стал холоден, раздражителен. Она все поняла, избавилась от плода; в
то время это было непросто.

Потом пришли успех и квартира, докторская степень и кафедра в
Самарканде. Юля гордилась его достижениями больше, чем он сам. Но
детей не было. А ему как раз загорелось (да и годы подпирали) сына,
наследника. Или хоть дочь. Присмотрел себе другую, ушел к ней жить,
решил развестись с Юлей. На суде так и заявил, что разводится из-за
отсутствия детей. Она печально согласилась.

А месяц спустя встретил ее в сквере на скамейке: в осеннем пальто,
с книжкой - отцветший, выброшенный им пустоцвет, увидел ее взгляд.
Сердце у него перевернулось. И сейчас, когда об этом вспомнил,
стало не по себе: как он мог совершить такое - наполовину
убийство?.. Вернулся. Она простила. Ему она прощала все. (А та,
другая, родила сына. И хоть дал ему свою фамилию, безукоризненно
платил алименты, но оскорбленная женщина поклялась, что сын никогда
не увидит отца и не услышит о нем ничего хорошего. И обещание свое
сдержала. Так что наследником он обзавелся, но сыном - нет.)

И перед Юлей осталось некое чувство вины, а заодно и упрека к ней,
что слишком покорно тогда, молодая, поняла и выполнила его волю, не
поставила на своем. И пустота в доме, где есть все, кроме детей.

- Может, тебе туда привозить что-нибудь? - спросила она. Пец мотнул
головой.- Ах, ну да: дом есть дом, семья есть семья...- Юлия
Алексеевна улыбнулась; в этой улыбке была снисходительность к его
упрямству и немного горечи: дом-то есть, а вот семья...

"В сущности, она была создана именно для семейной жизни,- подумал
Валерьян Вениаминович- для жизни с многими детьми: выкармливать их,
тетешкать, воспитывать, заботиться... А вышло вот как. Не получилось".

- Приляжешь отдохнуть?

- Нет. Обратно. - Обед готовить?

Пец задумался. Приезжать еще и обедать, снова терять полтора
нулевых часа - слишком роскошно даже для директора.

- Знаешь,- неожиданно решил он,- приготовь что-нибудь...
потранспортабельнее - и привези туда.. Кстати, поглядишь, что у нас
там делается, тебе будет интересно.





ГЛАВА 11

..КОРНЕВУ КОРНЕВО

Возможность подобна женщине: она теряет 9/10 привлекательности
после овладения ею. К. Прутков-инженер. Мысль ‘ 155.

Всюду была тьма, только далеко внизу вырисовывалось тусклое
багряное кольцо вокруг черного пятачка крыши. Они полулежали в
откидных самолетных креслах: Корнев и Васюк-Басистов по обе стороны
белой короткой трубы телескопа, Терещенко левее и ниже их за
пультом локатора. Антенны локатора торчали по обе стороны кабины,
будто уши летучей мыши. В кабине тоже было темно, лишь индикаторные
лампочки приборов рассеивали слабый свет.

- Вон еще?..- Корнев откинулся к спинке кресла, приложил к глазам
бинокль, поймал в него бело-голубой штрих с яркой точкой в начале,
который не то возник в густой тьме над ними, не то выскочил из
глубины ядра. Точка трепетала в беге, штрих менял длину.

Васюк резво наклонился к окуляру искателя, быстро завертел
рукоятками телескопа - но не успел: "мерцание" расплылось, исчезло.
Все длилось секунды. Анатолий Андреевич откинулся в кресле, вздохнул.

- А вон вихрик! - Корнев направил бинокль в другую сторону:
возникшие там, чуть левее темного зенита, "мерцания" образовали
крошечный фейерверк - флюоресцирующее пятнышко величиной с копейку.
Оно быстро развилось в вихрик с двумя рукавами и ярко-голубым
пульсирующим ядром; затем все превратилось в сыпь световых штрихов,
тьма вокруг них очистилась от сияющего тумана. Еще через секунду
точечные штрихи расплылись в туманные запятые, а те растворились в темноте.

- О дает! - сказал Терещенко:- Красиво. Васюк-Басистов снова ничего
не успел: слишком далеко было перемещать объектив телескопа.

- Что же ты, друг мой! - укорил его Корнев.

- Да пока наведешь, их и нет,- сказал тот, устало жмурясь.

