некие богатые государства, оказывая помощь более бедным, в  поставляемую
ими   (по  весьма  дешевой  цене)  пшеницу,  кукурузу  или  какао  добавляли
химические   средства,   ослабляющие   потенцию.   Это   была   уже   тайная
антидемографическая   война.  Мир  стал  войной,  а  война  --  миром.  Хотя
катастрофические последствия такого развития,  а  именно,  обоюдная  победа,
равнявшаяся обоюдному уничтожению, были очевидны, политики по-прежнему гнули
свое;  заботясь о благосклонности избирателей и обещая во все более туманных
выражениях все более благоприятный поворот  в  недалеком  будущем,  они  все
меньше  способны  были  влиять  на  реальный ход событий. Мир стал войной не
из-за тотальных происков (как представлял себе некогда Оруэлл), но благодаря
достижениям технологии, стирающей границу между естественным и искусственным
в каждой области жизни и на каждом участке Земли и  ее  окружения,--  ибо  в
околоземном пространстве творилось уже то же самое.
     "Там,--  писал  автор  "Тенденции к обезлюживанию в системах вооружений
XXI века",-- где нет больше разницы ни между  естественным  и  искусственным
белком,  ни  между естественным и искусственным интеллектом, нельзя отличить
несчастья, вызванные умышленно, от несчастий, в которых  никто  не  повинен.
Как  свет,  увлекаемый  силами  тяготения  в  глубь  Черной  Дыры,  не может
выбраться из гравитационной ловушки,  так  человечество,  увлекаемое  силами
взаимных  антагонизмов  в  глубь  тайн  материи,  угодило  в технологическую
западню". Решение о мобилизации всех сил и средств для создания новых  видов
оружия  диктовали  уже  не  правительства,  не государственные мужи, не воля
генеральных штабов, не интересы, монополий или иных групп  давления,  но  во
все большей и большей степени -- страх, что на открытия и технологии, дающие
перевес,  первой  натолкнется  Другая Сторона. Это окончательно парализовало
традиционную политику. На переговорах ни о чем нельзя было договориться, ибо
согласие на отказ от Нового Оружия в глазах  другой  стороны  означало,  что
противник,  как  видно, имеет в запасе иное, еще более новое. Я наткнулся на
формулу теории конфликтов, объяснявшую, почему переговоры и не  могли  ни  к
чему  привести.  На  таких конференциях принимаются определенные решения. Но
если  время  принятия  решения  превышает  время   появления   нововведений,
радикально  меняющих  обсуждаемое  на  переговорах  положение вещей, решение
становится анахронизмом уже в момент  его  принятия.  Всякий  раз  "сегодня"
приходится  договариваться  о  том,  что  было  "вчера".  Договоренность  из
настоящего перемещается в прошлое и становится тем самым чистейшей  фикцией.
Именно   это  заставило  великие  державы  подписать  Женевское  соглашение,
узаконившее Исход Вооружений с Земли на  Луну.  Мир  облегченно  вздохнул  и
мало-помалу  оправился  --  но ненадолго, ибо страх ожил опять, на сей раз в
виде призрака безлюдного вторжения с Луны на Землю. Поэтому не  было  задачи
важнее, чем разгадка тайны Луны.
     Этими  словами завершалась глава. До конца книги оставалось еще страниц
десять, не меньше, но их я не смог  перелистать.  Они  словно  бы  слиплись.
Сперва  я  подумал,  что  туда  попал  клей  с корешка. Так и сяк попробовал
разлепить следующую страницу, наконец взял нож и осторожно вставил его между
склеившимися листами. Первый был вроде бы чистым, но там, где  его  коснулся
кончик  ножа,  проступили  какие-то  буквы.  Я  потер  бумагу ножом и на ней
появилась надпись: "Готов ли ты возложить  на  себя  это  бремя?  Если  нет,
положи книгу обратно в почтовый ящик. Если да, открой следующую страницу!"
     Я  разрезал ее -- она была чистой. Лезвием ножа провел от верхнего поля
до нижнего. Появились восемь цифр,  сгруппированных  по  две  и  разделенных
тире,  как  номер  телефона. Я разлепил следующие страницы, но там ничего не
было. Весьма  необычный  способ  вербовки  Спасителя  Мира!  --  подумал  я.
Одновременно  у  меня  в  голове  появились  общие  контуры  того, что я мог
ожидать. Я  закрыл  книгу,  но  она  открылась  сама  на  странице  с  четко
пропечатанными  цифрами.  Ничего  не  оставалось, как снять трубку и набрать
номер.



