льно  отворил  ее  и  увидел,  как малыш  Вовка,
стремительно бежавший в это время по коридору, не разбирая дороги, ткнулся в
самые ноги своей обещающей быть красавицей  сестре Верочке, тоже  вышедшей в
коридор.
     - Аннушка, - жалобно не то позвал, не то попросил Нестеров в пустоту, -
дружочек мой, я хочу быть с тобой.
     - Ты хочешь быть со своими преступниками, а при чем тут я?
     - Ну... - Нестеров мялся, - ты уже у меня умница, все понимаешь.
     - Я то  понимаю, но НГ твой - свинья, полгода я тебя толком не  видела,
как он тут как тут.
     - Свинья, - согласился Нестеров и вздохнул.
     - Свинья,  -  согласился  и Наш  Герой, выходя в  коридор. -  Но, Анют,
все-таки выходи к нам, я же тебя тоже не видел тысячу лет.
     Анечка, наконец, сменив гнев на  милость и вышла.  Она вышла в домашнем
платье,  ухоженная,  красивая и очень-очень  родная. Николай  Константинович
обнял ее, и так они прошествовали в кабинет, а уж за ними поплелся нежданный
гость.
     Наконец,  рассказ,  прерванный  репликами, вопросами, рассаживаниями  и
шуточками, был продолжен.
     - ... В  общем,  на станции  Ново-Иерусалимская по Рижской дороге  близ
Москвы  есть отреставрированный  монастырь,  настоятелем которого был  перед
самой революцией  отец Аркадий,  в  миру называвшийся  Василием  Андреевичем
Обуховским.
     -  И  тотчас  же   после  революции,  решив  убежать  за  границу,   он
благополучно  добрался  до  Одессы  с  тем, чтобы  с  многочисленной  сворой
эмигрантов отплыть в Константинополь? - саркастически спросил Наш Герой.
     - Что ты, тебе  ли не  знать, что в  это время Одесса была оккупирована
немцами, это было значительно позже, к тому же  эмигранты,  - это  не свора,
при мне таких слов, пожалуйста не произноси.
     Журналист хихикнул и замолчал.
     -  В самом  деле:  ни  преступления,  ни  рассказа этого,  поставь отца
аркадия к стенке правоверные большевики (в то время за один духовный сан они
могли это сделать), видимо, не было бы.
     -  Да  уж,  большевики  и   не   знали,  что   семьдесят   лет   спустя
священнослужители будут сидеть в Верховном  Совете,  совершенно забыв о том,
что   по  все  еще   действующему   законодательству   церковь  отделена  от
государства.
     - Ты  дашь  мне  рассказать  или, может быть, продолжишь сам? - спросил
Нестеров  и,  выждав  паузу,  заявил:  -  одет  тридцатидвухлетний   Василий
Андреевич Обуховский был в современный для его эпохи белый элегантный костюм
с длинными сзади полами, и, конечно  же,  никто не мог бы даже предположить,
что  этот  столь  импозантный  барин еще вчера  сменил на  этот  костюм рясу
духовного лица.
     Пожив в Одессе  у  своего дядюшки и оформив насколько это было возможно
документы для отъезда, Василий Андреевич Обуховский послонялся еще несколько
дней по улицам, удивляясь и разбитым витринам  на Дерибасовской, и множеству
баррикад на улицах, примыкающих к центру и гавани.
     -  Где  же  твои  вещи?  -  вдруг  спохватился  дядя, обнаружив, что  у
отъезжающего племянника из вещей ничего нет, кроме крошечного саквояжа.
     - Зачем они мне? - улыбнулся племянник.
     -  И ты  думаешь,  это  не  подозрительно?  - ужаснулся  дядя  и вдруг,
пригнувшись к уху  племянника, тихо спросил:  - Ты зашил что-нибудь в пальто
или у саквояжа стенки двойные?
     - Дядюшка, - укоризненно отвечал ему Обуховский, - разве можно говорить
такие  глупости. Ну, конечно  же, нет. Я еду  безо всего, потому что уверен,
что менее, чем через год, через полтора я вернусь, и все вернется к старому,
а уж этот год я как-нибудь проживу.
     И он, опершись  на свою трость, не отрываясь не отрываясь стал смотреть
на  пробегающие  дома и  улицы,  витрины  и  людей,  словно стараясь их всех
запомнить.