- Значит, наводку и надо отработать, Толюнчик. Посадить телескоп
на... на турель, как у зенитного пулемета. Да спарить с таким,
знаешь, фотоэлементным прицелом с широким углом захвата... да к ним
еще следящий привод. На сельсин-моторчиках. Фотоэлемент
обнаруживает, привод наводит - успевай только рассматривать!..

"Я хочу домой,- думал, куняя под эту речь, Анатолий Андреевич,- я
ужасно хочу домой. Там у меня жена и дети. И неважно, что они
видели меня еще вчера вечером и что самые крупные события у них за
это время - это четверка по арифметике у Линки или драка Мишки с
соседским Олегом. Я-то их не видел черт знает сколько, уже вторую
неделю. Я соскучился по ним и по жене - по хорошей, невзирая на
мелкие недостатки, жене. Я понимаю, что сейчас мне ночевать дома,
швыряться здешними неделями - недопустимая роскошь. На высотах
работы и наука остановится, черт бы побрал то и другое! Я все
понимаю: важно, эффектно, интересно... сам упивался вовсю. Но всему
должен быть край. Я иссяк, сдох, скис, и не нужны мне эти
"мерцания". Я хочу домой..."

- И фотоаппарат хорошо бы приспособить,- не унимался Корнев.- Даже
лучше кинокамеру, там ведь все в динамике. Толя, это надо сделать.

- Попробуем,- вяло согласился тот. Тряхнул головой, гоня
сонливость, добавил: - Их надо снимать в разных участках спектра,
от инфра- до ультра-, даже до рентгеновских. Мы же не все видим.

- Ну вот, золотце, ты все усвоил. Займешься этим... Смотри, вон
"запятая". И вон. А левее назревает "клякса"... Пан Терещенко!

- Агов! - отозвался тот.

- Похоже, что "клякса" там сейчас развернется в "вихрик". Попробуй
прощупать его локатором. Внимание!..

Светящаяся "клякса" в ядре Шара закрутилась водоворотиком. Коротко
и тонко пропели моторчики антенн, решетчатые параболические уши их
повернулись в сторону яркого свища. До светящихся штрихов там на
сей раз не дошло - через десяток секунд все опять размазалось в
тускнеющее пятно-"кляксу".

- Нема ничего, Александр Иванович,- сказал Терещенко.- Ну, никакого
ответного импульса, ни чуть-чуть.

- И прожектор ничего не освещает,- молвил Корнев задумчиво.-
Лазером попробовать, как думаешь, Толь? Все-таки они на чем-то, эти
"мерцания",- как блики на воде...

Вместо ответа Васюк уронил голову на грудь, мотнулся всем туловищем
вперед в сторону - да так, что едва не врезался головой в трубу
телескопа. Вздрогнул, распрямился.

- Осторожней, оптику испортишь,- придержал его Александр Иванович.-
Ну, ясно, опускаемся.

Он протянул руку влево, включил привод лебедок. Кабина дрогнула,
начала опускаться вместе с плавно колышущимися аэростатами.

Корнев полулежал в кресле, смотрел, как вверху уменьшалась, будто
сворачивалась, область ядра, которую только и можно было отличить
от остальной темноты по возникавшим там "мерцаниям". Теперь они
искрили чаще, но делались все мельче, голубее, утрачивали
подробности. И само место, где они были, стягивалось от размеров
облака в пятно, поменьше видимого с Земли лунного диска.

...У них уже были названия для всего этого: "вихрик" - если
мерцание имело вид светящегося смерчика, "клякса" - когда возникало
размытое световое пятно, "запятая" (она же "вибрион") - когда за
несущейся во тьме световой точкой тянулся угасающий шлейф. Названия
были, за названиями дело не стало. Но Александра Ивановича
разбирала досада, что, совершив этот бросок ввысь, преодолев
многотысячекратную неоднородность пространства-времени, они не
приблизились ни к разгадке "мерцаний" в Шаре, ни даже к определению
его физических размеров. Только и того, что больше увидели.

Проблема физических размеров Шара... Она всем действовала на нервы.
Сама формулировка ее содержала наглый выпад против здравого
рассудка: каков внутренний диаметр Шара, имеющего внешний диаметр
450 метров? Пока что он прямому измерению не поддавался - ни с
земли, ни с крыши башни. По имеющемуся опыту подъемов и полетов на
предельных высотах можно было предполагать, что физический
поперечник Шара не меньше сотен километров.

