ла  с
восторгом нападали на Мириам, и Пол не кидался ее защищать - казалось,  он
таким образом пользуется случаем ей отомстить.
   - Ты все еще преподаешь? - спросила Мириам Беатрису.
   - Да.
   - Тебя, значит, не уволили?
   - Думаю, уволят на Пасху.
   - Просто позор - неужели тебя выгонят только за то,  что  ты  не  сдала
экзамен?
   - Кто его знает, - холодно ответила Беатриса.
   - Агата говорит, ты ничуть не хуже любой другой учительницы.  Нелепость
какая-то. Но почему же ты не сдала экзамен?
   - Не хватает мозгов, верно, Апостол? - бросила Беатриса.
   - Только и хватает, чтоб кусаться, - со смехом ответил Пол.
   - Несносный! - крикнула она и вскочила, кинулась к нему и  шлепнула  по
щеке. Ручки у нее были маленькие, очень красивые. Он стиснул ее  запястья,
а она пыталась вырваться. Наконец высвободилась,  обеими  руками  ухватила
его густые темные волосы, затрясла.
   - Твоя взяла! - сказал Пол, пальцами  приглаживая  волосы.  -  Ненавижу
тебя!
   Беатриса расхохоталась.
   - Берегись! - сказала она. - Я хочу сесть рядом с тобой.
   - Предпочел бы в соседки ведьму, - сказал он, однако подвинулся, и  она
уселась между ним и Мириам.
   - А как взъерошены его распрекрасные волосы! - крикнула она и расчесала
их своей гребенкой. - А до  чего  прелестные  усики!  -  воскликнула  она.
Откинула назад его голову  и  прошлась  гребенкой  по  недавно  отпущенным
усикам. - Усы у  тебя  греховные,  Апостол,  -  сказала  она.  -  Рыжие  -
бесстыжие. Те сигареты у тебя еще есть?
   Пол достал из кармана портсигар. Беатриса заглянула в него.
   - Подумать только, беру самоновую сигарету, - сказала Беатриса и зажала
ее между зубами.  Пол  поднес  зажженную  спичку,  и  Беатриса  со  вкусом
затянулась.
   - Покорно благодарю, миленький, - насмешливо изрекла она.
   Ее переполняло злорадство.
   - Мириам, правда, у него это мило получается?
   - Даже очень, - ответила Мириам.
   Пол тоже взял сигарету.
   - Огоньку, старина? - спросила Беатриса, наклонив к нему свою сигарету.
   Пол потянулся к ней прикурить. А она меж тем  ему  подмигивала.  Мириам
видела, в глазах у него мерцают озорные искры и полные,  чувственные  губы
вздрагивают. Он стал сам на себя непохож, и это  было  невыносимо.  Такой,
как сейчас, он ей чужой, и она для него просто не существует. Она  видела,
как в красных полных губах подрагивает сигарета. Ей  ненавистны  были  его
густые волосы, что в беспорядке упали на лоб.
   - Пай-мальчик! - сказала Беатриса и, подняв его  подбородок,  наградила
легким поцелуем в щеку.
   - И я тебя сейчас поцелую, - сказал он.
   - Нет уж! - она хихикнула, вскочила и  отошла.  -  Вот  бесстыдник,  а,
Мириам?
   - Еще какой, - ответила Мириам. - Кстати, Пол, ты не забыл про хлеб?
   - Господи! - вскрикнул он и распахнул дверцу духовки.
   Оттуда вырвался синеватый дым и запах горелого хлеба.
   - Боже милостивый! - воскликнула Беатриса, подойдя к нему. Он присел на
корточки перед дверцей, она заглянула через его плечо. -  Вот  что  значит
все на свете позабыть из-за любви, мой милый.
   Пол уныло вынимал хлебы. У одного  сторона,  обращенная  к  жару,  была
сожжена дочерна, другой оказался твердым, как кирпич.
   - Бедняга мать! - сказал Пол.