     Дядя, предавшись  серьезности  момента,  потускнел,  замолчал и, только
достав платок, утирал им красные глаза.
     В потру была такая свалка, что племянника и дядю тотчас же разлучили, и
они не успели толком проститься...
     Обуховский не заметил, как оказался на борту парохода "Красная  Елена",
нетерпеливо ожидающего своих грустных пассажиров.
     Но Василию Андреевичу не было грустно, и он не был удручен отъездом, не
пускал даже глупую слезу, глядя на берег, на который уже не мог сойти.
     Василий  Андреевич  был  настолько  убежден,  что  вернется  обратно  в
ближайшее  время, что свою  поездку  не более  как  увеселительный  вояж,  с
небольшой, однако, миссией, которая должна была  увенчаться посещением давно
приглашавшего его провести лето на Средиземном море шейха, который и в  этот
год, по обыкновению своему, повторил приглашение.
     С письмом шейха в саквояже  отец  Аркадий  и дожидался, глядя на берег,
когда  же, наконец, суровая действительность смилостивится  и  отпусти  всех
жаждущих покинуть эту экзотическую, ставшую столь негостеприимной, страну.
     Наконец пароход чуть  качнуло, на палубе раздался громкий плач. Василий
Андреевич  усмехнулся  уголками  губ  и с презрением  уставился на плачущих.
Однако с  палубы  не ушел, долго смотрел, как  смазывается  дымка  береговой
линии, после чего стал наблюдать за чайками,  преследующими пароход, а когда
и они  отстали, понял, что  наступило в самом деле время расставания. Скорее
по  привычке,  чем для того, чтобы привлечь к себе внимание,  отец  Аркадий,
хотя и  был  в  европейском  одеянии, перекрестил  оставленный им только что
берег и пошел осматривать пароход.
     Пароход в этот момент длинно и, как показалось, обреченно загудел.

     Глава 2. История типа: "В ночь на позавчера"
     Среди   боевиков,   нападавших   на   азербайджанские   села,   имеются
наемники-негры.  По  сообщению информцентра Народного  фронта  Азербайджана,
среди убитых с армянской стороны обнаружен негр с французскими документами и
иностранным оружием.
     "Вечерняя Москва"

     В то время  как Николай Константинович Нестеров травил байку  про  отца
Аркадия, Одессу  и отставших  от  парохода чаек, страшно  заскучал маленький
Вовка. Он сперва просто зевал,  потом  стал  кувыркаться на диване,  тыкаясь
ногами то в бок своей сестры, то матери, и, наконец, видя, что никому он тут
не нужен и история, которую рассказывает папа,  совершенно не для  него и не
про него, захныкал.
     Получив замечание мамочки и укоризненный взгляд  папы, он  заплакал еще
горше, и историю пришлось на время прервать с тем, чтобы уложить его спать.
     Такому вольному семейному решению он подчинился немедленно и вскоре уже
сопел  и  видел во сне  не какую-то  там  "Елену",  а маленький пароходик  с
игрушечными  солдатиками, которые, хотя  и часто  воюют друг  с  другом, но,
во-первых, всегда побеждают, а во-вторых, ночуют вместе, в одной коробке.
     Николай Константинович,  когда вернулась  его супруга, уложившая Вовку,
обнял ее и тотчас же продолжил историю, из начала которой Наш Герой мало что
записал в свой видавший виды блокнот, однако продолжал слушать  внимательно,
на что-то еще надеясь.
     Николай Константинович спросил себе и  гостю кофе, из чего  стало ясно,
что  дальнейший рассказ будет  долгим, и  когда  Вера  пошла  выполнить  его
просьбу продолжил:
     - Обуховский  на пароходе соблазнил даму, дочь  бывшего фабриканта,  но
...
     В  этот момент вернулась Вера, и Нестеров продолжил в  несколько другом
ракурсе:
     - На пароходе он  познакомился с девушкой, которая год спустя стала его
женой. К  этому  мы  еще  вернемся, а пока,  пока я должен вам  всем открыть
тайну,  которая была известна одному отцу Аркадию.  Эта тайна  заключалась в
том,  что  он  не  боялся  за  драгоценности, оставленные в  России.  Да-да,
драгоценности у него были. Не все же он отдал при обыске, спрятал.
     Все  дело в  том,  что отец Аркадий надежно спрятал  эти богатства,  не
просто куда-то,  он  замуровал  большую  часть  церковной утвари  в  один из
массивных быков ворот своего монастыря.