Сейчас, подняв сюда, в идеальные для наблюдения условия:
разреженный воздух, ясность и покой которого не нарушают колебания
внешней атмосферы,- телескоп, сильный прожектор и локатор
сантиметрового диапазона, они надеялись, по крайней мере,
просмотреть сквозь ядро Шара детали экранных сетей; или хоть засечь
их локатором, для сантиметровых волн которого сети представляли
собой "сплошную" отражающую поверхность. А если внутри, в ядре,
что-то есть, то изучить (измерить, пролоцировать) и это. Не
просветили Шар до сетей, не узрели их. И то, что внутри, осталось
непонятным.

"Ничего, так было бы даже неинтересно - сразу. Главное, тропинку
сюда протоптали, изучим, измерим, поймем, никуда не денется!"



По мере опускания кабины светлое кольцо вокруг башни росло,
опережая расширение темного пятна крыши, становилось ярче и меняло
расцветку от багрового к оранжевому, к серо-желтому. В том кольце
вмещалось все: вблизи стен-склонов башни - навеки застывшие краны с
грузами на стрелах, автомашины, в бинокль Корнев различал и людей в
динамических позах; далее - вывернутая дуга проходной,
накренившаяся и выгнутая площадка вертодрома, за полем
опрокинувшиеся во все стороны приплюснутые многоэтажные зданьица...
и так до горизонта, над которым на юге висело маленькое овальное
солнце цвета спелой черешни; на самом деле, поскольку земное время
шло к полудню, оно стояло в наивысшей точке.

Спуск занял двадцать минут. Вот аэростаты легли по краям площадки.
Терещенко спустил лесенку. Они вышли из кабины. На краю площадки
сиротливо торчала на треноге телекамера; рядом светил экран телеинвертера.

- Так-то вот проявлять излишнюю ретивость,- наставительно заметил
Корнев связисту.- Давно бы спустился к своим делам, а не вкалывал
бы с нами вместо референта Синицы.

- А я не в претензии, Александр Иванович,- отозвался тот.- Було
интэрэсно. Якщо хочэтэ, могу зовсим до вас подключиться. Все краще,
чем меня Хрыч будэ гонять, увольнением пугать... А по радио и
электронике я все умею.

- Ну-ну, ты брось так про Валерьяна Вениаминовича. Он тебя
правильно пуганул: связистов своих распустил! А насчет этого -
подумаем. Толюнь, ты что делаешь?

Васюк-Басистов, присев возле инвертора, крутил ручки, щелкал тумблерами.

- Вертолет хочу вызвать - что!

- Не прилетят сюда вертолеты, они по другим рейсам пошли.

- Ну, вызови ты, тогда прилетят! Надо же домой... ("Я знаю, что он
скажет: тебе нельзя домой, ты там проспишь полсуток. А я именно и
хочу выспаться дома, на чистых простынях, под одеялом, при открытом
окне... и чтобы жена говорила детям: "Тише, папа спит, он устал". А
не на раскладушке с поролоновым матрасом среди бетона, мусора и
цементной пыли!")

Корнев понял состояние своего помощника.

- Толя,- сказал он осторожно,- я тоже устал. Давай так: ты выдашь
мастерам в эксперименталке задание на телескопический автомат,
который мы с тобой придумали,- и отправляйся домой. На весь день.
Но чтобы выдать грамотное задание, тебе надо поспать. Ты ведь
сейчас сам не свой. Сегодня под крышей начнут оборудовать
гостиницу-профилакторий, тогда отдыхать будем, как боги, вниз не
потянет... А пока - уж такая у нас с тобой суровая жизнь, друг мой
Андреич! Так, действительно, раздумаешься - и позавидуешь тем, кто
сейчас мирно преподает в Таращанском сельхозтехникуме.

Этот намек всегда действовал на Васюка-Басистова безотказно. Он
посидел еще секунду, на бледном от усталости лице его появилась
слабая улыбка. Встал.

Через люк они опустились на последний, 152-й этаж осевой башни.
Терещенко двинулся вниз, а Корнев и Васюк свернули в отсек, где
среди бетонных колонн и стен с пустыми дверными проемами стояли
десять раскладушек без ничего, в углу лежал штабель желтых
поролоновых матрасов. Здесь отдыхали инженеры и монтажники всю
многосуточную эпопею создания аэростатной кабины. Здесь же они, как
можно было догадаться по валявшимся на сером полу пактам из-под
молока, замасленным оберткам и колбасной кожуре, питались.

