священник. За ним  шел  управляющий
банка, потом доктора, потом торговцы, а уж после  них  сонмище  углекопов.
Уильям стал проводить время с  сыновьями  аптекаря,  школьного  учителя  и
торговцев. Он играл на бильярде в Зале ремесленников. Да  еще  танцевал  -
это уже вопреки желанию матери. Он наслаждался  всеми  радостями,  которые
мог предложить Бествуд,  -  от  грошовых  танцплощадок  на  Черч-стрит  до
занятий спортом и бильярда.
   Он развлекал Пола умопомрачительными рассказами о всевозможных цветущих
красавицах, которые обычно, подобно срезанным цветам, жили в его сердце не
долее двух недель.
   Случалось, иная красотка пыталась настичь своего  заблудшего  кавалера.
Увидав у дверей незнакомку, миссис Морел тотчас понимала, чем дело пахнет.
   - Мистер Морел дома? - умоляюще спрашивала девица.
   - Мой муж дома, - отвечала миссис Морел.
   - Я... мне молодого мистера Морела, - через силу выговаривала девушка.
   - Которого? Их несколько.
   После чего молодая особа еще больше краснела и запиналась:
   - Я... я познакомилась с мистером Морелом в  зале  Рипли,  -  объясняла
она.
   - А, на танцах?
   - Да.
   - Я не одобряю девушек, с которыми мой сын знакомится на танцах. К тому
же дома его нет.
   Но однажды Уильям пришел домой сердитый на мать  за  то,  что  она  так
грубо спровадила девушку. Был он малый легкомысленный, хотя, казалось,  им
владеют сильные чувства, ходил крупным шагом, иногда хмурился и часто лихо
заламывал шапку на затылок. Сейчас он  бросил  шапку  на  диван,  обхватил
рукой свой решительный подбородок и свирепо,  сверху  вниз,  посмотрел  на
мать. Она была небольшого росточка, волосы зачесаны назад, лоб  открыт.  В
ней ощущалась спокойная властность и притом редкостное  тепло.  Зная,  что
сын возмущен, она внутренне трепетала.
   - Мама, ко мне вчера заходила барышня? - спросил он.
   - Барышни я не видела. Девица какая-то заходила.
   - Почему же ты мне не сказала?
   - Просто забыла.
   Сын явно злился.
   - Хорошенькая девушка... сразу видно, барышня.
   - Я на нее не смотрела.
   - С большими карими глазами?
   - Я не смотрела. И скажи своим девицам, сын, когда они за тобой бегают,
пусть не обращаются к твоей матери. Скажи им... этим бесстыжим  девчонкам,
с которыми знакомишься на танцах.
   - Она славная девушка, я уверен.
   - А я уверена, что нет.
   На этом  пререкания  кончились.  Из-за  танцев  мать  и  сын  постоянно
ссорились.  Недовольство  достигло  предела,  когда  Уильям  сказал,   что
собирается в Хакнел Торкард - поселок с дурной славой - на бал-маскарад. И
нарядится  шотландским  горцем.  Возьмет  напрокат  костюм,  который  брал
однажды его приятель и который ему в самый раз. Костюм шотландского  горца
доставили  на  дом.  Миссис  Морел  холодно  его  приняла   и   не   стала
распаковывать.
   - Мой костюм принесли? - взволнованно спросил Уильям.
   - Там в гостиной лежит какой-то пакет.
   Уильям кинулся в гостиную, разорвал бечевку.
   - Представляешь, каков будет  в  этом  твой  сын!  -  воскликнул  он  в
упоении, показывая матери костюм.
   - Ты же знаешь, не хочу я представлять тебя в нем.
   В вечер маскарада, когда Уильям пришел домой переодеться, миссис  Морел
надела пальто и шляпку.
   - Мама, ты разве не подождешь, не посмотришь на меня? - спросил он.
   - Нет, не хочу на тебя смотреть, - был ответ.