   - Их надо поскрести, - посоветовала  Беатриса.  -  Дай  мне  терку  для
орехов.
   Она положила хлебы. Пол принес терку,  и  Беатриса  принялась  скоблить
обугленную сторону хлеба над разложенной на столе газетой.  Пол  растворил
дверь,  чтоб  выдуло  запах  горелого.  Беатриса,   попыхивая   сигаретой,
соскребала уголь с несчастных хлебов.
   - Право слово, Мириам! На сей  раз  тебе  здорово  попадет,  -  сказала
Беатриса.
   - Мне? - изумилась Мириам.
   - Лучше тебе унести ноги, пока не вернулась его мать. Я-то знаю, почему
у короля Алфреда сгорело  печенье.  Теперь  мне  понятно!  Апостол  станет
уверять, будто он занимался и забыл про  все  на  свете,  понадеется  этой
байкой отмыться от греха. Приди старушка чуть пораньше, она надавала бы по
щекам не бедному королю Алфреду, а той бесстыднице,  которая  из-за  любви
про все на свете позабыла.
   Она скоблила хлеб и хихикала.  Даже  Мириам  невольно  засмеялась.  Пол
уныло наводил порядок в духовке.
   Хлопнула садовая калитка.
   - Скорей! -  крикнула  Беатриса,  протягивая  Полу  очищенный  хлеб.  -
Заверни его во влажное полотенце.
   Пол скрылся в чулане за кухней. Беатриса поспешно сдула  в  огонь  все,
что соскоблила, и уселась с невинным видом. В кухню влетела Энни. Резкая в
движениях, ловкая, нарядная. Она замигала, ослепленная ярким светом.
   - Пахнет горелым! - провозгласила она.
   - Это от сигарет, - сдержанно ответила Беатриса.
   - А где Пол?
   Следом за Энни вошел  Леонард.  У  него  было  длинное  лицо  комика  и
голубые, очень печальные глаза.
   - Сдается мне, он вас оставил,  чтоб  вы  разобрались  между  собой,  -
сказал он. Сочувственно кивнул Мириам  и  с  мягкой  насмешкой  глянул  на
Беатрису.
   - Нет, - сказала Беатриса, - он ушел с номером девятым.
   - Мне только что встретился номер пятый, справлялся про него, -  сказал
Леонард.
   - Да... придется нам его делить, как дитя по  Соломонову  приговору,  -
сказала Беатриса.
   Энни рассмеялась.
   - Мм-да, - сказал Леонард. - И какую часть ты выберешь?
   - Сама не знаю, -  ответила  Беатриса;  -  Пускай  сперва  выберут  все
остальные.
   - И ты предпочтешь остатки, да?  -  спросил  Леонард,  скорчив  смешную
рожу.
   Энни заглядывала в духовку. На Мириам никто не обращал внимания.  Вошел
Пол.
   - Ну и хорош получился у нашего Пола хлеб, - съязвила Энни.
   - Осталась бы сама дома да приглядела за ним, - сказал Пол.
   - А ты, стало быть, волен заниматься тем, чем тебе угодно, -  возразила
Энни.
   - Он-то волен, а как же! - воскликнула Беатриса.
   - По-моему, у него и так был забот полон рот, - заметил Леонард.
   - Дорога была жуткая, да, Мириам? - сказала Энни.
   - Да... но я всю неделю сидела взаперти...
   - И захотелось вроде какого-то разнообразия, -  пришел  ей  на  выручку
Леонард.
   - Ну, невозможно же вечно торчать дома, - согласилась Энни.
   Она держалась вполне приветливо. Беатриса надела пальто и вышла  вместе
с Энни и Леонардом. Ей предстояло встретиться со своим дружком.
   - Не забудь про хлеб. Пол наш. Пол, - крикнула  Энни.  -  До  свидания,
Мириам. По-моему, дождя не будет.
   Когда все они ушли, Пол взял обернутый полотенцем хлеб, развернул  и  с
грустью оглядел.
   - Ну и ну! - сказал он.
