орле, открыл наконец глаза, передо мной приветливо
светилось цветное табло пульта управления. Я вернулся на корабль.  Очевидно,
предохранительные  устройства сами отключили меня от дубля. Подождав минуту,
я решил, однако, вернуться в теледубль, хотя меня  и  одолевало  неизвестное
мне  до  той  поры  предчувствие,  что воплотиться придется в разорванный на
куски труп. Осторожно, словно боясь обжечься,  тронул  я  рукоятку  и  снова
оказался  на  Луне,  и  снова  ощутил  всепроникающую  вибрацию.  Прежде чем
предохранитель отбросил меня обратно в ракету, я успел, хотя и  неотчетливо,
разглядеть  груду  черных  обломков,  медленно  осыпающихся с вершины холма.
Крепость, по-видимому, пала, подумал я и снова вернулся в свое тело. То, что
теледубль не распался, придало мне смелости, чтобы вселиться в него еще раз.
Дрожь прекратилась.  Царило  мертвенное  спокойствие.  Окруженные  остатками
сожженных  ящеровидных  автоматов,  покоились  руины крепости -- загадочного
сооружения, которое  обороняло  подступы  к  вершине  холма;  паук,  который
разрушил  ее  катастрофическим  резонансом  (я не сомневался, что это сделал
он), лежал плашмя, словно огромный клубок содрогающихся конечностей, которые
все еще сгибались и выпрямлялись в агонии. Эти мертвые движения  становились
все  медленнее  и  наконец  прекратились.  Пиррова победа? Я ждал дальнейшей
атаки, но ничто не двигалось, и если бы я не помнил, что здесь произошло, то
мог бы и не заметить обугленного хлама, устилающего все предполье,-- так  он
сливался  воедино  с  песчаными  складками  местности. Я хотел встать, но не
смог. Мне даже не удалось шевельнуть рукой. Еле-еле сумел я наклонить голову
в шлеме, чтобы посмотреть на себя.
     Зрелище  было  не  слишком  приятное.  Глыба,   которая   служила   мне
бруствером, лопнула, развалившись на крупные обломки, покрытые сеткой частых
трещин. В щебне, образовавшемся из ее остатков, утопали мои бедра, точнее их
обрубки.  От несчастного, искалеченного теледубля осталось только безрукое и
безногое туловище. Мной овладело странное  ощущение,  будто  голова  моя  на
Луне,  а  тело  на борту: я все еще видел поле битвы и черное небо над ним и
одновременно чувствовал ремни, притягивающие меня к сидению и  подлокотникам
кресла.  Это невидимое кресло вроде бы было со мной и не было -- увидеть его
я не мог. Объяснялось все это просто: датчики перестали действовать и у меня
осталась  связь  только  с  головой;  защищенная   шлемом,   она   выдержала
убийственное  землетрясение,  вызванное  пауком.  Здесь  уже  нечего делать,
подумал я, пора возвращаться окончательно. И все же  я  медлил,  зарытый  по
пояс  в  щебень,  озирая  залитый  солнцем  театр военных действий. Что-то с
усилием задергалось далеко в песках, словно выброшенная на берег  полудохлая
рыба.  Один из ящероподобных автоматов... Песок посыпался с его спины, когда
он поднялся и сел, похожий на кенгуру или,  скорее,  ни  динозавра;  так  он
сидел,  последний  свидетель,  последний  участник битвы, в которой никто не
одержал победы. Он повернулся в мою сторону и вдруг начал кружиться на месте
все быстрей и быстрей, пока центробежная сила не оторвала и не  отбросила  в
сторону  его  длинный  хвост.  Я застыл в изумлении, а он все вертелся юлой,
пока из него  не  полетели  во  все  стороны  куски;  рухнув  на  песок,  он
перекувырнулся  несколько  раз  и,  ударившись о другие останки, замер. Хотя
никто ни читал мне электронной теории умирания, я не сомневался,  что  видел
агонию  робота,  ибо  это  до  жути напоминало спазмы раздавленного жука или
гусеницы, а ведь мы хорошо знаем, как выглядит  их  смерть,  хотя  не  можем
знать,  означают  ли  их  последние судороги страдание. С меня было довольно
зрелищ. Больше того, мне показалось, что  я  каким-то  необъяснимым  образом
причастен  к  ним,  словно сам был виновником этой бойни. Но я отправился на
Луну не для решения морально-философских проблем, а  потому,  сжав  челюсти,
прервал  связь с бедными останками Лунного Экскурсионного Манекена номер три
и в мгновение ока  вернулся  на  борт,  чтобы  доложить  базе  об  очередной
разведке.