   Мать побледнела, лицо у нее стало замкнутое, суровое. Ей страшно  было,
как бы сын не пошел дорогой отца. Уильям минуту поколебался, сердце у него
замерло от тревоги. Но тут на глаза ему  попалась  шотландская  шапочка  с
лентами. Забыв о матери, он ликующе ее подхватил. Миссис Морел вышла.
   В девятнадцать лет он внезапно ушел из конторы  Кооператива  и  получил
место в Ноттингеме. Там ему положили тридцать шиллингов  в  неделю  вместо
восемнадцати.  Это  было  заметное  продвижение.  Мать  и  отец  сияли  от
гордости. Все восхваляли Уильяма. Похоже, он станет быстро преуспевать.  С
его помощью миссис Морел надеялась поддержать младших сыновей. Энни теперь
готовилась в учительницы. Пол, тоже  очень  способный,  успешно  занимался
французским и немецким, ему давал уроки крестный отец, здешний  священник,
который по-прежнему оставался другом миссис Морел. Артур,  избалованный  и
очень красивый мальчик, учился в местной школе, но  поговаривали,  что  он
старается получить стипендию для средней школы в Ноттингеме.
   Уильям уже год служил в Ноттингеме. Он упорно  занимался  и  становился
серьезнее. Казалось, что-то его тревожит. Он по-прежнему ходил на танцы  и
участвовал в пикниках. Пить не пил. Все дети были  ярые  враги  спиртного.
Уильям возвращался домой поздно вечером и еще допоздна сидел и  занимался.
Мать умоляла его быть осторожнее, выбрать что-нибудь одно.
   - Танцуй, сын, если хочешь  танцевать,  но  не  думай,  что  ты  можешь
проработать весь день на службе, потом развлекаться, а после  всего  этого
еще и учиться. Не можешь ты так,  человеческий  организм  не  может  этого
выдержать. Выбери что-нибудь одно - либо развлекайся, либо изучай  латынь,
но не гонись за тем и за другим.
   Потом он получил место в Лондоне, с жалованьем сто  двадцать  фунтов  в
год. Казалось,  это  сказочное  богатство.  Мать  даже  не  знала,  то  ли
радоваться, то ли печалиться.
   - Мама, на Лайм-стрит хотят,  чтобы  с  понедельника  я  уже  вышел  на
службу, - крикнул он  с  сияющими  глазами,  читая  письмо.  Миссис  Морел
почувствовала, как в душе у  нее  все  замерло.  А  он  читал  письмо:  "И
соблаговолите  ответить  не  позднее  четверга,  принимаете  ли  Вы   наше
предложение. Искренне Ваш..." Они приглашают меня на сто двадцать фунтов в
год и даже не просят, чтобы я сперва приехал показаться. Вот видишь, я  же
говорил, что смогу! Подумай только - я в Лондоне! Мама, я буду давать тебе
двадцать фунтов в год. Мы все станем купаться в золоте.
   - Да, милый, - с грустью ответила она.
   Ему и в голову не пришло, что  она  не  столько  радуется  его  успеху,
сколько огорчена его  отъездом.  И  конечно,  чем  ближе  становился  день
расставания, тем больней сжималось сердце  матери,  омраченное  отчаянием.
Она так любит сына! Больше того, так на него уповает. Можно сказать, живет
им. Ей приятно все для него делать: и поставить чашку для чаю, и отгладить
воротнички, которыми он так гордится. Ее радует, что  он  гордится  своими
воротничками. Прачечной в поселке нет.  И  она  всегда  сама  их  стирала,
гладила, нажимая изо всех сил на утюг, доводила до блеска. Теперь  ей  уже
не придется делать это для него. Теперь он вырывается из дому.  И  чувство
такое, словно он вырывается и из ее сердца. Словно не оставляет  ей  себя.
Вот отчего так больно и горько. Он почти всего себя увозит с собой.
