получают деньги за то,  что  устраивают  их  на
работу. И это  ракет.  Артисты  платят  десять  процентов  своего  заработка
каким-то агентам по найму рабочей силы  даже  тогда,  когда  достают  работу
сами. И это ракет. Доктор по внутренним болезням посылает больного печенью к
зубному врачу для консультации и получает от него сорок процентов  гонорара.
Тоже - ракет.
     А бывает так. Это рассказал нам один чикагский доктор.
     - Незадолго до выборов в конгресс штата Иллинойс, - сказал доктор, - ко
мне домой пришел человек, которого я никогда  в  жизни  не  видел.  Это  был
"политишен"  из  республиканской  партии.  "Политишен"  -  делец,   человек,
профессией которого является низкая политика. Политика - для него заработок.
Я ненавижу тип этих людей - мордатых, грубых, наглых. Обязательно у  них  во
рту слюнявая сигара,  шляпа  надета  чересчур  набекрень,  тупые  глазищи  и
фальшивый перстень на толстом пальце. "Гуд монинг, док! -  сказал  мне  этот
человек. - Здравствуйте, доктор! За кого вы  думаете  голосовать?"  Я  хотел
дать ему в морду и выкинуть его на улицу. Но, соразмерив ширину наших  плеч,
понял, что если кто и вылетит на улицу, то скорее всего это буду я.  Поэтому
я скромно сказал, что буду голосовать за того кандидата, который мне  больше
понравится. "Хорошо, - сказал "политишен". - У вас, кажется, есть дочь и она
уже четыре года  дожидается  места  учительницы?"  Я  ответил,  что  есть  и
дожидается. "Так вот, - сказал  мой  непрошеный  гость,  -  если  вы  будете
голосовать за нашего кандидата, мы постараемся устроить вашу дочь на работу.
При этом мы ничего твердо вам не обещаем. Но если вы  будете  голосовать  за
нашего противника, то тут уж я могу сказать твердо:  никогда  ваша  дочь  не
получит работу,  никогда  она  не  будет  учительницей".  На  этом  разговор
закончился. "До свиданья, доктор! - сказал он на прощанье. - В день  выборов
я за вами заеду". Ну, конечно, я очень сердился,  даже  страдал,  возмущался
этим бесстыдством. Но в день выборов он  действительно  заехал  за  мной  на
автомобиле. Опять в дверь моего дома просунулась его  толстая  сигара.  "Гуд
монинг, док! - сказал он. - Могу вас подвезти к избирательному  пункту".  И,
вы знаете, я с ним поехал. Я подумал, что в конце концов не  все  ли  равно,
кто будет избран - демократ или республиканец. А дочь, может  быть,  получит
работу. Я еще никому не рассказывал об этом, кроме вас, -  было  стыдно.  Но
вот такой политической жизнью живу не я один. Всюду ракет, всюду оказывается
принуждение в той или иной форме, и если хочешь быть по-настоящему  честным,
то надо стать коммунистом. Но для этого сейчас нужно все принести в  жертву.
Мне это трудно".
     Чикагский ракет - самый знаменитый ракет в Америке. В Чикаго  был  мэр,
по фамилии Чермак. Он вышел из  рабочих,  побывал  в  профсоюзных  вождях  и
пользовался большой популярностью. Он даже  дружил  с  нынешним  президентом
Рузвельтом, Они даже называли друг друга первым именем, так сказать на "ты":
он Рузвельта - Фрэнк, а Рузвельт его - Тонни. Рабочие говорили о нем: "Тонни
- наш рабочий человек. Уж этот не подведет". Газеты  писали  о  трогательной
дружбе президента с простым рабочим (видите,  дети,  чего  может  достичь  в
Америке человек своими мозолистыми руками!). Года два  или  три  тому  назад
Чермака убили. После него осталось три миллиона долларов и пятьдесят  тайных
публичных домов, которые, оказывается, содержал расторопный  Тонни.  Итак  -
мэром Чикаго некоторое время был ракетир.
     Из этого факта вовсе не следует,  что  все  мэры  американских  городов
ракетиры. И уж совсем не следует, что президент Соединенных Штатов дружит  с
негодяями. Это просто исключительное стечение  обстоятельств;  но  случай  с
Чермаком дает прекрасное представление о том, что собою  представляет  город
Чикаго в штате Иллинойс.