VIII. Невидимый

     Тарантога,  которому  я дал прочитать эти записи, сказал, что всех, кто
готовил мою миссию и заботился обо мне, я изображаю  дураками  и  бездарями.
Однако Общая Теория Систем математически точно доказывает, что нет элементов
абсолютно  надежных  и, даже если вероятность аварии каждого из них составит
всего лишь одну миллионную -- то есть элемент может отказать в одном  случае
из  миллиона,-- в системе из миллиона частей что-нибудь непременно выйдет из
строя. А гигантская пирамида, лунной верхушкой которой был  я,  состояла  из
восемнадцати  миллионов  частей,  следовательно,  идиотом,  ответственным за
львиную  долю  моих  неприятностей,  была  материя,  и  пусть  бы  даже  все
специалисты  из  кожи  вылезли,  и окажись они сплошь гениями, могло бы быть
только хуже, но лучше -- никак. Так оно, наверное, и есть. С другой стороны,
последствия всех этих неизбежных аварий били по  мне,  а  с  психологической
точки  зрения  никто, попав в ужасное положение, не клянет за это ни атомы и
ни электроны, но конкретных людей: значит, мои депрессии и скандалы по радио
тоже были неизбежны. База возлагала особенно большие надежды  на  последнего
ЛЕМа.   Он  был  чудом  техники  и  обеспечивал  максимальную  безопасность.
Теледубль в порошке. Вместо стального атлета в  контейнере  находилась  куча
микроскопических   зернышек,   и   каждое   из   них  плотностью  интеллекта
соответствовало суперкомпьютеру. Под действием  определенных  импульсов  эти
частички  начинали  сцепляться,  пока  не  складывались  в ЛЕМа. На этот раз
сокращение означало "Lunar evasive molecules". ( Лунные неуловимые  молекулы
(англ.))
     Я   мог  высадиться  в  виде  сильно  рассеянного  облака  молекул  или
сгуститься в человекоподобного робота, но так  же  свободно  я  мог  принять
любое  из  сорока девяти запрограммированных обличий, и в случае гибели даже
восьмидесяти пяти процентов этих зернышек оставшихся хватило бы для  ведения
разведки.  Теория  такого  теледубля,  прозванного  ДИСПЕРСАНТОМ,  настолько
сложна, что никто в одиночку не смог бы ее уместить в голове, будь он  сыном
Эйнштейна,  фон  Ноймана,  иллюзиониста, Центрального Совета Массачусетского
технологического института и Рабиндраната Тагора вместе взятых, ну  а  я  не
имел  о  ней  ни  малейшего понятия. Я знал только, что воплощусь в тридцать
миллиардов  различных  частиц,  более  всесторонних,   чем   клетки   живого
организма,  и программы, продублированные не помню уже сколько раз, заставят
эти частицы соединиться в разнообразные агрегаты, обращаемые в пыль нажатием
клавиши и в этом рассеянном состоянии невидимые для  глаза  радаров  и  всех
видов  излучения,  кроме  гамма-лучей.  И  если  бы  я  попал в какую-нибудь
западню, то мог  рассеяться,  произвести  тактическое  отступление  и  снова
сгуститься  в  желаемой  форме.  Того,  что  я  чувствовал,  будучи облаком,
занимающим более двух тысяч кубических метров, я  не  могу  передать.  Нужно
хотя  бы раз стать таким облаком, чтобы понять это. Если бы я потерял зрение
или, точнее, оптические датчики, я мог заменить их почти любыми другими,  то
же  самое  --  с  руками,  ногами,  щупальцами, инструментами. Главное -- не
запутаться в богатстве возможностей. Но тут уж я мог винить в случае неудачи
только самого себя. Таким образом, ученые избавились от  ответственности  за
аварийность  теледубля,  свалив  ее  на  меня.  Не  скажу,  чтобы это сильно
улучшило мое самочувствие. Я высадился на обратной стороне Луны, у экватора,
под высоко стоящим солнцем, в самом центре японского сектора,  приняв  облик
кентавра, то сеть-существа, обладающего четырьмя нижними конечностями, двумя
руками  в  верхней  части  туловища и снабженного дополнительным маскирующим
устройством -- оно  окружило  меня  в  виде  своеобразного  разумного  газа.