   - Но что в конце концов за беда, - с досадой отозвалась Мириам.  -  Это
же пустяки, гроши.
   - Да, конечно, но... мать всегда так старается хорошо испечь хлеб,  она
очень огорчится. Да что толку теперь расстраиваться.
   Он унес хлеб в чулан. Между ним и Мириам сейчас  ощущался  холодок.  Он
спокойно  стоял  напротив  нее,  размышлял,  обдумывал  свое  поведение  с
Беатрисой. В душе он чувствовал себя виноватым  перед  Мириам  и  все-таки
радовался.  Непостижимо,  но  почему-то  казалось,  Мириам   получила   по
заслугам. Раскаиваться он не  станет.  А  Мириам  гадала,  о  чем  это  он
задумался. Густые волосы в беспорядке нависли у него надо лбом. Ну  почему
ей нельзя откинуть их со лба, стереть след  Беатрисиной  гребенки?  Почему
нельзя притянуть его к себе обеими руками? Ведь тело  его  такое  крепкое,
каждая клеточка такая живая. И ведь другим девушкам он  бы  это  позволил,
почему же не ей?
   Он вдруг ожил. Так стремительно откинул со лба волосы и подошел к  ней,
что она испуганно вздрогнула.
   - Половина девятого! - сказал он. - Надо  нам  поторопиться.  Где  твой
французский?
   Робко и не без горечи достала Мириам свою тетрадь. Каждую  неделю  она,
как умела, вела по-французски подобие дневника своей души. Полу  думалось,
это единственный способ приохотить ее к сочинениям. И дневник этот был  по
большей части любовным посланием. Сейчас Пол  его  прочтет;  ей  казалось,
будто при его теперешнем настроении история ее души будет осквернена.  Пол
сел рядом с нею. Мириам  следила,  как  его  твердая  теплая  рука  строго
выправляет ее работу. Он обращал внимание только на французский, вовсе  не
вчитываясь в ее душу. Но постепенно рука его забыла свою  обязанность.  Он
читал молча, не шевелясь. И Мириам бросило в дрожь.
   "Ce matin les oiseaux m'ont eveille, - читал он. - Il Caisait encore un
crepuscule. Mais la petite fenetre de ma  chambre  etart  bleme,  et  puis
jaune, et tous les oiseaux de bois  eclaturent  dans  un  chanson  vif  et
resonnant. Tout l'aube tressaillit. J'avais reve de vous. Est-ce que  vous
voyez aussi l'aube? Les oisaux m'eveillent  presque  tous  les  matins  et
toujours il y a quelque chose de terreur dans le cri des grives. Il est si
clair..." [Сегодня утром меня разбудили птицы. Еще не рассвело. Но  окошко
моей комнаты побледнело, потом стало желтое, и  все  птицы  в  лесу  разом
громко, весело запели. Вспыхнул рассвет. Я подумала о вас. Может  быть,  и
вы видели эту зарю? Птицы будят меня почти каждое утро, и в крике  дроздов
что-то наводит на меня страх. Он такой звонкий... (фр.)]


   Мириам сидела дрожащая, почти пристыженная. Пол все  не  произносил  ни
слова, пытался вникнуть в написанное. Он лишь понимал, что она его  любит.
И страшился ее любви. Слишком хороша для него эта любовь, он ее не  стоит.
И виной тому не ее, а его  любовь.  Пристыженный,  он  правил  ее  работу,
смиренно писал поверх ее слов.
   - Смотри-ка, - негромко сказал  он,  -  причастие  прошедшего  времени,
спрягаемое с avoir, требует  прямого  дополнения,  если  оно  предшествует
причастию.
   Мириам склонилась над тетрадью, стараясь увидеть и  понять.  Ее  вольно
вьющиеся тонкие волосы коснулись  его  лица.  Пол  вздрогнул,  отшатнулся,
словно от раскаленного железа. Он видел, как она вглядывается в  страницу,
красные губы ее жалобно раскрылись, тонкие прядки черных волос  вьются  по
загорелой румяной щеке. Она густо покраснела, будто гранат. Пол смотрел на
нее, и ему трудно стало дышать. Она вдруг подняла на него глаза,  глянула.