III. В укрытии

     Это  был  частный  санаторий  для  миллионеров.  К слову сказать, мы не
очень-то часто слышим о свихнувшихся миллионерах. Спятить может  кинозвезда,
государственный  деятель,  даже король, но не миллионер. Так можно подумать,
читая  популярную  прессу,  которая  известия  об  отставке  правительств  и
революциях  дает  петитом  на  пятой  странице,  на первую же полосу выносит
новости о душевном самочувствии хорошо раздетых девиц с  потрясающим  бюстом
или  о  змее,  которая заползла цирковому слону прямо в хобот, а обезумевший
слон вломился в супермаркет и растоптал  три  тысячи  банок  томатного  супа
"Кэмпбелл"  вместе  с  кассою  и  кассиршей.  Для  таких  газет  рехнувшийся
миллионер был бы сущей находкой. Миллионеры, однако, не  любят  шума  вокруг
своего   имени   --  ни  в  более  или  менее  нормальном  состоянии,  ни  в
свихнувшемся. Кинозвезде приличное помешательство может  даже  оказаться  на
руку  --  но  не  миллионеру.  Кинозвезда  ведь  не  потому  знаменита,  что
замечательно играет во множестве фильмов. Так было, возможно, сто лет назад.
Звезда  может  играть как чурбан и говорить с хрипотой от перепития -- голос
ей все равно сдублируют; если ее  хорошенько  отмыть,  она  может  оказаться
веснушчатой  и  вовсе  не  похожей  на  Ту,  какова она на афишах и в
фильмах; но в ней  непременно  должно  быть  "что-то",  и  у  нее  есть  это
"что-то",  если  она  то и дело разводится, ездит в открытом авто, оклеенном
горностаями, берет 25 000 долларов за фото нагишом в "Плэйбое" и имела роман
сразу  с  четырьмя  квакерами;  ну,  а  если,  ударившись  в нимфоманию, она
соблазнит  сиамских  близнецов  преклонного  возраста,   то   контракты   ей
обеспечены  не  меньше чем на год. Да и политику, чтобы достичь известности,
надо прежде всего петь не хуже Карузо, играть в поло как дьявол,  улыбаться,
как  Рамон  Новарро, и обожать по телевизору всех избирателей. Но миллионеру
это лишь повредило бы, поскольку подорвало бы его кредит или, что еще  хуже,
вызвало  на  бирже  панику. Миллионер должен всегда держаться на расстоянии,
спокойно и без эксцентрики. Если же он не таков, ему лучше скрыться подальше
вместе  со  своей  эксцентричностью.  Поскольку,  однако, скрыться от прессы
теперь крайне трудно, санатории для миллионеров стали невидимыми крепостями.
Невидимыми в том смысле, что их недоступность замаскирована и не бросается в
глаза посторонним. Никаких стражников в униформах, псов на цепи и с пеной  у
рта,  колючей  проволоки,  --  все  это  лишь  возбуждает  и даже приводит в
исступление репортеров. Такой санаторий должен выглядеть скорее  скучновато.
Прежде  всего,  упаси  Бог назвать его санаторием для душевнобольных. Тот, в
котором я очутился, именовался  убежищем  для  переутомленных  язвенников  и
сердечников.  Но  тогда почему я с первого взгляда понял, что это всего лишь
фасад, за которым укрыто безумие? Так вам  все  сразу  и  расскажи!  Нас  не
пускали  вовнутрь, пока не явился доктор Хоус, доверенное лицо Тарантоги. Он
попросил меня прогуляться немного по  парку,  пока  он  будет  беседовать  с
Тарантогой.  Я  решил,  что  он  принял  меня  за  помешанного. По-видимому,
Тарантога не успел проинформировать его как следует; оно и понятно  --  ведь
мы  хотели  покинуть  Австралию быстро и без лишнего шума. Хоус оставил меня
одного среди клумб, фонтанов и живых изгородей; нашим багажом  занялись  две
эффектные  девушки  в  элегантных  костюмах,  вовсе  не  похожие  на  сестер
милосердия, что тоже  давало  пищу  для  размышлений;  а  довершил  все  это
толстобрюхий  старец  в  пижаме,  который,  увидев  меня,  подвинулся, чтобы
освободить для меня место в мягко застеленном гамаке. Я, отвечая любезностью
на  любезность,  присел  рядом с ним. С минуту мы качались молча, а затем он
спросил, не мог бы я на него помочиться. Впрочем, он выразился энергичнее. Я