     В  первый  вечер  в  Нью-Йорке  мы  были  встревожены  его  нищетой   и
богатством. Здесь же, в Чикаго, человека охватывает чувство гнева на  людей,
которые в погоне за долларами выстроили  в  плодородной  прерии,  на  берегу
полноводного Мичигана этот страшный город. Невозможно примириться с мыслью о
том, что город возник не в результате бедности, а  в  результате  богатства,
необычайного развития техники,  хлебопашества  и  скотоводства.  Земля  дала
человеку все, что только можно было от нее взять. Человек работал с усердием
и умением, которыми можно только восхищаться. Выращено столько хлеба, добыто
столько нефти и выстроено столько машин, что всего этого  хватило  бы,  чтоб
удовлетворить половину земного  шара.  Но  на  обильной,  унавоженной  почве
вырос, наперекор разуму, громадный уродливый ядовитый гриб - город Чикаго  в
штате Иллинойс. Это какое-то  торжество  абсурда.  Тут  совершенно  серьезно
начинаешь думать, что  техника  в  руках  капитализма  -  это  нож  в  руках
сумасшедшего.
     Могут сказать, что мы слишком впечатлительны, что мы увлекаемся, что  в
Чикаго есть превосходный университет, филармония, как  говорят  -  лучший  в
мире водопровод, умная радикальная интеллигенция, что здесь была грандиозная
всемирная выставка, что  Мичиган-авеню  -  красивейшая  улица  в  мире.  Это
правда. Все это есть в  Чикаго.  Но  это  еще  больше  подчеркивает  глубину
нищеты, уродство зданий и произвол ракетиров.  Превосходный  университет  не
обучает юношей, как бороться с нищетой, радикальная интеллигенция бессильна,
полиция стреляет не столько в бандитов, сколько  в  доведенных  до  отчаяния
забастовщиков, всемирная выставка сделала счастливыми только хозяев  отелей,
а  красивейшая  в  мире  Мичиган-авеню  много  проигрывает  в  соседстве   с
трущобами.
     Хорошие люди в Чикаго решили нас развлечь и повезли в студенческий клуб
Чикагского университета на бал, устроенный по случаю дарования независимости
Филиппинам.
     Студенческий  бал  оказался  трезвым,  веселым  и  во  всех  отношениях
приятным.  В  большом  зале  танцевали  филиппинские  девушки,   широконосые
черноглазые красавицы, скользили по  паркету  японцы,  китаянки,  плыла  над
толпой белая шелковая чалма молодого индуса. Индус был  во  фраке,  с  белой
грудью, поджарый обольститель с горящими глазами.
     - Прекрасный бал, сэры, - сказал мистер Адамс, странно хихикая.
     - Вам не нравится?
     - Нет, сэры, я же сказал. Бал очень хороший.
     И он внезапно напал на индуса, отвел его в сторону и стал выспрашивать,
как ему живется в общежитии, сколько рупий в месяц посылает ему мама и какой
деятельности он собирается посвятить себя по окончании  университета.  Индус
вежливо  отвечал  на  вопросы  и  с  невыразимой  тоской  смотрел  на  толпу
танцующих, откуда его вырвали так внезапно.
     С потолка свисали филиппинские и американские флаги, оркестр  на  сцене
был залит фиолетовым  светом,  музыканты  высоко  поднимали  саксофоны,  был
тихий, хороший, семейный бал, без  пьяных,  без  обиженных,  без  скандалов.
Приятно было сознавать, что присутствуешь на историческом событии.  Все-таки
освободили филиппинцев, дали Филиппинам независимость! Могли ведь не дать, а
дали. Сами дали! Это благородно.
     На обратном пути в гостиницу мистер Адамс все время бормотал:
     - Серьезно, сэры! О, но!..
     - Что серьезно?
     - Нет, нет, сэры, я все время хочу вас спросить: почему вдруг  мы  дали
Филиппинам  независимость?  Серьезно,  сэры,  мы  хорошие  люди.  Сами  дали
независимость, подумайте только. Да, да, да, мы хорошие люди, но терпеть  не
можем, когда нас хватают за кошелек. Эти  чертовы  филиппинцы  делают  очень
дешевый сахар и, конечно, ввозят его  к  нам  без  пошлины.  Ведь  они  были
Соединенными Штатами до сегодняшнего дня. Сахар у  них  такой  дешевый,  что
наши сахаропромышленники не могли с ними конкурировать.  Теперь,  когда  они
получили от нас свою долгожданную  независимость,  им  придется  платить  за
сахар пошлину, как всем иностранным купцам. Кстати, мы и Филиппин не теряем,
потому что добрые филиппинцы согласились принять от нас независимость только
при том условии, чтобы у них оставались  наша  армия  и  администрация.  Ну,
скажите, сэры, разве мы могли отказать им в этом? Нет, правда, сэры, я хочу,
чтобы вы признали наше благородство. Я требую этого.