Из этих темных глаз смотрела неприкрытая любовь,  и  страх,  и  призыв.  И
глаза Пола, тоже темные, больно ранили ее. Казалось, они ее подчиняют. Она
совсем потеряла самообладание, страх делал ее  беззащитной.  И  Пол  знал,
прежде чем поцеловать ее, надо самому от  чего-то  избавиться.  И  подобие
ненависти к ней опять прокралось  к  нему  в  сердце.  Он  вернулся  к  ее
тетрадке.
   Внезапно он бросил карандаш, одним прыжком оказался у духовки и вот уже
переворачивает хлеб. Для Мириам он был слишком быстр. Она вздрогнула  всем
телом, и ее пронзила боль. Больно даже просто видеть, как он присел  перед
духовкой. Какая-то в этом неумолимость, какая-то неумолимость и в том, как
он мигом опрокинул хлеб с противня и снова подхватил.  Будь  его  движения
помягче, ей было бы отрадно и тепло. А такой, как сейчас, он  причинял  ей
боль.
   Он вернулся, досмотрел ее сочинение.
   - На этой неделе ты молодцом, - сказал он.
   Мириам видела, он польщен ее дневником. Но это не до конца сняло боль.
   - У тебя иногда замечательно получается, - сказал он. -  Тебе  надо  бы
писать стихи.
   Мириам радостно встрепенулась, потом недоверчиво покачала головой.
   - Не верится мне, что я смогу, - сказала она.
   - Ты должна попробовать!
   Опять она покачала головой.
   - Почитаем, или уже слишком поздно? - спросил Пол.
   - Поздно... но немножко почитаем, - сказала она просительно.
   Ведь сейчас она получала пищу для души на  всю  следующую  неделю.  Пол
велел ей переписать  бодлеровский  "Le  Balcon"  ["Балкон"  (фр.)].  Потом
прочел эти стихи. Голос сперва звучал нежно, ласкал  слух,  но  постепенно
стал почти грубым. У Пола была привычка - в минуты сильного волнения  губы
его страстно и горько приоткрывались, обнажая зубы.  Так  было  и  сейчас.
Мириам почудилось, он ее презирает. И она  не  смела  взглянуть  на  него,
низко опустила голову. Не  понимала  она,  откуда  такое  волнение,  такое
неистовство. И чувствовала себя несчастной. Она не любила Бодлера,  совсем
не любила... и Верлена тоже.

   Взгляни, одна среди лугов
   Запела песню дева гор -

   вот что питало ее сердце. Как и "Прекрасная Инес". И еще -

   Прекрасный мирный этот вечер тих,
   Священный час монахине подобен.

   Вот эти строки ей сродни. А он гортанно, с горечью читал:

   Tu te rappelleras la beaute des caresses.
   [ты снова припомнишь все чудо тех ласк (фр.)].

   Он  дочитал  стихотворение,  вытащил  хлебы  из  духовки,   подгоревшие
пристроил на дне миски, хорошие сверху. Пересушенный каравай, завернутый в
полотенце, оставался в чулане.
   - Матери лучше до утра не знать,  -  сказал  он.  -  Утром  она  меньше
огорчится, чем на ночь глядя.
   Мириам подошла к книжному шкафу, посмотрела, какие открытки и письма он
получил и что там за книги. Одна книга ее заинтересовала, и она взяла ее с
полки. Потом Пол погасил свет, и они вышли. Дверь он не запер.