     А почему он  замуровал не все? Да  потому что,  если  бы новая  власть,
предполагавшая богатства в монастыре, не нашла бы ничего, то комиссары стали
бы  искать тщательнее и, кто знает, быть может, и обнаружили бы то, что отец
Аркадий считал принадлежащим ему лично.
     ...  Но  пока  бывший отец  Аркадий  благополучно,  несмотря  на  общие
стенания эмигрантов,  плыл по сине-зеленым волнам Черного моря и наслаждался
сегодняшним днем, солнцем и ветром, светом и надеждами и нимало не печалился
о дне прошедшем, потому что в прошлом дне он нес людям истину, учил их добру
и воздержанию. А еще  отец Аркадий старался не  думать о  дне завтрашнем, он
приучил себя к этому издавна, чтобы не разочаровываться.
     Настроение Василия  Андреевича было тем более  хорошим, что  он получил
предложение  фабриканта,  с дочерью которого  он уже  имел  счастье побывать
вдвоем на верхней палубе, а  потом и в  каюте, провести несколько месяцев  у
них, в  Германии, на берегу Рейна, на  одной из загородных вилл. Это было не
столь уж, по большому счету, и  заманчивое,  но в  его теперешнем положении,
весьма дельное предложение. Василий  Андреевич принял его с благодарностью и
легким,   несколько  более  домашним  поклоном,  чем  обыкновенно  кланяются
посторонним людям.
     Неженатый, достаточно молодой  еще человек, весьма интеллектуальный,  с
хорошим духовным  образованием  и  знанием  нескольких  иностранных  языков,
впрочем, не приспособленный  к той работе, которой занимался фабрикант, мог,
конечно,  рассчитывать  не более, чем на  легкий  флирт  с  дочерью, ибо для
чего-то более серьезного он  просто в их семье не был пригоден. Хотя... чего
не сделает любящий папа для дитятки, которой иже исполнилось тридцать семь и
которая, по странной  прихоти  своего  характера,  не  испытала  до  сих пор
счастья замужества.
     Впрочем, для Обуховского  это был запасной вариант,  ибо основной манил
своей  экзотикой и неизвестностью в доме шейха и,  конечно, для отца Аркадия
был более лакомым кусочком, чем что бы то ни было другое.
     Распрощавшись  на  шумном пирсе Константинополя с гостеприимной семьей,
Василий Андреевич,  поручив  свой  саквояж  какому-то  в пути  навязавшемуся
приятелю, пошел, для начала,  послоняться по улицам,  чтобы вздохнуть воздух
новой земли, где волею судеб произошел исторический съезд эмигрантов.
     Переночевав  в  дешевой  ночлежке, приведя  себя  в  порядок  и наняв в
полдень следующего  дня приличествующий своему настроению экипаж, Обуховский
отправился с визитом.
     Вряд  ли отца Аркадия,  если  судить  по его действиям, можно  было  бы
назвать нелегкомысленным человеком. Каким он казался самому себе?  Искателем
приключений? Конквистадором? Сутенером?
     Только прибыв к воротам загородной виллы шейха, который еще в  недавнем
письме объяснялся самыми изысканными словесами и приглашал  столь уважаемого
русского  священника провести  дни долгого  лета в раздумии и  отдохновении,
бывший отец Аркадий впервые, может быть, задумался над тем, что, собственно,
собою ничего на сегодняшний день  не представляет, и его некогда элегантный,
а  теперь уже  изрядно поизносившийся в дороге костюмчик  - его единственное
богатство.
     И  интуиция его  не  подвела. Шейх ,  хотя  и был  приветливым, изрядно
утонченным, однако,  более, как показалось Василию Андреевичу, высокомерным,
чем в дни, когда они встречались в Москве.
     После  получаса  ничего  не  значащей   беседы  шейх  уже   зевал,  ему
демонстративно был неинтересен этот эмигрантишка, какой бы он не имел теперь
уже несуществующий духовный сан.
     Во время беседы подали  нектар и на большом  подносе изюм с курагой,  и
когда  шейх  встал, показывая,  что  его время в этом  подлунном мире  имеет
предел, отец Аркадий понял,  что беседа, да и сам визит  фатально подходят к
концу,  никаких  яств  больше  не  предвидится и  что  пора  брать  шляпу  и
отправляться, как говорится, восвояси.
