нареченной.  А  в  самый
последний свой вечер дома он уж вовсе ее не щадил.
   - Вот ты не веришь мне, какая  она  есть,  -  сказал  он  матери,  -  а
поверишь, что она проходила конфирмацию трижды?
   - Чепуха! - рассмеялась миссис Морел.
   - Чепуха или не чепуха, но это чистая правда!  Для  нее  конфирмация  -
вроде театрального представления, случай покрасоваться.
   - Все не так, миссис Морел! - воскликнула девушка. - Все  не  так.  Это
неправда!
   - Как неправда! - крикнул Уильям и гневно обернулся к ней. -  Один  раз
конфирмовалась в Бромли, один раз в Бекенхеме и один раз где-то еще.
   - Больше нигде! - со слезами возразила Лили. - Больше нигде!
   - Нет, еще где-то! А  если  и  нет,  почему  ты  проходила  конфирмацию
дважды?
   - Миссис Морел, первый раз мне было всего  четырнадцать,  -  взмолилась
она со слезами на глазах.
   - Ну да, - сказала миссис Морел. - Я вполне понимаю, детка. Не  обращай
на него внимания. Постыдился бы, Уильям, такое говорить.
   - Но это правда. Она  верующая  -  у  ней  были  синие  молитвенники  в
бархатном переплете. А вот веры в ней или чего другого не  больше,  чем  в
ножке этого стола. Пошла на конфирмацию трижды - ради зрелища и чтоб  себя
показать, и такая она во всем, во всем!
   Девушка с плачем села на диван. Не хватало ей ни силы, ни выдержки.
   - А уж что до любви! - С таким же успехом можно ждать  любви  от  мухи!
Мухе тоже любо сесть на шею...
   - Ну довольно, - приказала миссис Морел, - таким  разговорам  здесь  не
место. Мне стыдно за тебя, Уильям!  Ты  ведешь  себя  недостойно  мужчины.
Только и знаешь, что придираешься к девушке, а потом  делаешь  вид,  будто
помолвлен с нею!
   И миссис Морел умолкла, разгневанная, возмущенная.
   Уильям ничего не сказал, а недолго спустя повинился, целовал  и  утешал
свою нареченную. Однако то, что он сказал о ней, было правдой.  Она  стала
ему ненавистна.
   Когда они уезжали, миссис Морел проводила их до самого  Ноттингема.  До
Кестонской станции дорога была длинная.
   - Знаешь, мама, - сказал Уильям, - моя Цыганка  -  пустышка.  Ничто  не
проникает ей в душу.
   - Нельзя так говорить, Уильям, - упрекнула  мать,  ей  сделалось  очень
неловко; ведь Лили шла рядом.
   - Но это же правда, мама. Сейчас она отчаянно влюблена в меня, но  умри
я, и через три месяца она меня забудет.
   Миссис Морел стало страшно. От спокойной горечи в  словах  сына  бешено
заколотилось сердце.
   - С чего ты взял? - возразила она. - Ничего ты не знаешь и потому не  в
праве так говорить.
   - Он всегда так говорит! - воскликнула Цыганка.
   - Через три месяца  после  моих  похорон  у  тебя  появится  кто-нибудь
другой, а меня забудешь, - сказал Уильям. - Вот она, твоя любовь.
   Миссис Морел посадила их в поезд в Ноттингеме и возвратилась домой.
   - Меня только одно утешает, - сказала она Полу, -  никогда  у  него  не
будет достаточно денег, чтоб на ней  жениться,  это  несомненно.  И  таким
образом она его спасет.
   Теперь миссис Морел повеселела. Все не так еще страшно. Уильям, конечно
же, никогда не женится на своей Цыганке. Мать ждала и держала  подле  себя
Пола.
   Все лето письма Уильяма были полны беспокойства; казалось, он  живет  в
неестественном, непомерном напряжении.  Порою  письма  были  преувеличенно
веселые, обычно же безрадостны и полны горечи.