   Вернулся  он  уже  без  четверти  одиннадцать.  Мать  сидела  в   своем
кресле-качалке. Энни, перекинув тяжелую косу  на  спину  и  облокотясь  на
колени, уныло притулилась на низкой  скамеечке  перед  камином.  На  столе
лежал неразвернутым неприлично обгоревший хлеб. Пол вошел,  едва  переводя
дух. Все молчали. Мать читала местную газетку. Пол снял пальто и прошел  к
дивану. Мать порывисто отодвинулась, давая ему дорогу.  Все  молчали.  Ему
было сильно не по себе. Несколько минут он сидел, делая вид, будто  читает
взятый со стола какой-то листок. Потом...
   - Я забыл про этот каравай, мама, - сказал он.
   Ни мать, ни сестра не отозвались.
   - Ну это же пустяки, гроши, - сказал он. - Я  могу  тебе  заплатить  за
него.
   В сердцах он положил на стол три  пенса  и  подтолкнул  к  матери.  Она
отвернулась. Крепко сжала губы.
   - Да ты и не знаешь, как маме плохо, - сказала Энни.
   Она по-прежнему сидела, уставясь в огонь.
   - Почему это ей плохо? - напористо спросил Пол.
   - Понимаешь, - сказала Энни, - она насилу добрела до дома.
   Пол внимательно посмотрел на мать. Она казалась больной.
   - Почему насилу добрела? - спросил он все еще резко.
   Мать молчала.
   - Я когда пришла, мама сидела в кресле белая, как мел, - сказала  Энни,
в голосе ее послышались слезы.
   - Но почему все-таки? - настаивал Пол. Он нахмурился,  глаза  вспыхнули
волнением.
   - Кому угодно стало бы плохо, - сказала миссис Морел, - тащить все  эти
свертки... мясо, зелень, да еще занавеси...
   - Так зачем же ты все это тащила? Незачем было тащить.
   - А кто бы принес?
   - Пускай Энни покупает мясо.
   - Конечно, я бы принесла, но откуда  мне  было  знать?  А  ты,  чем  бы
дождаться маму, ушел с Мириам.
   - Что с тобой было, ма? - спросил Пол.
   - Наверное, это сердце, - ответила она. У нее и вправду посинели губы.
   - А прежде с тобой так бывало?
   - Да... довольно часто.
   - Тогда почему ж ты мне не говорила?.. И почему не показалась доктору?
   Миссис Морел выпрямилась в кресле,  рассерженная  этим  тоном  сурового
наставника.
   - Ты бы ничего и не заметил, - сказала Энни. - У тебя одно на уме - как
бы улизнуть с Мириам.
   - Вот как... а сама с Леонардом?
   - Я без четверти десять уже вернулась.
   - По-моему, эта Мириам могла бы не настолько поглощать  твое  внимание,
чтоб ты сжег целую духовку хлеба, - с горечью сказала миссис Морел.
   - Тут была и Беатриса, не одна Мириам.
   - Очень может быть. Но мы-то знаем, почему сгорел хлеб.
   - Почему? - вспыхнул Пол.
   - Потому что ты был поглощен этой Мириам, - запальчиво ответила  миссис
Морел.
   - А, понятно... да только это неправда! - сердито возразил Пол.
   Тошно и горько ему стало. Схватив газету, он принялся читать.  Энни,  в
расстегнутой блузе, с длинной спущенной косой, пошла спать,  сухо  пожелав
ему спокойной ночи.
   Пол все сидел, делая вид, будто читает. Он знал, мать  хочет  высказать
ему свои упреки. И хотел понять, отчего ей стало плохо; ее нездоровье  его
встревожило. И потому, подавляя желание поскорей укрыться  в  спальне,  он
сидел и ждал. Настала напряженная тишина. Громко тикали часы.
   - Шел бы ты спать, пока не вернулся отец, - резко  сказала  мать.  -  И
если хочешь есть, поешь поскорей.
   - Ничего я не хочу.
   У матери было в  обычае  купить  что-нибудь  повкусней  для  пятничного
ужина, для вечера, когда углекопы позволяли себе пороскошествовать. Но Пол
был слишком сердит, не до лакомств ему сегодня было. Мать это обидело.