     А все объяснялось очень просто: дело в том, что шейху не очень-то нужен
был этот  бывший отец Аркадий, а прочитав газеты о  гонении  на  церковь,  о
борьбе с религией и духовными лицами в Советской  России,  он сопоставил эту
информацию  с визитом отца Аркадия и  решил, что это  будет либо провокация,
что не  исключено, когда  с  этими  революциями весь  мир  стал состоять  из
шпионов, либо никчемная встреча, которая ничего не может дать благополучному
шейху,  либо... впрочем, не  стоило и думать в столь шикарных  апартаментах,
для чего  еще мог пожаловать  этот русский. Может  быть,  за деньгами,  или,
может  быть,  для того, чтобы навсегда поселится в доме шейха,  естественно,
безо всяких собственных средств к существованию.
     Нет,  следовало быть  во всех  случаях  осторожным  и вести  ничего  не
значащую беседу. Так оно и произошло.
     Проклиная восточное иезуитство, Василий Андреевич, постившийся с утра в
предвкушении невероятных  яств  в доме своего духовного коллеги и ушедший из
роскошнейшего  дома  не солоно  хлебавши,  - огорчился.  Он  был  унижен,  и
уничтожен, и почти  совсем было пал духом,  если  бы вдруг не вспомнил,  что
имеет  еще запасной вариант, ибо  в Германии  живет дама, которая была столь
любезна  с ним  на пароходе и  отец  которой пригласил его  пожить с  ними в
загородной вилле на Рейне. Надеясь  теперь  на удачу под  небом  Новалиса  и
Гофмана, Обуховский немного воспрял духом.
     Прекрасно понимая, что семья  коммерсанта  еще  не добралась  до  своей
виллы и  поэтому пока писать туда глупо, к тому же и тотчас же по приезде им
писать  некрасиво, надо немного повременить, - отец  Аркадий Обуховский стал
вести  в  Константинополе  полунищенский  образ  жизни,  промышляя  продажей
молитв,  которые никто почти не  покупал, но  которые он знал наизусть и мог
выписать на отдельной бумажке каллиграфическим почерком...
     Страдания Василия Андреевича все же не были чрезмерными  и  чрезвычайно
долгими, но и им пришел конец.
     С  трудом раздобыв  денег,  он,  после того  как отправил романтическое
письмо  на Рейн и  получил ответ,  дал хорошую  взятку  германскому консулу,
получил визу и выехал в Германию.
     Пробежав по  всему  поезду из  последнего  класса в  первый,  схватив в
каком-то купе букет с цветами, он чинно вышел уже из первого Берлине прямо в
объятия великовозрастной дочери бывшего русского фабриканта, заблаговременно
переехавшего в Германию, которая тотчас же и увезла его на папенькину виллу.
     Стоит  ли  говорить,  что на этой  вилле произошло то, что  должно было
произойти: отец Аркадий навсегда распрощался со своим теперь  и без того уже
не  существующим саном  и стал просто Василий Андреевичем Обуховским - мужем
своей милой, доцветающей и обожающей супруги, которая через положенное время
принесла ему сына Андрея, о котором, собственно, а потом и о внуке, и пойдет
разговор в этой истории.
     - Ты очень  долго подходишь к сути, -  не сказал, а попросил Наш Герой,
на секунду  откладывая  свой  блокнот,  отхлебывая  крошечный  глоточек  уже
холодного кофе.
     Нестеров и сам знал об этом, поэтому не обиделся и продолжал.
     Детство  Андрея  Обуховского  ничем особенным  примечательно  не  было.
Поздний и любимый ребенок русских эмигрантов рос избалованным и капризным. И
мало  того:  жестоким и деспотичным. Редкое  живое  существо  уносило  ноги,
случайно забежав  во  владения супругов Обуховских.  Эта  странность  сперва
огорчала, а потом не на  шутку стала пугать добродетельную  мать и деда.  Но
они уповали на власть всемогущего времени, ожидая, что ребенок выправится.
     "Дай Бог" - говорила его мама.
     А отец так не говорил. Он давно  понял,  что  призванный  провидением к
деятельности духовной, жизнь  свою  сменил на тихую заводь,  с что она,  эта
жизнь, теперь мстит ему, и что просить у Бога прощения - бессмысленно.
     В один из вечеров, когда вкусно шумела за окном листва и бутылка шнапса
подходила к концу,  он рассказал сыну  о  былой славе  российской церкви,  о
жизни в России, о революции, и о запрятанных в воротах монастыря сокровищах.