   За несколько дней до отъезда -  ему  как  раз  исполнилось  двадцать  -
Уильям сжег любовные письма. Они громоздились стопкой на  верху  кухонного
буфета. Из иных он прежде читал матери отдельные места. Другие  она  взяла
на себя труд прочитать сама. Но почти все они были на редкость заурядные.
   И вот теперь, субботним утром, Уильям сказал:
   - Пол, иди сюда, давай просмотрим мои письма, а все цветы и птицы будут
твои.
   Миссис Морел сделала всю субботнюю работу в пятницу, потому что сегодня
был его последний свободный день. Сейчас она стряпала его любимый  рисовый
пирог, пусть возьмет с собой. А он едва ли понимал, как ей тяжко.
   Он взял из стопки первое письмо. Было оно розовато-лиловое с багровым и
зеленым чертополохом. Уильям понюхал страничку.
   - Приятно пахнет. Чуешь?
   И он ткнул листок под нос брату.
   - Гм! - Пол принюхался. - Как он называется? Мам, понюхай.
   Мать нагнулась точеным носиком к самому листку.
   - Не желаю я нюхать их чепуху, - сказала она, фыркнув.
   - Отец этой девушки богат, как Крез, - сказал Уильям. - Он  чем  только
не владеет. Она зовет меня Лафайет, потому что я  знаю  французский.  "Вот
увидишь, я тебя простила..." Это она, видите ли, меня  простила.  "Сегодня
утром я рассказала  про  тебя  маме,  и  она  будет  очень  рада,  если  в
воскресенье ты придешь к чаю, только ей надо получить и согласие  папы.  Я
искренне надеюсь, что он согласится. Я дам тебе знать, как  порешится.  Но
если ты...
   - "Дам тебе знать" что? - перебила его миссис Морел.
   - Как порешится... ох, да!
   - "Порешится"! - насмешливо повторила миссис Морел.  -  Я  думала,  она
такая образованная особа.
   Уильяму стало неловко, он отбросил письмо, дал  только  Полу  уголок  с
чертополохом. И опять стал читать куски из писем, и одни забавляли мать, а
другие огорчали, и ей становилось тревожно за сына.
   - Мальчик мой, - сказала она, - эти девушки очень умны.  Они  понимают,
что стоит только потешить твое самолюбие, и ты припадешь к ним точно  пес,
которого чешут за ухом.
   - Ну, когда-нибудь им  надоест  чесать,  -  отвечал  Уильям.  -  А  как
перестанут, я пущусь наутек.
   - Но рано или поздно у тебя на шее окажется веревка, и  ты  не  сумеешь
вырваться, - возразила мать.
   - Со мной это не пройдет! Я им не дамся,  мать,  пусть  не  тешат  себя
надеждой.
   - Это ты тешишь себя надеждой, - негромко сказала она.
   Скоро в очаге уже громоздилась куча бесформенных черных хлопьев -  все,
что осталось от пачки надушенных писем, только Пол сохранил десятка четыре
хорошеньких картинок - уголки почтовой бумаги с  ласточками,  незабудками,
веточками плюща. И Уильям укатил в Лондон начинать новую жизнь.



4. ЮНЫЕ ГОДЫ ПОЛА

   Пол  становился  похож  сложением  на  мать,  -  такой  же  хрупкий   и
сравнительно небольшого роста. Светлые волосы его стали сперва рыжеватыми,
потом каштановыми. Был он бледный, тихий, сероглазый - и  глаза  пытливые,
будто вслушиваются, а уголки пухлой нижней губы слегка опущены.
   Обычно он казался старше своих лет. И  был  очень  чуток  к  настроению
окружающих, особенно матери. Он чувствовал, когда она встревожена, и  тоже
не находил покоя. Душой он, казалось, всегда прислушивался к ней.
