хмаченный, сидел на диване. Она
села напротив, в кресло, и оба молчали. В тишине, точно  удары,  слышалось
тиканье часов.
   - Ты злючка, - почти виновато произнес наконец Артур.
   - А нечего быть таким бесстыжим, - ответила она.
   Опять  они  надолго  замолчали.  Артур  посвистывал   про   себя,   как
посвистывает обычно мужчина, когда он обеспокоен, но хорохорится. Беатриса
вдруг подошла и поцеловала его.
   - На, получай, бедняжка! - насмешливо сказала она.
   Артур поднял голову, с любопытством улыбнулся.
   - Поцелуешь? - пригласил он.
   - А что, не посмею? - бросила она.
   - Давай! - подбивал он, протягивая губы.
   Неторопливо,  со  странной,  дрожащей   улыбкой,   которая,   казалось,
расплылась по всему ее телу, Беатриса губами прижалась к его губам. И вмиг
его руки сомкнулись вокруг нее. Едва кончился  этот  долгий  поцелуй,  она
откинула голову и положила свои тоненькие пальцы ему  на  шею,  в  просвет
расстегнутого воротничка. Потом закрыла глаза, опять отдалась поцелую.
   Она поступала по своей воле. Что  хотела,  то  и  делала,  и  вовсе  не
думала, будто кто-то другой за это в ответе.


   Пол чувствовал, как меняется вокруг него жизнь. Юность осталась позади.
Теперь у них дом взрослых  людей.  Энни  стала  замужней  женщиной,  Артур
предавался удовольствиям на свой, не ведомый семье лад. Так долго они  все
жили дома и выходили только по своим делам. А теперь жизнь Энни  и  Артура
протекала вне родительских стен. Сюда они  приезжали  на  праздники  и  на
отдых. И странным теперь казался дом, наполовину опустевшим,  как  гнездо,
откуда вылетели птенцы. Пола все сильней одолевало  беспокойство.  Энни  и
Артур покинули дом. Ему не терпелось последовать их примеру. Но  ведь  дом
для него подле матери. А все же есть что-то еще, что-то вне дома,  что-то,
чего ему недостает.
   Тревожней и тревожней  ему  становилось.  Мириам  не  утоляла  тревоги.
Слабело прежнее неистовое желание быть  с  нею.  Иногда  в  Ноттингеме  он
виделся с Кларой, иногда ходил с ней на собрания, иногда встречал ее и  на
Ивовой ферме. Но вот здесь все становилось непросто. Пол, Клара  и  Мириам
образовали  некий  треугольник   враждебности.   С   Кларой   он   острил,
разговаривал светски насмешливо, тоном, глубоко  чуждым  Мириам.  Неважно,
что происходило перед тем. Она могла сидеть рядом с ним и вести задушевный
разговор. Но  стоило  появиться  Кларе,  и  Мириам  переставала  для  него
существовать, и теперь он весь был обращен к гостье.
   Мириам провела с ним один чудесный вечер во время сенокоса. Он  работал
на конных граблях, а закончив, пришел помочь ей укладывать  сено  в  стог.
Потом он рассказывал ей о своих надеждах и огорчениях и, казалось, раскрыл
ей всю душу. Она будто видела трепещущую ткань его жизни. Взошла луна; они
вместе возвращались с луга; казалось, он пришел к ней, потому что отчаянно
в ней нуждался, и она его слушала, отдавая ему всю  свою  любовь  и  веру.
Казалось, он принес ей на хранение лучшее, что в нем есть,  и  она  станет
охранять это сокровище всю свою жизнь. Нет, само  небо  не  лелеет  звезды
верней и вековечней, чем станет она охранять то доброе, что  есть  в  душе
Пола  Морела.  Дальше  она  пошла  домой  одна,  радостно   взволнованная,
счастливая своей верой.
   А назавтра приехала Клара. Затеяли чаепитие на скошенном  лугу.  Мириам
следила, как вечер становится золотым и опускаются тени. И все  это  время
Пол резвился с Кларой. Он собирал стожки сена один другого выше, и  они  с
Кларой прыгали через них. Мириам игра не пришлась по вкусу, и она стояла в
сторонке. Эдгар, Джеффри, Морис, Клара и Пол прыгали.  Выиграл  Пол  -  он
оказался самым легким. Клара разогорчилась.  Бегала  она  точно  амазонка.
Полу нравилось, как решительно она  устремлялась  к  стожку  и  перелетала
через него, грудь ее покачивалась, густые волосы растрепались.
   - Вы задели сено! - кричал Пол. - Задели!