Название  же Кентавр оно полнило за неимением лучшего определения, благодаря
отдаленному сходству с известным мифологическим персонажем. Хотя  и  с  этим
теледублем  в  порошке  я  уже  ознакомился  на  полигоне Лунного Агентства,
сначала я все же слазил в грузовой отсек, чтобы проверить его исправность, и
было действительно странно видеть, как куча  слабо  поблескивающего  порошка
при  включении  соответствующей программы начинала пересыпаться, сцепляться,
пока не складывалась в нужную форму, а после выключения  удерживающего  поля
(электромагнитного,  а  может  быть,  какого-нибудь  другого)  разлеталась в
мгновение ока, будто  кулич  из  песка.  То,  что  я  могу  в  любой  момент
рассеяться  на  мелкие  частицы и соединиться вновь, должно было придать мне
бодрость духа. Однако превращения эти были, в общем-то, неприятны, я  ощущал
их  как  очень  сильное  головокружение,  сопровождаемое  дрожью,  но тут уж
поделать ничего было нельзя. Впрочем, это ощущение хаоса  прекращалось,  как
только я переходил в новое воплощение. Вывести из строя такого теледубля мог
разве  что  термоядерный  взрыв, да и то лишь в непосредственной близости. Я
спрашивал,  какова  вероятность  того,  что  при  аварии  дубль  рассыплется
навсегда,  но  вразумительного  ответа  не  получил. Я конечно же попробовал
включить  две  программы  сразу,  так  чтобы   по   одной   превратиться   в
человекоподобного  молоха,  а  по  другой  --  во  что-то вроде трехметровой
гусеницы с уплощенной головой II челюстями как огромные клещи, но  из  этого
ничего  не  вышло,  потому  что  селектор  воплощений действовал по принципу
"или-или". На этот раз я ступил на лунный грунт без сопровождения  микропов,
ведь  я  сам  был  в  сущности множеством микроскопических циклопов (которых
техники на  своем  жаргоне  называли  миклопами).  За  мной  тянулась  почти
неразличимая  вуаль  передающих  частиц, словно мглисто развевающийся шлейф,
видимый только тогда, когда он сгущался. Передвигался  я  также  без  всяких
проблем.  Будучи  от  природы  любознательным, я поинтересовался, что будет,
если на Луне уже созданы такие же автоматы-протеи, но этого никто не мог мне
сказать, хотя на полигоне  пускали  друг  на  друга  по  два,  а  то  и  три
экземпляра  сразу,  чтобы  они  перемешались между собой, как тучи, плывущие
встречным курсом.  Однако  они  сохраняли  свою  идентичность  на  девяносто
процентов.   Что   такое  девяностопроцентная  идентичность,  также  нелегко
объяснить -- это нужно пережить, чтобы понять. Во всяком  случае,  очередная
разведка  поначалу  шла  как  по  маслу.  Я  шагал, не давая себе труда даже
осматриваться по сторонам, потому что  глядел  во  все  стороны  сразу,  как
пчела, которая своими полукруглыми глазами видит все вокруг при помощи тысяч
составляющих их омматидов; но так как никто из моих читателей не был пчелой,
я понимаю, что это сравнение не может передать моих ощущений.
     То,   каким   образом   различные  государства  запрограммировали  свои
компьютерные инкубаторы оружия, было их тайной,  но  от  японцев,  известных
своей  скрытностью  и  чрезвычайной  хитростью, я ожидал особенно неприятных
сюрпризов.  Профессор  Хакагава,  член  нашего  коллектива  на  базе,   тоже
наверняка  не  знал,  во  что  развились  праличинки японских вооружений, но
лояльно предостерег меня, чтобы я держал ухо востро и не дал заморочить себя
никакими иллюзиями. Не  зная,  как  отличить  иллюзии  от  фактов,  я  рысью
продвигался  по  однообразной  плоской  местности. Только на самом горизонте
возвышался пологий вал огромного кратера. Вивич, Хакагава  и  все  остальные
были  очень  довольны изображением, передаваемым через троянские спутники на
Землю,-- оно было  предельно  резким.  Через  час  ходьбы  я  заметил  среди
беспорядочно  разбросанных,  засыпанных  песком  больших  и маленьких камней
какие-то невысокие отростки, поворачивающиеся в мою сторону.  Выглядели  они
как  вялая картофельная ботва. Я спросил, можно ли мне заняться этой ботвой,
но никто не хотел решать за меня, когда же я стал настаивать, то одни сочли,
что не только можно, но и должно, а другие,  что  лучше  не  надо.  Тогда  я
наклонил  свое  туловище  кентавра  над  кустиком  чуть  побольше  других  и
попробовал оторвать один гибкий стебелек. Ничего не произошло,  и  я  поднес
его  к  глазам. Он стал виться, словно змейка, и туго оплел мое запястье, но
методом проб я убедился, что, если его слегка поглаживать, вроде бы щекотать
пальцем, он ослабляет захват. Довольно-таки глупо было обращаться с вопросом
к картофельной ботве -- хотя я и знал, что она  нс  имеет  ничего  общего  с
картофелем, но я попробовал.