   - Ох, боюсь я, он губит себя из-за этого никчемного создания, не  стоит
она его любви... не стоит... она не лучше тряпичной куклы.
   Уильяму  хотелось  снова  побывать  дома.  Иванов  день  прошел,  а  до
Рождества далеко. В страшном волнении он написал, что сможет  приехать  на
субботу и воскресенье в первую неделю октября, на Гусиную ярмарку.
   - Ты нездоров, мой мальчик, - увидев его, сказала мать.
   Оттого что он снова с нею, она чуть не расплакалась.
   - Да, я нездоров, - сказал Уильям. - Похоже, у меня весь месяц  тянется
простуда, но сейчас как будто легчает.
   Стояли солнечные октябрьские дни. Казалось, он  вне  себя  от  радости,
будто мальчишка, улизнувший из школы;  потом  опять  молчал,  замыкался  в
себе. Он еще больше похудел, и взгляд у него был загнанный.
   - Ты слишком много работаешь, - сказала мать.
   Он берет сверхурочную работу, сказал он, чтобы  заработать  деньги  для
женитьбы. Он разговорился с матерью лишь  однажды,  субботним  вечером,  и
говорил о своей возлюбленной с печалью и нежностью.
   - И все-таки, знаешь, мам, если б я умер,  она  была  б  безутешна  два
месяца, а потом стала бы меня забывать. Поверь, она ни разу не приехала бы
сюда взглянуть на мою могилу.
   - Ну что ты, Уильям, - сказала мать, - зачем об этом говорить, ты ж  не
собираешься умирать.
   - Но так или иначе... - возразил он.
   - И она ничего не может с собой поделать. Такая уж она есть, и  раз  ты
ее выбрал... что ж, нечего сетовать, - сказала мать.
   Воскресным утром, надевая воротничок, он вздернул подбородок  и  сказал
матери:
   - Смотри, как воротничок натер мне шею!
   Под самым подбородком шея побагровела, воспалилась.
   - Да как же так, - сказала мать. - На, помажь  смягчающей  мазью.  Надо
носить другие воротнички.
   Он уехал в воскресенье в полночь, за эти два  дня  дома  он,  казалось,
окреп и поздоровел.
   Во вторник утром из Лондона пришла телеграмма,  что  он  болен.  Миссис
Морел, которая в эту минуту мыла пол, поднялась с колен, позвала  соседку,
пошла к хозяйке дома, попросила у нее в  долг,  оделась  и  отправилась  в
путь.  Она  поспешила  в  Кестон  и  в  Ноттингеме  успела  на   экспресс,
направлявшийся  в  Лондон.  В  Ноттингеме  пришлось  ждать  чуть  не  час.
Маленькая женщина в черной  шляпке  тревожно  спрашивала  носильщиков,  не
знает ли кто, как  добраться  до  Элмерс-энд.  Поезд  шел  три  часа.  Она
примостилась в уголке и,  словно  оцепенев,  за  всю  дорогу  ни  разу  не
шевельнулась. На вокзале Кингс-кросс ей тоже никто  не  мог  сказать,  как
добраться до Элмерс-энд.  С  плетеной  сумкой,  в  которой  лежала  ночная
сорочка, расческа и щетка для волос, она переходила от одного встречного к
другому. Наконец ее направили в подземку на Кеннон-стрит.
   Было шесть часов, когда она добралась до жилища Уильяма. Шторы не  были
опущены.
   - Как он? - спросила она хозяйку дома.
   - Не лучше, - ответила та.
   Следом за хозяйкой миссис Морел поднялась в комнату Уильяма.  Он  лежал
на кровати, в лице ни кровинки.  Одежда  разбросана,  камин  не  горит,  у
постели, на ночном столике, стакан молока. Никто за ним не ухаживал.
   - Ну что, сынок! - храбро сказала мать.