   - Нет! - вспыхнув, она повернулась к Эдгару. - Не задела, правда? Разве
прыжок не чистый?
   - Не могу сказать, - смеясь, ответил Эдгар.
   Никто не мог сказать.
   - Да задели вы, - сказал Пол. - Вы проиграли.
   - Нет, не задела! - крикнула Клара.
   - Да видно же было, - сказал Пол.
   - Надери ему за меня уши! - крикнула она Эдгару.
   - Не, я не смею, - со смехом ответил Эдгар. - Сама надери.
   - Да задели вы, и ничего тут не поделаешь, - смеялся Пол.
   Она взбеленилась. Ее  маленькому  торжеству  перед  лицом  мальчишек  и
мужчин пришел конец. В  этой  игре  она  забылась.  И  теперь  он  мог  ее
посрамить.
   - Бессовестный! - сказала она.
   И опять Пол засмеялся тем смехом, что был мучителен для Мириам.
   - А я так и знал, не перепрыгнуть вам тот  стожок,  -  поддразнивал  он
Клару.
   Она отвернулась от него. Но каждому было видно, что только  его  она  и
слушает, только его замечает, а он - ее. Мужчинам нравилось смотреть,  как
они сражаются друг с другом. Но для Мириам это было мучительно.
   Она видела, Пол может предпочесть низменное  высокому.  Может  изменять
самому себе, изменять глубокому Полу Морелу. Есть опасность, что он станет
легкомысленным, кинется в погоню за  удовольствиями,  подобно  Артуру  или
своему отцу. Мириам было горько, что  он  пренебрегает  собственной  душой
ради ветреных забав с Кларой.  Она  молчала,  исполненная  горечи,  а  тем
временем Клара и Пол подшучивали друг над другом и  Пол  резвился  в  свое
удовольствие.
   А после он стыдился самого себя, хотя нипочем бы в этом не признался, и
мысленно падал ниц перед Мириам. Потом опять бунтовал.
   - Быть верующим еще не значит веровать, - сказал  он.  -  Сдается  мне,
когда ворона парит в небе, она тот же верующий. Но она устремляется в небо
только потому, что чувствует, полет приведет ее, куда ей требуется,  а  не
потому, что в полете приобщается вечности.
   Но Мириам знала, что верующим должно  оставаться  во  всем  и  во  всем
ощущать присутствие Бога, что бы это ни было такое - Бог.
   - Не верю я, что Бог столько всего знает о  себе  самом,  -  воскликнул
Пол. - Не знает Бог сущее. И я уверен, вовсе  Он  не  испытывает  глубоких
чувств.
   И Мириам подумала, это он  пытается  привлечь  Бога  на  свою  сторону,
потому что он хочет идти своим путем и не отказываться от своих  радостей.
Они долго сражались друг с другом. Пол вел себя поистине  предательски  по
отношению к ней, даже  в  ее  присутствии,  потом  стыдился  этого,  потом
каялся;  потом  проникался  к  ней  ненавистью  и  опять  уходил.  И   так
повторялось без конца.
   Мириам задевала его до глубины души. Там она и оставалась -  печальная,
задумчивая, бесконечно  преданная.  А  он  приносил  ей  горе.  И  то  сам
огорчался за нее, то ненавидел ее. Она была его совестью; и такое  у  него
было чувство, будто совесть его ему не по плечу. Распрощаться с нею он  не
мог, ведь каким-то образом  она  удерживала  его  лучшее  "я".  Не  мог  и
остаться с нею,  ведь  все  остальное  в  нем  она  не  принимала,  а  оно
составляло три четверти его существа. Вот он с досады и  обращался  с  ней
бессовестно.
   Когда Мириам исполнился двадцать один год, он написал ей письмо,  какое
только ей и могло быть написано.
   "Позволь мне в последний раз поговорить  о  нашей  давней,  исчерпавшей
себя любви. Она ведь тоже меняется, не так ли?  Скажи,  разве  плоть  этой
любви не умерла, оставив тебе ее неуязвимую душу? Понимаешь, я  могу  тебе
дать любовь духовную, я тебе и  давал  ее  долгое,  долгое  время,  но  не
воплощенную страсть. Понимаешь, ты монахиня. Я давал тебе то, что мог дать
безгрешной монахине  -  как  чуждый  всего  мирского  монах  чуждой  всего
мирского монахине. Тебе это, конечно, дороже. И  однако,  ты  сожалеешь...