     Я не рассчитывал на ответ и не получил его. Тогда я оставил в покое эти
развитые  побеги,  двигавшиеся  словно  черви,  и поскакал дальше. Местность
напоминала  плохо  возделанные  огороды,  засаженные  какими-то  овощами,  и
выглядела  сельской  и  мирной, но я в любую минуту ожидал нападения, и даже
провоцировал эти псевдоовощи, топча их копытами  (именно  так  выглядели  на
этот  раз  мои  сапоги).  Наконец  я  дошел до длинных грядок других мертвых
зарослей. Перед каждой из них  торчал  большой  щит  с  надписями  огромными
буквами: STOP! HALT! СТОЙ! и соответствующими выражениями на двадцати других
языках, включая малайский и иврит. Тем не менее я углубился в эту плантацию.
Чуть  дальше  роились  над  самым  грунтом  крохотные  бледно-голубые мушки,
которые при моем появлении стали складываться в  буквы:  DANGER!  ОПАСНОСТЬ!
GEFAHR! NIEBIEZPECZEN-STWO! DANGER! YOU ARE ENTERING JAPANESE PINTELOU!
     Я  связался  с базой, но никто, включая и Хакагаву, не знал, что значит
PINTELOU, и первая маленькая неприятность  приключилась  со  мной,  когда  я
прошел  через  эти  дрожащие  над песком буквы -- они стали облеплять меня и
ползать по всему моему телу, как муравьи. Однако ничего дурного они  мне  не
сделали,  хотя  я,  как  мог,  отряхнулся  от  них  хвостом  (в  первый  раз
пригодился), а потом побежал дальше, стараясь  двигаться  по  борозде  между
огородами,  пока  не  добрался  до вала большого кратера. Заросли постепенно
переходили в нечто вроде оврага, а дальше в углубляющуюся  широкую  впадину,
такую глубокую, что я не мог разглядеть дна -- ее до краев заполняла черная,
как  сажа, лунная темнота. И вдруг прямо на меня оттуда выехал тяжелый танк,
плоский, огромный, громко скрипя и грохоча  широкими  гусеницами,  что  было
очень  странно  уже  потому,  что  на  Луне ничего не слышно -- нет воздуха,
проводящего акустические волны. Но я все-таки слышал  грохот  и  даже  хруст
гравия  под  гусеницами.  Танк катил прямо на меня. За ним появилась длинная
колонна других. Я охотно уступил бы им дорогу, но в узком овраге некуда было
податься. Я тут же хотел было обратиться в пыль, когда первый танк наехал на
меня и проплыл словно мгла -- только на  мгновение  сделалось  чуть  темнее.
Опять  какие-то  призраки,  фата-морганы  -- подумал я и уже смелее позволил
проехать  сквозь  себя  следующим.  За  ними  цепью   шли   солдаты,   самые
обыкновенные,  а впереди шел офицер при сабле, с флагом, на котором краснело
солнце. Они прошли сквозь меня как дым, и снова  все  опустело,  во  впадине
стало  темней, я включил прожекторы -- точнее, так называемые рассветлители,
которые окружали мои глаза,-- и, замедлив движение, дошел до входа в пещеру,
заваленного железным старьем. Свод оказался слишком низким для моего  роста;
чтобы   не   мучиться,   постоянно   наклоняя   корпус,   я   превратился  в
кентавра-таксу, и хотя это сочетание  звучит  нелепо,  оно  довольно  удачно
передает  суть  дела:  ноги  у  меня укоротились, и я, почти волоча брюхо по
камням, лез все дальше и дальше, в глубину лунного подземелья, куда  еще  не
ступала  нога  человека.  Собственно,  и мои ступни не были человеческими. Я
спотыкался все чаще, ноги разъезжались на скользком гравии; вспомнив, на что
я теперь способен, я превратил их в подушкообразные лапы, прилегающие к полу
пещеры, словно лапы тигра. Я все более осваивался в новом теле, но смаковать
необычные  ощущения  было  некогда.  Осветив  причудливо  изрезанные   стены
плоскодонной  пещеры,  я  наткнулся  на  решетку,  перекрывающую  всю ширину
прохода, и подумал, что японское оружие очень  уж  вежливо  по  отношению  к
пришельцам  -- над решеткой, у самого потолка, светились крупные буквы: KEIN
DURCHGANG! ПРОХОДА НЕТ! NE PAS SE PANCHER  EN  DEHORS!  PERICOLOSO!  ОПАСНО!