   Уильям не отозвался.  Он  смотрел  на  нее  невидящим  взглядом.  Потом
заговорил без всякого выражения,  словно  повторял  под  диктовку:  "Из-за
протечки в трюме корабля  сахар  отвердел  и  превратился  в  камень.  Его
требуется расколоть на мелкие куски..."
   Он был без сознания. То была его обязанность - проверять груз сахара  в
лондонском порту.
   - С каких пор он в таком состоянии? - спросила хозяйку мать.
   - Он воротился домой в понедельник в шесть утра и вроде весь день спал;
потом вечером слышим, он разговаривает, а нынче утром он спросил вас.  Ну,
я послала телеграмму, и мы позвали доктора.
   - Вы не зажжете камин?
   Миссис Морел пыталась успокоить сына, уговаривала его замолчать. Пришел
доктор. Он сказал, это пневмония и еще своеобразное  рожистое  воспаление,
которое   началось   под   подбородком,   где   натерто   воротничком,   и
распространяется по лицу. Будем надеяться, оно не заденет мозг.
   Миссис Морел принялась ухаживать за сыном.  Она  молилась  за  Уильяма,
молилась, чтобы он ее узнал. Но лицо его все больше бледнело.  Ночью  мать
чего только не делала, а он бредил, бредил и не приходил в сознание. В два
часа, во время жестокого приступа, он умер.
   Окаменев, миссис Морел час недвижно  просидела  в  его  спальне,  потом
разбудила хозяев.
   В шесть утра с помощью приходящей служанки она обмыла и обрядила  сына;
потом пошла по мрачным улицам квартала к  чиновнику  в  магистратуре  и  к
доктору.
   В девять утра в дом на Скарджил-стрит пришла еще одна телеграмма:
   "Уильям умер сегодня ночью. Пусть отец приедет, привезет деньги".
   Дома были Энни, Пол и Артур; мистер Морел уже ушел на работу. Все  трое
детей не вымолвили ни слова. Энни захныкала от страха, Пол  отправился  за
отцом.
   Выл чудесный день. Над Бринслейской шахтой в ясном  нежно-голубом  небе
медленно таял белый  пар;  высоко-высоко  позвякивали  колеса  надшахтного
копра; грохот неутомимо гремел, опрокидывал уголь на платформы.
   - Мне отец нужен, ему  надо  ехать  в  Лондон,  -  сказал  Пол  первому
встречному у устья шахты.
   - Уолтер Морел тебе понадобился. Шагай вон туда и скажи Джо Уорду.
   Пол вошел в маленькую контору.
   - Мне отец нужен, ему надо в Лондон ехать.
   - Отец? А он в забое? Как фамилия?
   - Мистер Морел.
   - Что, Уолтер? Чего-нибудь стряслось?
   - Ему надо ехать в Лондон.
   Конторщик подошел к телефону, позвонил в нижнюю конторку.
   -  Нужен  Уолтер  Морел.  Номер  сорок  два,  дальний  забой.   Чего-то
стряслось, тут его парень.
   И о" повернулся к Полу.
   - Сейчас будет, - сказал он.
   Пол  побрел  к  главному  стволу.  Смотрел,  как  поднимается  клеть  с
вагонеткой угля. Огромная железная клеть  опустилась  на  свое  основание,
полную вагонетку откатили в  сторону,  пустая  вагонетка  заняла  место  в
клети, где-то прозвенел звонок,  клеть  поднатужилась  и  камнем  упала  в
ствол.
   Пол не сознавал, что Уильям умер; такая суета вокруг, как же это  может
быть. Откатчик выталкивал вагонетку из  клети,  другой  рабочий  бежал  по
изгибающейся вдоль дороги насыпи.
   - Уильям умер, мама в Лондоне, что ж ей теперь делать? - спрашивал себя
мальчик, будто решал головоломку.
   Клети поднимались раз за разом, а  отца  все  не  было.  Наконец  подле
вагонетки Пол разглядел человека. Клеть опустилась на место, и Морел сошел
на землю. Он слегка прихрамывал после какого-то несчастного случая.