   С годами он становился  крепче.  Между  ним  и  Уильямом  была  слишком
большая разница в возрасте, чтобы старший брат принял его  в  компанию.  И
оттого сперва Пол почти всецело был под началом Энни. Она же была  озорнее
всякого мальчишки, недаром мать  называла  ее  "сорванец-удалец".  Но  она
горячо любила младшего брата. И Пол ходил за ней по пятам, делил ее  игры.
Она носилась как бешеная с другими озорными девчонками Низинного. И всегда
рядом несся Пол, радуясь ее радостями, ведь сам  по  себе  он  в  ребячьих
забавах еще не участвовал. Был он тих и незаметен. Но сестра его  обожала.
Казалось, он всегда охотно ей подчинялся и во всем подражал.
   Была у Энни большая кукла, которой она  ужасно  гордилась,  хотя  и  не
слишком ее любила. И вот как-то она уложила куклу спать на диване, накрыла
ее салфеткой со спинки дивана. И забыла про нее. Меж тем Полу было  ведено
упражняться в прыжках с валика дивана.  Он  прыгнул  -  и  угодил  в  лицо
спрятанной куклы. Энни кинулась к кукле, горестно ахнула и села, принялась
оплакивать ее точно покойницу. Пол замер.
   - Что же ты не сказала, что она здесь, что же ты не сказала, - опять  и
опять повторял он. И, пока Энни оплакивала куклу, он сидел несчастный,  не
зная, как помочь горю. Горе Энни  оказалось  недолговечным.  Она  простила
братишку - ведь он так расстроился. Но дня через два он ее ошеломил.
   - Давай принесем Арабеллу в жертву, - сказал он. - Давай сожжем ее.
   Такая затея ужаснула девочку,  но  и  соблазнила.  Интересно,  как  Пол
совершит жертвоприношение. Он сложил из кирпичей алтарь, вытащил  из  тела
куклы немного стружек, положил в продавленное лицо  кусочки  воска,  налил
немного керосину и все это поджег. С каким-то недобрым удовлетворением  он
следил,  как  растопленный  воск,   будто   капли   пота,   скатывался   с
покалеченного лба Арабеллы в огонь. Смотрел, как  горит  большая  дурацкая
кукла, и молча радовался. Под  конец  он  поворошил  палкой  золу,  выудил
почерневшие руки и ноги и раздолбил их камнями.
   - Миссис Арабелла принесена в жертву, - сказал он. - И я  рад,  что  от
нее ничего не осталось.
   Энни внутренне содрогнулась, но сказать ничего не  смогла.  Похоже,  он
так возненавидел куклу, оттого что сломал ее.
   Все дети, особенно Пол, были заодно с матерью и до странности враждебны
к отцу. Морел по-прежнему пил и буянил. Бывали у него полосы,  иногда  они
длились месяцами, когда он превращал жизнь семьи  в  сущее  мученье.  Полу
никогда не забыть, как однажды в понедельник он пришел  вечером  домой  из
детского общества трезвенников и застал  мать  с  подбитым  глазом,  отец,
расставив ноги и опустив голову, стоял  на  каминном  коврике,  а  Уильям,
который только что вернулся с работы, мерил его свирепым  взглядом.  Когда
вошли младшие дети, в комнате было тихо, но  никто  из  взрослых  даже  не
обернулся.
   Уильям был весь белый, даже губы побелели, и кулаки  сжаты.  Дети  тоже
сразу притихли, глядя по-детски яростно,  с  ненавистью,  и  тогда  Уильям
сказал:
   - Трус ты. Когда я дома, ты такого не смеешь.
   Но Морел совсем рассвирепел. Круто повернулся к сыну. Уильям был  выше,
но отец крепче и вне себя от бешенства.
   - Не смею? - заорал он. - Не смею? Вякни еще слово, парень, - измолочу.
Вот увидишь.
   Морел чуть присел, будто зверь перед прыжком,  выставил  кулак.  Уильям
побледнел от ярости.