был так ошарашен, что не отказался сразу, а спросил, зачем. Это очень ему не
понравилось. Он слез с гамака и удалился, прихрамывая на левую ногу и что-то
бормоча  себе  под  нос  --  кажется,  по  моему  адресу;  но я предпочел не
прислушиваться. Я осматривал парк, время от времени машинально поглядывая на
левую  руку и ногу,-- так, наверное, смотрят на полученную недавно в подарок
породистую собаку, которая между делом успела уже кое-кого покусать. То, что
они  вели  себя  пассивно,  раскачиваясь  в  гамаке вместе со мной, вовсе не
успокаивало меня; припоминая одно за другим недавние события, я не забывал и
о  том, что в моей голове притаилось другое мышление, тоже как будто мое, но
совершенно мне недоступное,  и  это  ничуть  не  лучше  шизофрении,  которую
все-таки  лечат,  или  болезни  святого Вита-- ведь там больной знает, что в
худшем случае немного попляшет, а я был пожизненно приговорен к  неожиданным
фортелям  в  собственном  естестве.  Пациенты  прохаживались  по  аллеям; за
некоторыми из них чуть позади ехал  тихоходный  электрокар,  наподобие  тех,
какими  пользуются  при  игре в гольф, должно быть, на случай, если гуляющий
утомится. Я спрыгнул наконец с гамака, чтобы посмотреть, не  кончил  ли  уже
доктор  Хоус  свое  совещание  с  Тарантогой;  здесь-то  я  и познакомился с
Грамером. Его тащил на себе довольно пожилой санитар с посиневшим, мокрым от
пота  лицом -- Грамер весил чуть ли не центнер. Мне стало жаль беднягу, но я
ничего не сказал, а только освободил дорожку, решив, что  в  моем  положении
разумней всего ни во что не вмешиваться. Однако Грамер, завидев меня, слез с
санитара и представился первым. Его, похоже, заинтересовало  новое  лицо.  Я
смешался,  потому что забыл, под какой фамилией меня вписали в регистратуре,
хотя мы обсуждали этот вопрос с Тарантогой. Помнил я только имя -- Джонатан.
Грамеру    моя    непринужденность   понравилась   --   незнакомый   человек
представляется  сразу  по  имени,--  и  он  попросил  называть  его   просто
Аделаидой.
     Он  разговорился.  Его  изводила страшная скука с тех пор, как он начал
выходить из состояния депрессии (пока оно длилось,  ему  не  давали  скучать
душевные  страдания).  Депрессия  эта,  объяснял  он, вызывалась тем, что он
обычно не мог уснуть, если  перед  сном  немного  не  помечтает.  Сперва  он
мечтал, чтобы акции, им купленные, подскочили в цене, а проданные покатились
как  с  горки.  Потом  возмечтал  сколотить  миллион. Сколотив миллион, стал
мечтать о втором, о третьем, но после пяти миллионов это  утратило  прелесть
мечты.  Пришлось  искать новый объект мечтаний. Это было, угрюмо заметил он,
все трудней и трудней. Нельзя же мечтать о том, что у тебя уже есть,  или  о
том,  что  можно  иметь  хоть завтра. Какое-то время он мечтал избавиться от
третьей жены, не заплатив ни гроша алиментов, но и это ему удалось. Хоус все
еще не появлялся, а Грамер буквально прилип ко мне. Было время, когда  перед
сном  он разделывался в мечтах с теми, кто особенно ему насолил. Но это было
ошибкой. Во-первых, распаляя себя  такими  фантазиями,  он  перевозбуждался,
хватался  за  снотворные средства, что врачи ему запрещали из-за увеличенной
печени, и не  видел  иного  способа  покончить  с  этой  мечтой,  кроме  как
покончить  с  ее  объектом.  Это,  уверял он меня, плевое дело, если на чеке
стоит шестизначная цифра. И сохрани бог обращаться  к  услугам  какой-нибудь
"Murder  Incorporated".  Это  бредни,  сочиняемые  для кинофильмов. Он нанял
эксперта, а тот устроил все как по писаному. Как? По-своему в каждом случае.
Убить -- не проблема. Раз  --  и  нет  человека,  и  ничего  ему  больше  не
сделаешь.  Физические  мучения тоже не казались Грамеру подходящим решением.
Завистников, недругов и зловредных конкурентов надлежит разорять, выражая им
искреннее  сочувствие,--  и  только.  Своего  рода  стратегическая   облава.