     Через  год, а  шел уже  тридцать второй,  умерла  хозяйка. Бывший  отец
Аркадий окончательно спился и перед самой войной тоже почил в бозе.
     Андрей Обуховский  прекрасно сознавал, что выжить  в войне, (а  она уже
полыхала в Европе), можно только будучи нужным  "великой" Германии и усердно
служа  ей. И  он принял  решение, в котором не  было ничего неожиданного. Он
поступил на работу  в одно из подразделений вермахта,  потом  пошел служить,
потом  определился  в  школу  абвера  и  в  1941  году  в  составе одной  из
гитлеровских дивизий оказался недалеко от Москвы.
     Он  видел перст судьбы  в том,  что со своим штабом  находился в те дни
всего  в нескольких  километрах  от  отцовского  монастыря.  И  единственное
сыновне желание если не  получить, то хотя бы тотчас увидеть богатство, или,
или если не его самое, то хотя бы камень, в  который оно  замуровано  - было
столь велико, что несмотря на страх и холод, Обуховский, запахнув серые полы
лейтенантской  шинели  с  кручеными  погонами,  вышел  из  теплого  штабного
вагончика и поднялся на небольшой снежный холмик.
     В   восьмикратный  бинокль  было  хорошо  видно,  что  монастырь  царит
незыблемой твердыней, над ним курится дымок, вероятно, во дворе за массивной
оградой стояло орудие.
     И Обуховскому еще раз захотелось, чтобы все случилось побыстрее...
     Но  вдруг произошло нечто  такое, что заставило  лейтенанта вскрикнуть:
мощным взрывом, он увидел это в бинокль, был разрушен один из быков ворот. У
Обуховского  сжалось сердце. Но  фортуна смилостивилась: это был не тот бык,
где  лежало  сокровище.  Тем  не  менее  он  не  ушел  со  своего   опасного
наблюдательного  пункта до  тех пор,  пока вдруг все пространство вокруг  не
наполнилось серыми шинелями.
     Обуховский не сразу понял, что только что был дан сигнал к отступлению.
     Да,  на  пути  Обуховского  встала  история.  Именно здесь, в  полутора
километрах   от   Ново-Иерусалимского  монастыря,  на   этом  самом  Рижском
направлении были остановлены и обращены в бегство немецкие армии.
     С  ними  вместе,  отвоевав  еще  четыре  года,  Обуховский  вернулся  в
Германию.  Через  несколько  лет  его следы обнаружились  в  русском секторе
военной разведки ФРГ Бундес нахрихтен динсте.

     Глава 3. Близко к сокровищам
     В последнее время сотрудники  "легальных" резидентур  ЦРУ  в  некоторых
странах  в беседах с советскими дипломатами, выдавая себя  за сторонников  в
СССР, нагнетают тревогу за ее  судьбу в связи с возникшими в Советском Союзе
трудностями   политического   и    межнационального   характера,   предлагая
"задуматься о своей  судьбе уже сейчас, чтобы потом не сожалеть об упущенных
возможностях, тем более удачно распорядиться своей судьбой"
     (Архив КГБ СССР)

     Позже Обуховскому все же удалось потрогать монастырские ворота "своего"
монастыря. Это было в одной из его "туристических" поездок.
     Он считал,  что  время  еще  не наступило,  поэтому  ограничился только
поглаживанием камня, а весь план нападения на сокровища  перенес на те  дни,
когда официально  в качестве представителя прогрессивной  молодежи  Западной
Германии был аккредитован в Москве в дни знаменитого Фестиваля в 1957 году.
     Если бы  шефы западногерманской  разведки узнали об  истинной цели  его
визита  в  Москву,  то,  конечно же,  отказали бы  ему  в  аккредитации,  но
Обуховский не посвящал их в такие мелочи.
     ...   Постепенно    желание   завладеть    отцовскими   драгоценностями
превратилось в единственную цель, в навязчивую идею, а служба,  какая бы она
ни была, стала лишь средством ее достижения.
     По закону, и он знал это, он  имел право всего  лишь на четвертую часть
найденных  сокровищ,  поэтому надеялся добыть  их без  чьей  бы то  ни  было
помощи,  с  тем чтобы,  перепрятав изрядную долю, из оставшихся уже получить
законную четверть. А остальное... время покажет.
     И вот  долгож