   - Измолотишь? - негромко, с угрозой сказал он. - Считай,  это  будет  в
последний раз.
   Морел,  пригнувшись,  приседая,  подскочил  ближе,  замахнулся.  Уильям
выставил кулаки. Синие глаза блеснули почти весело. Он впился  взглядом  в
отца. Еще слово - и начнется драка. Пол надеялся, этого не  миновать.  Все
трое детей, побледнев, замерли на диване.
   - Стойте, вы, оба! - резко крикнула миссис Морел. - На сегодня  хватит.
А ты, - прибавила она, обращаясь к мужу, - посмотри на твоих детей.
   Морел взглянул на диван.
   - Сама на них смотри, злобная сучка! - глумливо  произнес  он.  -  Я-то
чего такое им сделал, а? Только они в тебя, ты их обучила своим штучкам да
пакостям, ты, ты.
   Жена не стала ему отвечать. Наступило молчание.  Немного  погодя  Морел
швырнул башмаки под стол и пошел спать.
   - Почему ты не дала мне с ним схватиться? - спросил Уильям, когда  отец
ушел наверх. - Я бы запросто его отколотил.
   - Куда ж это годится... родного отца, - ответила миссис Морел.
   - Отца! - повторил Уильям. - Отец называется!
   - Что ж, отец и есть... так что...
   - Но почему ты не дала мне с ним разделаться? Я бы мог запросто.
   - Не выдумывай! - воскликнула она. - До этого еще не дошло.
   - Нет, - сказал Уильям. - Дошло кой до чего похуже. Погляди на себя. Ну
почему ты не дала мне его проучить?
   - Потому что я этого не вынесу, и выкинь  это  из  головы,  -  поспешно
воскликнула она.
   И дети пошли спать в горести.
   В пору, когда Уильям становился взрослым, семья переехала из  Низинного
в дом на уступе горы, откуда открывался вид  на  долину,  что  раскинулась
внизу, точно раковина моллюска. У дома рос гигантский старый  ясень.  Дома
сотрясались под порывами западного  ветра,  налетающего  из  Дербишира,  и
ясень громко скрипел. Морелу это было по душе.
   - Чисто музыка, - говорил он. - Под нее здорово спится.
   Но Пол, и Артур, и Энни  терпеть  не  могли  этот  скрип.  Полу  в  нем
чудилось что-то дьявольское. Зимой того года, когда они поселились в новом
доме, отец стал просто невыносим. Дети обычно  играли  на  улице,  у  края
широкой, темной долины до восьми вечера.  Потом  шли  спать.  Мать  сидела
внизу и шила. Огромное пространство перед домом рождало в  детях  ощущение
ночи, безбрежности, страха. Страх поселялся в душе  от  скрипа  ясеня,  от
мучительного разлада в семье. Часто,  проспав  не  один  час,  Пол  слышал
доносящийся снизу глухой стук. Мигом сна как не бывало.  И  вот  громыхает
голос отца, который вернулся сильно выпив,  потом  резкие  ответы  матери,
потом удары отцовского кулака по столу, раз, другой,  злобный  крик  отца,
нарастая, переходит в мерзкое рычание. А потом все тонет  в  пронзительном
скрипе и стонах огромного сотрясаемого ветром  ясеня.  Дети  лежат  молча,
тревожно ждут - вот на минуту стихнет ветер, и станет слышно, что творится
внизу.  Вдруг  отец  опять  ударил  мать.  Тьма  была  пронизана   ужасом,
щетинилась угрозой, запахла кровью. Дети лежали, и  сердца  их  мучительно
сжимались. Все яростней  становились  порывы  ветра,  сотрясающие  дерево.
Струны  огромной  арфы  гудели,  свистели,  скрипели.  И  вдруг  наступала
пугающая тишина, повсюду, за стенами дома,  и  внизу  тоже.  Что  же  это?