- Хлебнуть бы сейчас чего покрепче,- сказал Толюня.- чтобы
размякнуть. А то не уснешь...

- Неплохо бы,- согласился Александр Иванович, укладывая под себя
один матрасик и укрываясь другим.- Однако - сухой закон.

Через минуту оба спали. Главный инженер звучно сопел, втягивая
носом воздух. Васюк, уткнувшись в матрас, клекотал на вдохе и
хрипел на выдохе.



II



Когда Корнев проснулся, Толюни не было. Александр Иванович взглянул
на часы. Это был бессмысленный жест спросонок: что здесь могли
показать его ЧЛВ, он и не посмотрел на них, когда укладывался. Да и
неважно, сколько проспал,- выспался, вот главное. Время на уровне
"150" ничего не стоит. Времени здесь вагон.

Он встал, от души потянулся. Ополоснул лицо под краном в соседнем
отсеке, будущем туалете. Вернулся достать из сумки полотенце - и
только тогда заметил возле раскладушки придавленную бутылкой пива
(полной!) записку: "Задание дал -Хайдарбекову и Смирнову. До
завтра". "Ну, молодец! - умилился Александр Иванович.- И работу
запустил, и наверх кого-то сгонял с запиской. Да еще с пивом,
драгоценностью на этих высотах. Наверно, мастера и принесли -
поднимались за телескопом".

Прихватив бутылку, он выбрался на крышу. Так и есть, телескоп
Максутова в кабине отсутствовал. А телеинвертер на краю площадки
по-прежнему наличествовал. Александр Иванович связался с приемной,
там был референт Валя. Он сообщил, что сейчас 72.55
координаторного, что Пец сорок минут назад укатил домой поесть, за
главного Зискинд, он у себя в АКБ, что зампред Авдотьин желает
ознакомиться с работами на местах, а референт сомневается, куда его вести.

- Как куда - повыше, туда, где пожарче. На кольцо. И объясни, что
вчера вечером его еще не было. Там и встретимся,- и Корнев отключился.

Прошел между аэростатами к краю крыши, сел на бетонный выступ,
высосал в два приема пиво, закурил, поглядывая вниз. Подумал
неспешно: надо ограду поставить, удивительно, как еще никто не
сверзился... Внизу все было каким-то невсамделишним. Вон в
сумеречной стороне, в тени от башни, повис, медленно, будто нехотя
и с натугой, поворачивая лопасти винта, бурый (хотя на самом деле,
Корнев знал, зеленый) вертолет. И все время, пока он курил
сигарету, никак не мог раскрутить винты до слияния лопастей в круг;
было странно, что он не падает, а напротив - медленно волочит вверх
стальную ферму. Едва ползли грузовики по спирали. А в зоне. в
тягучей смоле крупноквантового пространства, и вовсе шаги маленьких
приплюснутых человечков растягивались на минуты. "Нудота!"

Александру Ивановичу не хотелось спускаться вниз, в сонное царство.
Здесь был иной мир, само ощущение времени приобретало какой-то
необъятный пространственный смысл. Он был один на сотни часов
вокруг - как на сотни километров. Случись с ним что - никакая
помощь не успеет. Пустыня времени...

"Э, хватит прохлаждаться,- одернул он себя.- Время измеряется
делами. А это дело закручено - и все, и привет, дальше покатится без меня".

И он зашагал вниз по лестнице, придерживаясь за стену в тех местах,
где не было перил, обдумывал на ходу очередные дела. Очередных было
три, все взаимосвязанные: 1) проведение послезавтра Первой
Всесоюзной конференции по проблемам НПВ, 2) устройство к этому
времени для делегатов гостиницы-профилактория и 3) доклады. "Такие
докладища надо выдать, чтобы приезжие делегаты потом сталкивались в
коридорах лбами и забывали извиниться!.."

Вообще говоря, Александр Иванович спокойно относился к
конференциям, симпозиумам, семинарам и им подобным формам общения
людей, объединенных только специальностью. Он называл такие сборища
"говорильней"; ему самому и в голову бы не пришло поехать куда-то
обсуждать свои проблемы и идеи - он предпочел бы потратить время на
разрешение проблем и реализацию идей. Но возможность провернуть в
Шаре за неполный рабочий день пятидневную всесоюзную "говорильню" -
с пленарными заседаниями, с работой секций, с мощными докладами
своих, с обеспечением делегатов всем вплоть до комфортного ночлега
- не могла его не воспламенить. И сейчас за гранью беспробудного
сна осталась эпопея с кабиной и "мерцаниями" - на иное, новое
гнала, подстегивала его высокая тревога души: вот если не устрою
как следует "говорильню" да не выдам на ней сильный доклад, то не
будет мне счастья в жизни, не будет вовек!