   - Это ты, Пол? Ему хуже?
   - Тебе надо ехать в Лондон.
   И они пошли прочь от шахты, откуда люди с любопытством глазели на  них.
Они вышли со двора шахты и зашагали вдоль железной  дороги,  где  с  одной
стороны раскинулось освещенное солнцем осеннее поле, а с другой  -  стеной
стояли вагонетки, и Морел спросил испуганно:
   - Неужто он помер, сынок?
   - Да.
   - Когда ж?
   В голосе углекопа слышался ужас.
   - Нынче ночью. От мамы телеграмма пришла.
   Морел прошел  еще  несколько  шагов,  потом  прислонился  к  вагонетке,
прикрыл рукою глаза. Слез у него не было. Пол глядел  по  сторонам,  ждал.
Вагонетка тяжело съезжала с весов. Все видел Пол, только отца не  замечал,
который словно в изнеможении прислонился к вагонетке.
   Морел был в Лондоне лишь однажды. И  теперь,  испуганный,  осунувшийся,
отправился туда на помощь жене. Был вторник. Дети остались дома одни.  Пол
пошел на работу, Артур - в школу, а к Энни пришла  подружка,  чтоб  ей  не
быть одной.
   В субботу вечером, повернув за угол по дороге из  Кестона,  Пол  увидел
мать с отцом, они шли со станции Сетли-Бридж. В густых сумерках они молча,
устало брели врозь. Пол приостановился.
   - Мама! - окликнул он в темноте.
   Миссис Морел не обернулась, словно не слышала. Он опять ее позвал.
   - Пол! - безразлично отозвалась она.
   Она позволила себя поцеловать,  но,  казалось,  не  сознавала,  что  он
рядом.
   Такой же оставалась она и дома - маленькая, бледная, молчаливая. Ничего
не замечала, ничего не говорила, только и сказала:
   - Гроб привезут сегодня вечером, Уолтер. Ты бы позаботился о подмоге. -
Потом повернулась к детям: - Мы решили привезти его домой.
   И  опять  она  села,  сложила  руки  на  коленях,  молча  уставилась  в
пространство. Посмотрев на нее. Пол почувствовал, что ему нечем дышать.  В
доме стояла мертвая тишина.
   - Я на работу, ма, - печально сказал он.
   - На работу? - безжизненным голосом вымолвила она.
   Через полчаса вернулся Морел, растерявшийся, сбитый с толку.
   - А куда ж мы его положим, когда уж привезут? - спросил он жену.
   - В гостиной.
   - Тогда лучше отодвинуть стол?
   - Да.
   - А гроб поставим на стулья?
   - Знаешь, там... Да, наверно, так.
   Морел и Пол, взяв свечу, прошли в гостиную. Газового освещения  там  не
было.  Отец  открутил  столешницу  большого  овального  обеденного  стола,
освободил  середину  комнаты,  потом  поставил  друг  против  друга  шесть
стульев, чтобы гроб можно было поставить на сиденья.
   - Другого такого долговязого ни в жисть не  видал!  -  сказал  углекоп,
старательно делая свое дело.
   Пол подошел к большому окну и  посмотрел  наружу.  Из  необъятной  тьмы
выступил исполинский черный ясень. И тьма чуть светилась. Пол  вернулся  к
матери.
   В десять вечера Морел крикнул:
   - Он здесь!
   Все вскочили. Послышался шум - отец отодвигал засовы, отпирал  парадную
дверь, что вела прямо из уличной тьмы в гостиную.
   - Еще свечу принесите, - крикнул Морел.
   Энни и Артур пошли на его зов. За ними Пол с матерью.  Крепко  обхватив
ее за талию, он остановился на пороге гостиной. Посреди  освобожденной  от
мебели комнаты по три в ряд напротив друг друга стояли шесть стульев. Одну
свечу Артур поднял у окна, так что свет проходил за кружевную занавеску, а
у растворенной парадной двери Энни со свечой  подалась  вперед,  во  тьму,
блестел медный подсвечник.