Тишина пролившейся крови? Что он наделал?
   Дети лежали и дышали этой зловещей тьмой. Вот наконец слышно, как  отец
скидывает башмаки и в одних носках тяжело топает вверх по лестнице. Но они
все прислушиваются. И наконец, если  позволит  ветер,  слышно,  как  шумит
вода, наполняя чайник, - мать наливает его наутро, вот теперь можно уснуть
со спокойным сердцем.
   И они радовались поутру, радовались, вовсю радовались, играли,  Плясали
темными вечерами вокруг одинокого фонаря. Но был в сердце каждого  уголок,
где пряталась тревога, в глубине глаз затаилась тьма и выдавала, какова их
жизнь.
   Пол ненавидел отца. Мальчиком он страстно  исповедовал  свою  особенную
веру.
   - Пускай отец бросит пить, - молился он каждый вечер. - Господи, пускай
мой отец умрет, - часто молил он. - Пускай его не убьет в шахте,  -  молил
он в дни, когда после чая отец все не возвращался с работы.
   В такие дни семья тоже отчаянно страдала. Дети возвращались из школы  и
пили чай. В камине,  на  полке  для  подогревания  пищи,  медленно  кипела
большая кастрюля, в духовке поджидало Морела к  обеду  тушеное  мясо.  Его
ждали в пять. Но месяц за месяцем он по дороге домой каждый вечер  заходил
в пивную.
   Зимними вечерами, когда было  холодно  и  рано  темнело,  миссис  Морел
ставила на стол  медный  подсвечник  и,  чтобы  сэкономить  газ,  зажигала
сальную свечу. Дети, съев хлеб с маслом или с жиром  со  сковородки,  были
готовы бежать на улицу. Но если отец еще не пришел,  они  мешкали.  Миссис
Морел нестерпимо было знать, что,  вместо  того  чтобы  после  целого  дня
работы прийти домой поесть и вымыться, он  сидит  во  всем  грязном  и  на
голодный желудок напивается. От нее тягостное чувство передавалось  детям.
Она теперь не страдала в одиночестве, вместе с нею страдали и дети.
   Пол вышел на улицу поиграть с остальными.  Внизу,  в  глубоком  сумраке
котловины, подле шахт,  горело  по  несколько  огней.  Последние  углекопы
тяжело поднимались по  неосвещенной,  пересекающей  поле  дорожке.  Вот  и
фонарщик прошел. Больше углекопов не  было  видно.  Долину  окутала  тьма,
работа кончилась. Наступил вечер.
   Пол в тревоге кинулся домой. На столе в кухне все  горела  единственная
свеча, огонь, пылавший в камине, отбрасывал  красный  свет.  Миссис  Морел
сидела в одиночестве. На полке в камине исходила паром кастрюля, на  столе
поджидала глубокая тарелка. Вся комната ждала, ждала того, кто  в  грязной
рабочей одежде, не пообедав, сидел в какой-нибудь миле отсюда,  отделенный
от дома тьмой, и напивался допьяна. Пол остановился в дверях.
   - Папа пришел? - спросил он.
   - Ты же видишь, что нет, - праздный вопрос рассердил миссис Морел.
   Мальчик потоптался около матери. Обоих грызла одна и та же тревога.  Но
вот миссис Морел вышла и слила воду от картофеля.
   - Картошка переварилась и подгорела, - сказала она. - Да не все ли  мне
равно?
   Они почти и  не  разговаривали.  Пол  возмущался  матерью,  незачем  ей
страдать оттого, что отец не пришел домой с работы.
   - Ну чего ты волнуешься? - сказал он. - Охота ему пойти напиться, ну  и
пускай.
   - Пускай, как же! - вспылила миссис Морел. - Тебе хорошо говорить.
   Она знала, тот, кто по дороге с работы заходит в пивную,  в  два  счета
погубит и себя и свою семью. Дети еще  малы