вернее сожалела, что  не  было  того,  другого.  Во  всех  наших  с  тобой
отношениях плоть не присутствует. В разговорах с  тобой  не  чувства  меня
ведут, но дух. Вот почему не можем мы любить в общепринятом  смысле  этого
слова. Наше чувство не из тех, что годятся на  каждый  день.  Но  мы  ведь
простые смертные, и жить друг с другом бок о бок было бы ужасно - ведь так
или иначе с тобой я не могу подолгу быть заурядным, а знаешь, всегда  быть
вне этого присущего простому смертному состояния значило бы  и  вовсе  его
утратить. Когда люди женятся, они должны жить  вместе  как  двое  любящих,
которые могут вести себя буднично, не испытывая при этом неловкости,  -  а
вовсе не как две души. Так я чувствую.
   Следует ли посылать тебе это письмо... не  уверен.  И  однако...  лучше
понимать. Au revoir [до свидания (фр.)]".
   Мириам прочла письмо дважды,  потом  запечатала  его.  Спустя  год  она
сломала печать, чтобы показать письмо матери.
   "Ты монахиня... монахиня". - Слова эти опять и опять отдавались у нее в
сердце. Ничто из когда-либо сказанного им не проникало в нее так  глубоко,
непоправимо, будто смертельная рана.
   Она ответила Полу через два дня после чаепития на лугу.
   "Наша близость была бы так прекрасна, если бы не одна малая ошибка",  -
процитировала она. - Моя ли это ошибка?"
   Он почти тотчас ответил ей из Ноттингема, послав одновременно небольшой
сборник Омара Хайяма.
   "Я рад, что ты ответила. Ты  так  спокойна,  так  естественна,  я  даже
устыдился. Какой же я болтун! Мы с тобой часто не понимаем друг друга.  Но
на все самое главное мы, я думаю, всегда будем смотреть одинаково.
   Хочу поблагодарить тебя за то, как ты принимаешь мои рисунки и картины.
Многие зарисовки посвящены тебе. Я  предвкушаю  твой  критический  разбор,
который, к стыду моему и славе, всегда  оказывается  истинным  признанием.
Это всего лишь милая шутка. Au revoir".


   Так закончилась первая глава его романа. Было  Полу  в  ту  пору  почти
двадцать три, и, хотя он до сих пор оставался девственником, голос  плоти,
который Мириам так долго чересчур  облагораживала,  теперь  стал  особенно
сильным. При разговорах  с  Кларой  Доус  кровь  разогревалась  и  быстрей
устремлялась по жилам, грудь теснило, будто что-то живое там билось,  туда
переместилось его новое "я", средоточие нового сознания, предупреждая, что
рано или поздно не миновать ему обратиться к той ли, к другой ли  женщине.
Но он принадлежал Мириам. Она так твердо была в этом убеждена, что  он  не
оспаривал ее права.



10. КЛАРА

   В двадцать три года Пол послал один свой пейзаж на  зимнюю  выставку  в
Ноттингемском замке. Молодым  художником  заинтересовалась  мисс  Джордан,
пригласила его к себе домой, где он познакомился с другими художниками.  У
него стало прорезываться честолюбие.
   Однажды утром, когда он мылся в чулане,  пришел  почтальон.  Пол  вдруг
услышал громкие возгласы матери. Он ринулся в кухню и  увидел,  она  стоит
перед  камином,  неистово  размахивает  письмом  и  как  безумная   кричит
"Уррра!".
   - Мама, ты что? - воскликнул Пол, ошеломленный и испуганный.
   Мать бросилась к нему, на миг  обхватила  его  руками,  потом  замахала
письмом, крича:
   - Урра, мой мальчик! Я знала, что мы своего добьемся!
   Он ужаснулся - маленькая суровая женщина  с  седеющими  волосами  вдруг
пришла в такое неистовство. Почтальон  прибежал  обратно,  испугался,  что
случилось неладное. Они увидели над невысокой  занавеской  его  фуражку  с
околышем. Миссис Морел ринулась к двери.
   - Его картина удостоена первого  приза,  Фред,  -  крикнула  она,  -  и
продана за двадцать гиней!
   - Право слово, это вам не  фунт  изюму!  -  сказал  молодой  почтальон,
которого они знали с пеленок.
   - Майор Моуртон ее купил, не кто-нибудь! - объявила она.
   - Сдается мне, это чего-то да значит, миссис Морел, - сказал почтальон,
голубые глаза его блестели. Он  радовался,  что  принес  такое  счастливое
письмо. Миссис Морел вошла в дом и села вся дрожа. Пол боялся, а вдруг она
неверно поняла известие и потом  будет  разочарована.  Он  внимательнейшим
образом прочел письмо один раз, другой. Все правильно. Он сел, сердце  его
билось от радости.
   - Мама! - воскликнул он.