Необычайно  эффектно  и  эффективно.  Питая  склонность  к  интеллектуальным
занятиям (которую ему приходилось  скрывать  от  собратьев-миллионеров),  он
читал книги, и даже де Сада. Вот уж несчастный осел! Мечтал о насаживании на
кол,  о  сдирании  кожи, об эвентрации, то бишь о вспарывании животов, а сам
сидел в кутузке и ничего кроме мух не имел  в  своем  распоряжении.  Бедному
хорошо!  Все его манит и все ему нравится. Мало-мальски красивая женщина ему
недоступна. Поэтому, ясное дело, так  процветает  промысел  порно.  Надувные
любовницы  с  губками  бантиком, иллюстрированные описания оргий, копулярки,
мази и пасты -- это все суррогаты и надувательство. Ничто так  не  утомляет,
как оргия, даже устроенная наилучшим образом. Не о чем говорить и мечтать не
о  чем. Ах, иметь бы настоящую, несбыточную мечту! Выслушивая эти признания,
я, должно быть, не мог скрыть своего изумления;  но  Аделаида  лишь  покачал
головой  и  сказал,  что  по  неведению  подрубил  сук,  на  котором  сидел,
осуществив мечту отыграться на своих недругах. Мечтать стало не о чем, и  он
впал  в  хроническую  бессонницу.  Тогда он нанял специалиста по выдумыванию
новых  заветных  желаний.   Кажется,   какого-то   литератора   или   поэта.
Действительно,  тот  предложил  ему парочку недурных тем, но серьезная мечта
требует осуществления, а затем умирает,  так  что  нужны  были  мечты  почти
несбыточные.  Но выдумать что-нибудь в этом роде, перебил я его, наверно, не
так уж трудно.  Переместить  континент.  Распилить  Луну  на  четыре  равные
четвертушки.  Съесть  ногу  президента  Штатов в том соусе, в котором подают
утку в китайских ресторанах (я разошелся, зная, что говорю  с  сумасшедшим).
Иметь  интимные  отношения  со  светлячком в те минуты, когда он светит ярче
всего. Ходить по воде и  вообще  творить  чудеса.  Стать  святым.  Махнуться
местами  с  Господом Богом. Подкупить террористов, чтобы те оставили в покое
разных там министров, послов и прочих капиталистов и взялись  за  тех,  кому
действительно следовало бы наломать шею, а то и свернуть голову.
     Аделаида уже смотрел на меня с симпатией, почти с восхищением.
     -- Жаль,-- сказал он,-- что мы не встретились раньше, Джонатан. В твоих
словах  что-то есть, хотя и не совсем то, что надо. Все эти континенты, луны
и чудеса не трогают меня за  живое,  а  настоящий  мечтатель  мечтает  всеми
фибрами  души,  иначе нельзя. Светлячок тоже не возбуждает. По крайней мере,
меня. Хорошая мечта не переходит ни в бессильную злость, ни в преувеличенное
любострастие, но словно бы переливается и мерцает, понимаешь?  Ну,  вот  она
есть, а вот ее как бы и нету, и тогда-то мне хорошо засыпается. Днем, наяву,
у  меня никогда не хватало на это времени. Этот мой горе-писатель утверждал,
что количество заветных желаний обратно пропорционально количеству имеющихся
у человека платежных средств. Тот, у кого  есть  все,  не  в  состоянии  уже
мечтать ни о чем. Поменяться местами с Господом Богом? Боже упаси! Но тебя я
все-таки нанял бы.
     На  огромном  листе  приземистого  гладкого  кактуса  покоилась большая
улитка. Выглядела она довольно противно, и, должно  быть,  как  раз  поэтому
Аделаида сделал знак санитару.
     -- Съешь  это,--  сказал  он,  указывая  пальцем на кактус. И достал из
кармана пижамы чековую книжку и авторучку.
     -- За сколько он это сделает?  --  полюбопытствовал  я.  Санитар  молча
протянул руку к улитке, но я остановил его.-- Ты получишь на тысячу долларов
больше, если НЕ съешь этого,-- заявил я, доставая из кармана блокнот. Он был
оправлен в точно такой же зеленый пластик, что и чековая книжка Аделаиды.
     Санитар застыл на месте. По лицу миллионера я видел, что он колеблется,
а это  сулило  мне мало хорошего,-- дело и вправду могло кончиться аукционов
Тариф, установленный Аделаидой на улиток, наверняка превышал мои  финансовые
возможности. Оставалось лишь запутать игру козырем.
     -- За сколько ВЫ это съели бы, Аделаида? -- спросил я и открыл блокнот,
словно  намереваясь  выписать  чек. Это его восхитило. Санитар с улиткой для
него перестали существовать.