   Слышался шум колес. На темной улице внизу Пол увидел лошадей,  повозку,
фонарь и чьи-то бледные лица; он разглядел нескольких человек,  углекопов,
все в одних рубашках, казалось, они с трудом что-то  ворочают  в  темноте.
Наконец появились двое, сгибаясь под тяжелой ношей. То были  Морел  и  его
сосед.
   - Ровней! - запыхавшись, крикнул Морел.
   Вдвоем они поднимались на крутую садовую приступку, пошатываясь  вместе
с мерцающим в свете свечи краем  гроба.  Позади  видны  были  руки  других
мужчин, поднимающих гроб. Морел  и  Берне,  идущие  первыми,  покачнулись,
огромный темный груз накренился.
   - Ровней, ровней! - закричал Морел, словно от боли.
   Все шестеро, несущие на поднятых руках большой гроб, были уже в садике.
Надо было одолеть еще три ступеньки  крыльца.  Внизу,  на  черной  дороге,
светил желтый фонарь похоронных дрог.
   - Ну-ка! - сказал Морел.
   Гроб накренился, вместе со своей  ношей  мужчины  стали  взбираться  по
ступеням крыльца. Свеча в руках Энни  трепетала;  когда  появились  первые
мужчины, несущие гроб, девушка всхлипнула, и вот над склоненными  головами
всех шестерых, на их напряженных руках усилиями этой  живой  плоти  в  дом
медленно вплывает гроб, точно сама скорбь.
   - Ох, сыночек... сыночек! - тихонько причитала миссис Морел,  и  каждый
раз мужчины  сбивались  с  шага  и  гроб  покачивался.  -  Ох,  сыночек...
сыночек... сыночек!
   - Мама! - всхлипнул Пол, все прижимая ее к себе. - Мама!
   Она не слышала.
   - Сыночек... сыночек, - повторяла она.
   Пол видел, у  отца  со  лба  скатываются  капли  пота.  Шестеро  мужчин
вступили в гостиную, шестеро без курток, в одних рубашках,  все  заполнили
собой, натыкаются на мебель,  руки  напряжены,  ноги  подкашиваются.  Гроб
повернули, осторожно опустили на  стулья.  На  доски  его  с  лица  Морела
скатился пот.
   - Ну и тяжесть! - сказал один углекоп, и пятеро вздохнули,  поклонились
и, еще дрожа от усилий, вышли за  дверь,  притворили  ее  и  спустились  с
крыльца.
   Семья осталась в гостиной наедине с большим полированным ящиком.  Когда
Уильяма убрали и уложили, оказалось, его рост шесть  футов  четыре  дюйма.
Блестящий, коричневый, массивный  гроб  возвышался  точно  памятник.  Полу
подумалось, он теперь останется здесь навсегда. Мать гладила  полированное
дерево.
   Уильяма похоронили в понедельник на маленьком кладбище на склоне холма,
что смотрит через поля на большую церковь и дома поселка. Было солнечно, и
в тепле пышно распускались белые хризантемы.
   После смерти старшего сына миссис  Морел  невозможно  было  вызвать  на
разговор, пробудить в ней былой неугасимый интерес к жизни. Ода замкнулась
в себе. Возвращаясь домой из Лондона в день смерти сына, она в поезде  всю
дорогу думала об одном: "Лучше бы это я умерла!"
   Когда вечером Пол приходил домой, домашние дела были  уже  окончены,  и
мать сидела, уронив руки на колени, на грубый рабочий фартук.  Прежде  она
переодевалась и надевала черный фартук. Теперь ужин Полу подавала Энни,  а
мать все сидела, безучастно глядя перед собой, крепко сжав губы. Пол ломал
голову, о чем бы ей порассказать.
   - Ма, знаешь, сегодня заходила мисс Джордан  и  говорит,  мой  набросок
шахты очень хорош.