   - Разве я не говорила, что так будет? - сказала миссис Морел,  стараясь
скрыть слезы.
   Пол снял с огня чайник и заварил чай.
   - Ты ведь не думала, ма... - осторожно начал он.
   - Нет, сын... такого я не ждала... но я очень надеялась.
   - Но такого не ждала, - сказал он.
   - Нет... нет... но я знала, мы своего добьемся.
   Теперь к ней вернулось спокойствие, по крайней мере внешне. Пол сидел с
расстегнутым воротом сорочки, была видна его молодая, почти девичья шея, в
руке полотенце, влажные волосы торчком.
   - Двадцать гиней, мама! Тебе как раз столько и  нужно,  чтобы  выкупить
Артура. Теперь тебе вовсе ничего не надо занимать. Этого как раз хватит.
   - Все я, разумеется, не возьму, - сказала она.
   - Но почему?
   - Потому что не возьму.
   - Ну... ты возьми двенадцать фунтов, а мне оставь девять.
   Они попрепирались из-за того, как разделить двадцать гиней. Мать хотела
взять только пять фунтов, больше ей не надо. Пол  и  слышать  об  этом  не
хотел. И напряжение чувств разразилось спором.
   Вечером вернулся из шахты Морел и сказал:
   - Говорят, Пол получил первый приз за свою картину и  продал  ее  лорду
Генри Бентли за пятьдесят фунтов.
   - Чего только люди не наболтают! - воскликнула миссис Морел.
   - Ха! - ответил он. - Я так и говорил, мол,  ясно,  это  враки.  А  они
говорят, это Фред Ходжкисон сказывал.
   - Можно подумать, я ему сказала такую чепуху!
   - Ха! - подтвердил Морел.
   Но все равно был разочарован.
   - Пол и вправду получил первый приз, - сказала миссис Морел.
   Морел тяжело опустился на стул.
   - Неужто получил?
   И он уставился на жену.
   - Но что до пятидесяти фунтов... какая чепуха! - Она помолчала. - Майор
Моуртон купил ее за двадцать гиней, так-то.
   - Двадцать гиней! Надо же! - воскликнул Морел.
   - Да, и она того стоит.
   - Ага! - сказал он. - Я  же  не  спорю.  А  только  двадцать  гиней  за
картинку, и ведь он намалевал ее за час-другой!
   Он помолчал, гордый сыном. Миссис Морел фыркнула, будто ничего  это  не
значило.
   - А денежки когда отдаст? - спросил углекоп.
   - Откуда я знаю. Наверно, когда ему доставят картину.
   Теперь оба молчали. Вместо  того  чтобы  обедать,  Морел  уставился  на
сахарницу. Черная рука его с изуродованной тяжелым трудом кистью лежала на
столе. Жена делала вид, будто не замечает, как тыльной стороной ладони  он
трет глаза, как размазалась, повлажнела угольная пыль на его черном лице.
   - Да, и другой наш парнишка тоже достиг бы не меньше, если б  не  убили
его, - тихо промолвил он.
   Мысль  об  Уильяме  острей  ножа  пронзила  миссис  Морел.  И  охватила
усталость, потянуло отдохнуть.
   Пола пригласили на обед к мистеру Джордану. Он сказал матери:
   - Мама, мне нужен смокинг.
   - Да, я так и думала,  -  сказала  мать.  Она  была  довольна.  Немного
помолчала. Потом продолжала: - Есть у нас вечерний костюм Уильяма.  Он,  я
знаю, стоил четыре фунта десять шиллингов, а надевал его Уильям всего  три
раза.
   - А ты не против, чтоб я его носил, ма? - спросил Пол.
   - Нет, по-моему, он будет тебе в самый раз... по крайней мере  смокинг.
Брюки придется подкоротить.
   Пол  пошел  наверх,  надел  смокинг  и  жилет  и  спустился  к  матери.
Престранно он выглядел в смокинге и жилете при фланелевой рубашке с мягким
воротником. Смокинг был ему великоват.
   - Портной сумеет подогнать по тебе, - сказала мать,  разглаживая  плечо
смокинга. - Материя превосходная. У меня не хватало духу дать отцу  носить
брюки от этого костюма, и до чего же я теперь довольна.
   И проводя ладонью по шелковому воротнику, она думала  о  своем  старшем
сыне. Но этот, в смокинге, достаточно живой.  Она  провела  рукой  по  его
спине, хотела его ощутить. Он живой и принадлежит ей. А тот, другой, умер.