     -- Я дам тебе чек in blanco, если ты проглотишь  ее  не  пережевывая  и
расскажешь,  как  она шевелится у тебя в животе,-- произнес он чуть охрипшим
от возбуждения голосом. -- К  сожалению,  я  уже  завтракал,  а  есть  между
завтраком  и  обедом  не  в  моих  правилах,--  улыбнулся я.-- И кроме того,
Аделаида, твои счета, наверное, заблокированы.  Провозглашение  невменяемым,
назначение опекуна и так далее, не правда ли?
     -- Нет, нет, ты ошибаешься! Манхэттенский банк примет любой мой чек.
     -- Возможно, но у меня что-то нет аппетита. Вернемся лучше к мечтам.
     Беседа  так  меня  захватила,  что  я  совершенно  забыл  о своей левой
стороне, пока она сама о себе не напомнила. Когда мы уже отошли  от  опасной
улитки,  я вдруг поставил миллионеру ногу и дал такого тычка в спину, что он
растянулся на траве. Я рассказываю от первого лица,  хотя  набедокурили  мои
левые конечности. Надо было срочно спасать лицо.
     -- Извини,--   сказал   я,   стараясь   попасть   в   тон  приятельской
откровенности,-- но ЭТО было моей мечтой.
     Я помог ему встать. Он был не столько  обижен,  сколько  ошарашен.  Как
видно, так с ним никто себя не вел, ни здесь, ни за стенами санатория.
     -- Ну, ты парень с фантазией,-- выговорил он, стряхивая с себя землю.--
Только  больше не делай этого, а то у меня позвоночный хрящ выскочит; к тому
же и я ведь могу начать мечтать о т е б е,-- тут он нехорошо засмеялся. -- А
что с тобой, собственно? -- Ничего.
     -- Это ясно, но здесь ты зачем? -- Чтобы немного отдохнуть.
     В глубине тенистой аллеи я  заметил  доктора  Хоуса;  увидев  меня,  он
поднял руку и движением головы показал, чтобы я шел за ним к павильону.
     -- Ну,  Аделаида,  мне  пора,--  сказал  я,  похлопывая его по спине.--
Помечтаем как-нибудь в другой раз.
     Из открытых дверей веяло приятной  прохладой.  Бесшумная  климатизация,
светло-зеленые  стены,  тихо, как в пирамиде,-- звуки шагов приглушал палас,
белый, словно шкура полярного медведя. Хоус ждал меня в своем кабинете.  Там
же  сидел  Тарантога. Он показался мне озабоченным. У него на коленях лежала
папка, распухшая от бумаг; он доставал их и клал обратно; тем временем  Хоус
указал  мне  на  кресло.  Я  сел, без особой радости ожидая возврата к тому,
отделаться от чего я мог не иначе, как  отделавшись  от  себя  самого.  Хоус
принялся за чтение газет. Тарантога нашел наконец нужные бумаги.
     -- Вот,  значит, как обстоит дело, дорогой Ийон... Я был у двух юристов
с превосходной репутацией, чтобы выяснить  твое  положение  с  точки  зрения
права. Разумеется, я не сказал, чьи интересы я представляю. О твоей миссии я
тоже  ничего  не  говорил,  а передал историю так, чтобы осталась лишь самая
суть. Некто, мол, имел доступ к  кое-каким  совершенно  секретным  делам,  а
познакомившись    с    ними,    должен    был   представить   отчет   одному
правительственному  учреждению.  Перед  составлением  отчета  он   подвергся
каллотомии. Часть того, что он узнал и должен был сообщить, он забыл, потому
что  сведения  эти,  по-видимому,  находятся  в  правом полушарии его мозга.
Каковы его обязанности перед теми, кто доверил ему это дело? Как далеко  они
могут  зайти,  чтобы получить эти сведения? Оба ответили, что казус непрост,
поскольку может стать  прецедентом.  Если  дело  дойдет  до  суда,  назначат
экспертов,  и  суд может, хотя и не обязан, согласиться с их заключением. Во
всяком случае, пока нет решения суда, ты можешь не соглашаться ни  на  какие
исследования или эксперименты, которых потребовало бы это учреждение. Доктор
Хоус оставил газету.
     -- Довольно-таки забавная история,-- сказал он, доставая из ящика стола
пакет  с  пряниками;  он высыпал их на тарелку и придвинул ко мне.-- Я знаю,
господин Тихий, доя вас тут заба