        Глава восемнадцатая. ЛУЧШИЕ В МИРЕ МУЗЫКАНТЫ

     Вечером,  легкомысленно  оставив  автомобиль  у  подъезда   отеля,   мы
отправились на концерт Крейслера.
     Богатая Америка завладела лучшими  музыкантами  мира.  В  Нью-Йорке,  в
"Карнеги-холл", мы слушали Рахманинова и Стоковского.
     Рахманинов, как говорил  нам  знакомый  композитор,  перед  выходом  на
эстраду сидит в  артистической  комнате  и  рассказывает  анекдоты.  Но  вот
раздается звонок, Рахманинов подымается с места и, напустив на лицо  великую
грусть российского изгнанника, идет на эстраду.
     Высокий, согбенный и худой, с длинным  печальным  лицом,  подстриженный
бобриком, он сел за рояль, раздвинув фалды черного старомодного сюртука, по-
правил огромной кистью руки манжету  и  повернулся  к  публике.  Его  взгляд
говорил: "Да, я несчастный изгнанник и принужден играть перед вами  за  ваши
презренные доллары. И за все свое унижение я прошу немногого -  тишины".  Он
играл. Была такая тишина, будто вся тысяча  слушателей  на  галерее  полегла
мертвой, отравленная  новым,  неизвестным  до  сих  пор  музыкальным  газом.
Рахманинов кончил. Мы ожидали взрыва. Но в партере раздались лишь нормальные
аплодисменты. Мы не верили своим ушам.  Чувствовалось  холодное  равнодушие,
как будто публика пришла не слушать  замечательную  музыку  в  замечательном
исполнении, а выполнить какой-то скучный,  но  необходимый  долг.  Только  с
галерки донеслось несколько воплей энтузиастов.
     Все концерты, на которых мы побывали  в  Америке.  произвели  такое  же
впечатление. На концерте знаменитого Филадельфийского оркестра, руководимого
Стоковским, был весь  фешенебельный  Нью-Йорк.  Непонятно,  чем  руководится
фешенебельный Нью-Йорк, но посещает он  далеко  не  все  концерты  Мясные  и
медные короли, железнодорожные королевы, принцы жевательной резинки и просто
принцессы долларов  -  в  вечерних  платьях,  фраках  и  бриллиантах  заняли
бельэтаж. Видно, Стоковский понял, что одной музыки этой публике  мало,  что
ей нужна и внешность. И выдающийся дирижер придумал  себе  эффектный,  почти
что цирковой выход. Он  отказался  от  традиционного  сгучания  палочкой  по
пюпитру. К его выходу оркестр уже настроил инструменты и водворилась  полная
тишина. Он вышел из-за кулис, чуть сгорбленный, похожий на  Мейерхольда,  ни
на кого не глядя, быстро прошел по авансцене  к  своему  месту  и  сразу  же
стремительно взмахнул руками. И так  же  стремительно  началась  увертюра  к
"Мейстерзингерам". Это был чисто американский темп. Ни секунды  промедления.
Время - деньги. Исполнение было безукоризненное. В зале оно не вызвало почти
никаких эмоций.
     Мясные и медные короли, железнодорожные  королевы,  принцы  жевательной
резинки  и  принцессы  долларов   увлекаются   сейчас   Бахом,   Брамсом   и
Шостаковичем. Почему их  привлекли  одновременно  глубокий  и  трудный  Бах,
холодный Брамс и бурный иронический Шостакович - они, конечно, не знают,  не
желают знать и не могут знать. Через год они безумно, до одурения ("Ах,  это
такое сильное, захватывающее  чувство'")  увлекутся  одновременно  Моцартом,
Чайковским и Прокофьевым.
     Буржуазия похитила у народа искусство. Но она даже не  хочет  содержать
это украденное искусство Отдельных исполнителей в Америке покупают и  платят
за них большие деньги. Скучающие  богачи  пресытились  Шаляпиным,  Хейфецом,
Горовицом, Рахманиновым, Стравинским, Джильи и Тотти даль Монте.