   Несколько раз Пол отправлялся на обед в смокинге, который прежде  носил
Уильям. Каждый раз сердце матери  поддерживали  гордость  и  радость.  Сын
вступает на новую стезю. Запонки, которые она и дети покупали для Уильяма,
подошли теперь Полу,  он  носил  одну  из  парадных  рубашек  Уильяма.  Но
выглядел он элегантно. Лицо грубоватое, но доброе и привлекательное. Он не
очень-то походил на джентльмена,  но  сразу  видно  -  настоящий  мужчина,
думалось ей.
   Он рассказывал ей обо всем, что происходило на этих обедах,  обо  всем,
что там говорили. Она словно сама там побывала. И  ему  отчаянно  хотелось
представить ее новым друзьям, людям, которые обедают в  половине  восьмого
вечера.
   - Не болтай глупости! - сказала мать. - Зачем я им понадобилась?
   - Понадобилась! - сердито возразил он. - Если они хотят водить компанию
со мной... а они говорят, что хотят... им и ты нужна, потому что ты ничуть
не глупей меня.
   - Не болтай чепуху, мой мальчик! - рассмеялась миссис Моррел.
   А меж тем она стала беречь  руки.  Они  тоже  теперь  были  изуродованы
работой. Кожа блестела, оттого что они постоянно были в  горячей  воде,  и
суставы распухли. Но она хотя бы стала беречь их от соды. Она жалела,  что
они не такие,  как  были  прежде,  -  маленькие,  изящные.  И  когда  Энни
принялась настаивать, чтобы она сшила более элегантные блузки,  под  стать
ее возрасту, она подчинилась.  Она  до  того  даже  дошла,  что  позволила
приколоть ей к волосам черный бархатный  бантик.  Потом,  по  обыкновению,
насмешливо фыркнула и подумала, что вид у нее нелепый. Но Пол заявил,  она
выглядит настоящей светской дамой, совсем  как  миссис  Моуртон,  и  не  в
пример милее. Семья понемногу преображалась. Только Морел остался прежним,
а вернее, медленно опускался.
   Теперь Пол подолгу беседовал с матерью о  жизни.  Религия  отступала  у
него на второй план. Он отбросил  все  убеждения,  которые  могли  бы  ему
помешать, расчистил почву и так  или  иначе  подошел  к  основополагающему
убеждению, что человек сам, собственной душою должен ощущать добро и  зло,
и должен набраться терпения, и постепенно осознать, каков его Бог.  Теперь
жить ему стало интересней.
   - Знаешь, - сказал он матери, - не хочу я принадлежать к состоятельному
сословию. Мне больше нравится мой простой народ. Я принадлежу  к  простому
народу.
   - Но если бы кто-то другой так тебе сказал, боюсь,  сын,  это  бы  тебя
взбесило. Ведь сам ты считаешь себя ровней любому джентльмену.
   - По своей сути, - ответил он. - А не по сословной  принадлежности,  не
по образованию или манерам. Но по сути своей я джентльмен.
   - Ну что ж, хорошо. Зачем же тогда говорить о простом народе?
   - Потому что... понимаешь, разница между людьми не в их сословии,  а  в
них самих. У среднего сословия человек черпает идеи, а у простых  людей  -
саму жизнь, доброту. Сразу внятно, что они ненавидят и что любят.
   - Все это прекрасно,  мой  мальчик.  Но  тогда  почему  тебя  не  тянет
разговаривать с приятелями отца?
   - Но ведь они какие-то другие.
   - Вовсе нет. Они и есть простой народ. В конце концов, с кем ты  теперь
поддерживаешь отношения, с  простым  народом?  С  теми,  кто  обменивается
мыслями, то есть со средним сословием. Прочие тебе неинтересны.
   - Но... есть еще жизнь...
   - Не верю я, что  у  Мириам  ты  черпаешь  больше  жизни,  чем  мог  бы
почерпнуть у любой образованной девушки... скажем, у мисс Моуртон. Это  ты
сам смотришь на сословия как сноб.
   Она совершенно откровенно желала, чтобы он поднялся в среднее сословие,
и понимала, не так уж это и трудно. И желала, чтобы он женился на  девушке
хорошего происхождения.
   Она принялась воевать с беспокойством, которое отравляло ему жизнь.  Он
все еще виделся с Мириам, не мог ни порвать с ней, ни пройти весь путь  до
помолвки. И эта нерешительность, казалось, лишала его  сил.  Больше  того,
миссис Морел подозревала, что его неосознанно влечет к Кларе, но  та  ведь
замужем, и матери хотелось, чтобы он влюбился в какую-нибудь  из  девушек,
занимающих более высокое положение. Но он,  глупый,  не  захочет  полюбить
такую девушку или хотя бы заглядеться на нее