   Но миссис Морел не отзывалась. Она не слушала его, но вечер за  вечером
он все равно заставлял себя что-нибудь рассказывать. Видеть ее такой  было
нестерпимо. И наконец он спросил:
   - В чем дело, мама?
   Она не слышала.
   - В чем деле? - настаивал он. - Мама, в чем дело?
   - Ты знаешь, в чем дело, - гневно ответила она и отвернулась. Пол - ему
было уже шестнадцать - пошел спать с тяжелым сердцем. Он был  отторгнут  и
несчастен весь октябрь, ноябрь  и  декабрь.  Мать  пыталась  очнуться,  но
тщетно. Она  только  и  могла,  что  горевать  об  умершем  сыне  -  такая
мучительная выпала ему смерть.
   Наконец, двадцать третьего декабря  с  пятью  шиллингами  в  кармане  -
хозяйский подарок на Рождество - Пол брел домой, ничего не замечая вокруг.
Мать взглянула на вошедшего сына, и сердце ее замерло.
   - В чем дело? - спросила она.
   - Неможется мне! - отвечал он. - Мистер Джордан дал  мне  на  Рождество
пять шиллингов.
   Дрожащими руками Пол отдал матери конверт. Она положила его на стол.
   - Ты не рада! - упрекнул он, но его била дрожь.
   - Где у тебя болит? - спросила миссис Морел, расстегивая на нем пальто.
   То был вопрос из прежних времен.
   - Просто плохо себя чувствую, ма.
   Она раздела сына и уложила в  постель.  У  него  воспаление  легких,  и
опасное, сказал доктор.
   - Может, он не заболел бы, если б я держала  его  дома,  а  не  пустила
работать в Ноттингеме? - был один из первых ее вопросов.
   - Может быть, заболел бы не так тяжело, - сказал доктор.
   Миссис Морел поняла, что изменила первейшему своему долгу.
   - Надо было думать о живом, а не о мертвом, - сказала она себе.
   Пол болел тяжело. Ночами мать спала рядом с ним, сиделку они  не  могли
себе позволить. Ему становилось  все  хуже,  приближался  кризис.  Однажды
ночью он метался, вырываясь  из  беспамятства  с  ужасным,  отвратительным
ощущением, будто тело  его  разрушается,  все  клетки  неистово  стремятся
распасться, и его сознание, подобно безумию, вспыхнуло в последней попытке
противоборства.
   - Мама, умираю! - вскрикнул он, тяжело приподнялся на  подушке,  силясь
вздохнуть.
   Она подняла его, приговаривая вполголоса:
   - Ох, сынок мой... сынок!
   Это привело его в себя. Он узнал ее. Вся воля его собралась и  удержала
его. Он припал головой к материнской груди, и от ее любви ему полегчало.
   - Даже хорошо, что на Рождество Пол заболел, - сказала его тетушка. - Я
уверена, это спасло его мать.
   Пол пролежал в постели семь недель. Встал он бледный  и  хрупкий.  Отец
еще раньше купил ему алых и золотых тюльпанов в горшке. И вот Пол сидит на
диване и оживленно разговаривает с матерью, а тюльпаны пламенеют на окне в
лучах мартовского солнца. Этих двоих связывает теперь самая тесная дружба.
Жизнь миссис Морел отныне держится Полом.
   Уильям как в воду глядел. На Рождество миссис Морел  получила  от  Лили
небольшой подарок и письмецо. Сестра  миссис  Морел  получила  от  девушки
письмо к Новому году:
   "Вчера вечером я была на балу.  Там  была  очень  милая  публика,  и  я
чудесно провела время, - говорилось в письме. - Танцевала  все  танцы,  ни
разу не сидела".
   С тех пор о ней не было ни слуху ни духу.
   После смерти Уильяма Морел и его жена какое-то время были добры друг  к
другу. Он часто впадал  в  своего  рода