     Для миллионера не так уж трудно заплатить десять долларов за билет.  Но
вот опера или симфонический оркестр - это, понимаете ли, слишком дорого. Эти
виды искусства требуют дотаций. Государство на это денег не  дает.  Остается
прославленная американская благотворительность. Благотворители  содержат  во
всей Америке только  три  оперных  театра,  и  из  них  только  нью-йоркская
"Метрополитен-опера" работает регулярно целых три месяца в  году.  Когда  мы
говорили, что в Москве есть четыре оперных театра, которые работают  круглый
год, с перерывом на три месяца, американцы вежливо удивлялись, но в  глубине
души не верили.
     Несколько лет  тому  назад  меценаты  получили  публичную  пощечину  от
великого дирижера Тосканини,  который  в  то  время  руководил  нью-йоркской
филармонией. Дела филармонии шли плохо. Не было денег. Меценаты были  заняты
своим бизнесом и нимало не думали о судьбе каких-то кларнетов, виолончелей и
контрабасов.  Наконец  наступил  момент,  когда   филармония   должна   была
закрыться. Это  совпало  с  семидесятилетним  юбилеем  Артуро  Тосканини.  И
великий музыкант нашел выход. Он не обратился за деньгами к мясным и  медным
королям. Он обратился  к  народу.  После  радиоконцерта  он  выступил  перед
микрофоном и просил каждого радиослушателя прислать по доллару  в  обмен  на
фотографию, которую пришлет Тосканини со своим автографом. И  Тосканини  был
вознагражден за свою долгую, трудную жизнь, - филармония получила нужные  ей
средства, получила от людей, у которых нет денег на то, чтобы купить билет в
театр и увидеть живого  Тосканини.  Говорят,  большинство  этих  людей  были
бедные итальянские иммигранты.
     В жизни Тосканини был маленький, но очень интересный случай.
     Когда он служил дирижером в миланской опере "La Scala",  в  Италии  был
объявлен конкурс на лучшую оперу. Тосканини был членом жюри  конкурса.  Один
довольно бездарный композитор, прежде чем представить свою  рукопись,  долго
увивался вокруг знаменитого музыканта, льстил ему и всячески его ублажал. Он
попросил,  чтобы  его  оперу  передали  на  отзыв   Тосканини.   Отзыв   был
убийственный и  оперу  отвергли.  Прошло  десять  лет,  и  вот  в  Нью-Йорке
бездарный композитор снова встретился с Тосканини.
     - Ну, маэстро, теперь дело прошлое, - сказал ему  композитор,  -  но  я
хотел бы знать, почему вы отвергли тогда мою оперу?
     - Она мне не понравилась, - ответил Тосканини.
     - А я уверен, маэстро, что вы ее даже не прочли. Если бы вы ее  прочли,
она бы вам обязательно понравилась.
     - Не говорите глупостей, - ответил Тосканини,  -  я  великолепно  помню
вашу рукопись. Она никуда не годится. Ну что это такое!
     Он присел к роялю и быстро сыграл наизусть несколько арий  из  скверной
оперы, забракованной им десять лет назад.
     - Нет, это никуда не годится, - приговаривал  он,  играя,  -  это  ниже
всякой критики!
     Итак,  был  вечер,  когда  мы   отправились   на   концерт   Крейслера,
легкомысленно оставив свой автомобиль у подъезда отеля. С озера дул холодный
ветер. Нас основательно прохватило, хотя пройти  нам  нужно  было  несколько
домов. Мы очень радовались, что успели купить билеты заранее.
     В фойе было довольно пусто. Мы даже подумали сперва, что опоздали и что
концерт уже начался. В зале тоже было немного народу, не больше половины.
     "Однако чикагцы любят опаздывать", - решили мы.
     Но мы напрасно поторопились обвинить чикагцев, этих пунктуально  точных
людей. Они не опоздали. Они просто не пришли. Концерт начался и закончился в
полупустом зале.