   - Представляю, какую бы ты устроил сцену, если б мне вздумалось послать
тебя в пятницу вечером в Селби, - сказала миссис Морел. - А  вот  если  за
тобой явится она, ты про всякую усталость забудешь. Нет уж, тогда  тебе  и
не до еды, и не до питья.
   - Я не могу отпустить ее одну.
   - Вот как? А почему она приходит?
   - Не по моему приглашению.
   - Если б ты не хотел, она бы не приходила...
   - Ну, а если я и вправду хочу, тогда что... - ответил он.
   - Да ничего, если бы ты был разумен и знал меру.  Но  тащиться  столько
миль по грязи, приходить домой в полночь, притом что наутро надо  ехать  в
Ноттингем...
   - Если бы мне не надо было в Ноттингем, ты бы все равно сердилась.
   - Да, верно, потому что это неразумно. Неужто она  так  обворожительна,
что ты не можешь не провожать ее в такую даль?
   Миссис Морел говорила весьма язвительно. Она  сидела,  отвернувшись  от
сына, я  опять  и  опять  порывисто  проводила  рукой  по  своему  черному
сатиновому фартуку. Полу больно было видеть это беспокойное движение.
   - Она и вправду мне нравится, - сказал он, - но...
   - Нравится! - все так же едко повторила мать. - Похоже, тебе кроме  нее
ничто и никто не нравится. Для тебя уже  не  существуем  ни  Энни,  ни  я,
никто.
   - Что за ерунда, мама... ты же знаешь,  я  не  люблю  ее...  я...  я...
говорю тебе, я вовсе ее не люблю... когда мы гуляем,  она  даже  не  берет
меня под руку, потому что я этого не хочу.
   - Тогда почему ты так часто к ней бегаешь?
   - Потому что мне и правда нравится с ней разговаривать... я же  никогда
этого не отрицал. Но любить я ее не люблю.
   - А что, больше тебе разговаривать не с кем?
   - О том, о чем мы с ней разговариваем,  не  с  кем.  Есть  очень  много
такого, что тебе неинтересно, что...
   - Например?
   Мать допытывалась так напористо, что Пол смешался.
   - Ну... живопись... книги. Тебя ведь не занимает Герберт Спенсер?
   - Нет, - печально ответила она. - В моем возрасте и тебя бы не занимал.
   - Но сейчас-то занимает... и Мириам тоже...
   - А ты откуда знаешь, что меня не занимает? - вспылила миссис Морел.  -
Ты когда-нибудь меня спрашивал?
   - Но тебе же все равно, мама, сама  знаешь,  тебе  все  равно,  что  за
картина перед тобой, декоративная или какая-нибудь другая, тебе все равно,
в какой манере она написана.
   - Откуда ты знаешь, что мне все равно? Ты хоть  раз  меня  спросил?  Ты
хоть раз попробовал о чем-нибудь таком со мной заговорить?
   - Но ведь не это для тебя важно, мама, ты же сама знаешь.
   - Тогда что же... что же тогда для меня важно? - вспыхнула она.
   Пол нахмурился, так больно ему стало.
   - Ты старая, мама, а мы молодые.
   Он только хотел сказать, что в ее возрасте интересы другие, чем у него,
молодого. Но едва договорив, понял, что сказал не то.
   -  Да,  я  прекрасно  понимаю...  я  старая.  И,   стало   быть,   надо
посторониться, у меня нет с тобой ничего общего.  Я  гожусь,  только  чтоб
обслуживать тебя... все остальное - для Мириам.
   Нестерпимо ему было это слышать. Чутье подсказывало - только им мать  и
живет. И ведь она-то для него главней всех, самая дорогая на свете.
   - Ты неправа, мама, неправа, ты же сама знаешь!
   Крик этот глубоко ее тронул.
   - А очень похоже, что права, - сказала она уже не так безнадежно.
   - Нет, мама... я же правда ее не люблю. Я с ней разговариваю,  но  хочу
возвратиться домой, к тебе.
   Он снял воротничок и галстук,