GEFARLICH!,  а  за  решеткой  виднелся фосфоресцирующий череп со скрещенными
берцовыми костями и  надписью:  DEATH  IS  VERY  PERMANENT!  (Смерть  весьма
постоянна!   (англ.)).   Меня   это   ни  на  минуту  не  остановило.
Распылившись, я проник сквозь решетку и  сгустился  снова  на  той  стороне.
Здесь  стены  скального  коридора  переходили в овальный тоннель, выложенный
чем-то вроде светлой керамики. Я постучал по ней пальцем, и тут же  в  месте
прикосновения  вырос  маленький побег, который расплющился в табличку: "Мене
Текел Упарсин!".  По  количеству  предупреждений  было  ясно,  что  дело  не
шуточное,  но  раз  уж  я влез так глубоко, возвращаться не было смысла, и я
зашагал дальше на своих тихоступах, чувствуя, как хвост мягко  волочится  за
мной,  готовый  в  любую минуту прийти мне на помощь. Меня не беспокоило то,
что за мной не могут наблюдать с базы. Радио  умолкло,  и  я  слышал  только
какое-то  тихое,  но проникающее в душу странное жалобное завывание. Я дошел
до расширения,  в  котором  тоннель  раздваивался.  Над  левым  ответвлением
светилась  неоновая  надпись:  THIS  IS OUR LAST WARNING (Это наше последнее
предупреждение! (англ.)), а  над  правым  не  было  никакой  надписи,
разумеется,  я  выбрал  левый  коридор,--  и вскоре впереди замаячило что-то
белое: стена, закрывающая проход, а в ней гигантские бронированные  двери  с
рядом  замочных  скважин  --  настоящие  врата  пещеры Алладина. Я превратил
правую кисть в облачко и потихоньку просочил ее в одно из  отверстий  замка,
внутри  было  темно,  как  в дупле ночью. Покрутившись там во все стороны, я
вернул руку назад и  повторял  зондирование,  пока  мне  не  удалось  пройти
насквозь через верхнюю замочную скважину; тогда я весь обратился в туман или
во  взвесь  частиц  и  таким образом преодолел и это препятствие, решив, что
проплывание пришельцев сквозь замочную скважину даже японцы -- или,  скорее,
плоды  их  изобретательности  -- не могли предусмотреть. Мне показалось, что
стало как будто душно, хотя и не в буквальном смысле, ведь я не дышал.  Мрак
рассеивали теперь не только ободки всех моих глаз -- вспомнив о способностях
этого  ЛЕМа,  я засветился весь, словно огромный светлячок. Такой яркий свет
поначалу ослепил меня, но вскоре я привык.



     Тоннель, прямой как стрела, вел все глубже и глубже, пока не  привел  к
обыкновенному  мату,  сплетенному  из  каких-то,  чуть ли даже не соломенных
стеблей. Откинув его, я вошел в просторный зал, освещенный  рядами  ламп  на
потолке. Первое впечатление -- полнейший хаос. В самой середине, разваленные
на  крупные  куски, покоились сияющие фарфором или керамикой руины -- должно
быть,  суперкомпьютера,  взорванного  подложенной   бомбой.   Обрывки
кабелей обвивали отдельные секции этих растрескавшихся фрагментов, усыпанных
мелким  стеклянным кро-шевом и блестящей шелухой микросхем. Кто-то уже успел
побывать здесь раньше меня и  разделаться  с  японцами  в  самом  центре  их
арсенала.  Самым странным было, однако, то, что этот гигантский многоэтажный
компьютер был разрушен силой, действовавшей из его середины, скорее снизу --
все его стены, защищенные солидной броней, разошлись  от  центра  и  рухнули
наружу.  Некоторые  из  них  были  больше  библиотечных шкафов и даже чем-то
похожи на них, потому что состояли из длинных полок, наполненных  спекшимися
секциями  густо  переплетенных проводов и поблескивающих мириадами разъемов.
Казалось, что