     На эстраде стоял пожилой человек в широкой визитке, с довольно  большим
животиком, на котором  болталась  цепочка  с  брелоками.  Он  стоял,  широко
расставив ноги и сердито прижав подбородком  скрипку.  Это  был  Крейслер  -
первый скрипач мира. Скрипка - опасный  инструмент.  На  нем  нельзя  играть
недурно или просто хорошо, как  на  рояле.  Посредственная  скрипичная  игра
ужасна, а хорошая - посредственна и едва терпима.  На  скрипке  надо  играть
замечательно, только тогда игра может доставить наслаждение. Крейслер  играл
с предельной законченностью. Он играл утонченно, поэтично и умно.  В  Москве
после такого концерта была  бы  получасовая  овация.  Чтобы  ее  прекратить,
пришлось бы вынести рояль и погасить все  люстры.  Но  тут,  так  же  как  в
Нью-Йорке, игра не вызвала восторга публики. Крейслеру аплодировали,  но  не
чувствовалось в этих аплодисментах благодарности. Публика  как  бы  говорила
скрипачу: "Да, ты умеешь играть на  скрипке,  ты  довел  свое  искусство  до
совершенства. Но искусство в конце концов не такая уж важная штука. Стоит ли
из-за него волноваться?" Крейслер, видимо, решил расшевелить публику.  Лучше
бы он этого не делал. Он выбирал пьесы все более и более банальные, какие-то
жалкие вальсики и бостончики - произведения низкого вкуса. Он добился  того,
что публика наконец оживилась  и  потребовала  "бисов".  Это  было  унижение
большого артиста, выпросившего милостыню.
     Мы вышли на Мичиган-авеню с тяжелым чувством.
     - Вот, вот,  сэры,  -  сказал  нам  мистер  Адамс,  -  вы  требуете  от
американцев слишком многого. Несколько  десятков  лет  тому  назад  со  мной
произошла одна история. Да, да, мистеры, вам будет интересно ее послушать. В
Нью-Йорке впервые в мире состоялось представление вагнеровского "Парсифаля".
Вы, наверно, знаете, что "Парсифаль"  был  впервые  поставлен  только  после
смерти Вагнера и это было в Нью-Йорке. Я,  конечно,  пошел.  Сэры!  Я  очень
люблю Вагнера. Я уселся в седьмом ряду и принялся  слушать.  Рядом  со  мной
сидел огромный рыжий джентльмен. Да, да, сэры. Через пять минут после начала
спектакля я заметил, что рыжий  джентльмен  спит.  В  этом  не  было  ничего
ужасного, если бы он во время сна не наваливался на мое плечо и  не  издавал
довольно неприятного храпа. Я разбудил его. Он встрепенулся,  но  уже  через
минуту снова спал. При этом  он  опирался  головой  на  мое  плечо,  как  на
подушку. Сэры! Я не злой человек, да, да, да. Но я не мог этого вынести.  О,
но! Я изо всей силы толкнул рыжего джентльмена локтем в бок. Он проснулся  и
долго смотрел на меня непонимающим взглядом. Потом на  его  лице  выразилось
страдание. "Простите, сэр, - сказал он, - но я очень несчастный  человек,  я
приехал из Сан-Франциско в Нью-Йорк только на два дня, и  у  меня  множество
дел.  И  в  Сан-Франциско  у  меня  жена-немка.  Вы  знаете,  сэр,  немцы  -
сумасшедшие люди, они помешаны на музыке. Моя жена не составляет исключения.
Когда я уезжал, она сказала: "Джемс, дай мне слово, что ты пойдешь на первое
представление "Парсифаля". Боже! Какое  это  счастье  -  попасть  на  первое
представление "Парсифаля"! Раз я не могу на нем быть, то пойди хоть  ты.  Ты
должен это сделать для меня. Дай мне слово". Я дал ей слово, а  мы,  деловые
люди, свое слово умеем держать. И вот я здесь, сэр!" Я посоветовал ему  идти
в свою гостиницу, так как слово  он  уже  сдержал  и  ему  уже  не  угрожает
опасность стать нечестным человеком. И он сейчас же убежал, горячо пожав мою
руку. Да, да, да, сэры. Мне понравился этот рыжий джентльмен. Вы  не  должны
судить  американцев  слишком  строго.  Это  честные  люди.  Они  заслуживают
глубокого уважения.
     Слушая рассказ мистера Адамса, мы пошли к отелю и  тут,  к  величайшему
нашему ужасу, не нашли автомобиля. Не было  нашего  чудного  мышиного  кара.
Миссис Адамс полезла в свою сумку и не нашла в ней  ключа.  Случилось  самое
страшное, что только могло произойти с нами в пути,  -  исчез  автомобиль  с
ключом и автомобильным паспортом.
     - Ах, Бекки, Бекки, - бормотал  мистер  Адамс  в  отчаянии.  -  Я  тебе
говорил, я говорил...
     - Что ты мне говорил? - спросила миссис Адамс.
     - О, но! Бекки! What did you do? {Что ты сделала? (англ.)} Все пропало.
Да, да, сэры! Я говорил. Нужно быть осторожным.
     Мы вспомнили, что в машине лежали уложенные в дорогу чемоданы, так  как
мы решили выехать из Чикаго сейчас же после концерта и зано