...Если спросить Александра Ивановича, для чего он совершает свое
дело, не жалеет себя (да и других), то он, наверно, объяснил бы все
пользой общественной и научной, необходимостью разрешать проблемы,
а возможно, и проще: нынешней гонкой-соперничеством среди людей,
желанием не уступить в ней, продвинуться - а то и заработком. Все
мы так - стремимся покороче объяснить причины поступков, движения
своей души: в молодости от боязни, что глубокое и сложное в нас не
поймут, а в зрелом возрасте - по привычке, пошловатой усталой
привычке. И сами так начинаем думать о себе... На самом же деле
Корнев - как и любой сильный душой. умом и телом человек - совершал
все, чтобы наилучшим образом выразить себя. И подобно тому, как
истинна только та добродетель, которая не знает, что она
добродетель, так и его натура была настолько цельна в своей
поглощенности делами, что не оставалось в ней ничего для взгляда на
себя со стороны. Двойственность, которая порядком терзала Валерьяна
Вениаминовича, шарахая его от конкретного в отрешенно-общее
восприятие всего и обратно (тем ослабляя его деловой тонус),
Корневу была чужда.

В этой безгрешной цельности натуры Александра Ивановича было что-то
несвойственное нашей так называемой "зрелости", что-то более
близкое к той великолепной поре, когда человек и ложечку варенья
вкушает не только ртом, но и всем существом вплоть до
притоптывающей пятки, весь без остатка горюет, весь радуется.
Вероятно, именно это качество и не давало ему переутомляться,
свихнуться, загнуться от бешеной нагрузки последних месяцев. Да и
месяцев ли? Корнев давно махнул рукой на скрупулезный учет
прожитого в Шаре времени (хоть и сам предложил идею ЧЛВ): организм
и обстоятельства сами подсказывали, когда поспать, когда питаться,
когда съездить домой выкупаться и сменить белье, когда отключаться
для размышлений. Жить было интересно, жить было здорово - вот
главное. Какая там двойственность - Александр Иванович чувствовал
(глубинно, не словами), что тугая мощная струя несет его, надо
только успевать поворачиваться, выгребать на середину, чтобы не
затянуло в воронку, не ударило о камни, не выплеснуло на мелкий
берег. Здесь был его мир - настолько здесь, что, когда Корнев
оказывался в городе, его тяготила бездарная прямолинейность улиц,
прямоугольность зданий, примитивная устойчивость форм тел, их
цветов и оттенков, простота звуков, уныло сходящаяся перспектива,
даже прямизна пучков света из окон в тумане ночи.

В том мире не было верхних уровней, где можно, не нарушая хода дел
внизу, заняться чем-то еще, выспаться или обдумать все всласть и не
спеша. Тот мир был устроен скучно и неудобно!

Стена башни, по которой Корнев, шагая по ступенькам, задумчиво вел
пальцем, вдруг оборвалась: обнажились прутья арматуры. Что такое?
Главный инженер ухватился за решетку, высунул голову наружу - и так
обозрел незабетонированную брешь в стене шириной метров в восемь и
на три этажа по высоте. "Ну Зискинд, ну архитектор-куратор... Это
что же такое? Хорошо, что выше кольца-лифта - а если бы ниже?!
Понятно: здесь не управились к началу работы над кольцом, а люди
нужны, он их всех туда. И молчком. Побоялся, что я не дам добро, и
скрыл. Ну народ, ну люди!.. Третий человек в институте, а?" Сейчас
Александр Иванович искренне не помнил о тех случаях, в которых он
(второй человек в институте, а во многом, пожалуй, и первый)
умалчивал и маневрировал с целью добиться своего, и был от души
огорчен поведением архитектора.

Ниже бреши в осевой башне начиналась цивилизация. У лестницы
появились пластмассовые перила, на площадках и в коридорах горели
газосветные лампы; на оштукатуренных стенах шахты появились числа:
синие - высота в метрах, черные -