Станислав Лем.

                             Мир на земле



I. Удвоение

     Не знаю, что делать. Имей я хотя  бы  возможность  сказать  "плохо  мое
дело",  это  бы  еще  полбеды.  Сказать  "плохи наши дела" я не могу тоже. И
вообще, о собственной особе я могу говорить  лишь  частично,  хотя  я
по-прежнему  Ийон  Тихий.  Со  старой привычкой разговаривать вслух во время
бритья мне тоже пришлось расстаться, потому что левый глаз все время  мешал,
ехидно  подмигивая.  Сидя в ЛЕМе, я еще не успел понять, что случилось перед
самым отлетом. Этот ЛЕМ не имел ничего общего с американским треножником,  в
котором  НАСА послала Армстронга и Олдрина за горсткой лунных камней. Он был
так назван для маскировки моей тайной миссии. Сам черт  меня  впутал  в  эту
миссию.  Возвратившись  из созвездия Тельца, я никуда не собирался лететь по
крайней мере год. Согласился я только во имя  блага  всего  человечества.  Я
понимал,  что  могу не вернуться. Как высчитал доктор Лопес, у меня был один
шанс на двадцать и  восемь  десятых.  Это  меня  не  остановило.  Я  человек
рисковый. Двум смертям не бывать. Либо вернусь, либо нет, сказал я себе. Мне
и в голову не пришло, что я вернусь, но вернусь не я, а вроде бы "мы". Чтобы
объяснить это, придется раскрыть кое-какие сверхсекретные обстоятельства, но
мне уже все равно. То есть частично. Ведь писать я вынужден тоже частично, с
огромным  трудом.  Стучу на машинке правой рукой. Левую пришлось привязать к
подлокотнику кресла, потому что она была против. Вырывала из каретки бумагу,
ни на какие уговоры не поддавалась, а когда  я  попытался  поставить  ее  на
место,  подбила  мне  глаз. Все это следствие удвоения. У каждого из нас два
полушария мозга соединены  большой  спайкой.  По-латыни--corpus  callosum  (
Мозолистое  тело.).  Двести миллионов белых нервных волокон соединяют мозги,
чтобы они могли собраться с мыслями -- у всех, только не у меня.  Чик  --  и
кончено.  И  даже  чиканья  не было, а был полигон, на котором лунные роботы
испытывали новое оружие.  Меня  занесло  туда  совершенно  случайно.  Я  уже
выполнил  задание,  перехитрил  этих мертвых тварей и возвращался к ЛЕМу, но
тут мне захотелось пи-пи. Писсуаров на Луне  нет.  Впрочем,  в  безвоздушном
пространстве проку от них никакого. В скафандре имеется специальный мешочек,
точно  такой же был у Армстронга и Олдрина. Так что можно где угодно и когда
угодно, но я стеснялся. Слишком уж я культурный или, скорее, был таким. Ведь
неудобно же прямо так, при  ярком  солнце,  посередине  Моря  Ясности.  Чуть
подальше  торчала  большая  глыба, ну, я и пошел туда, в ее тень. Кто же мог
знать,  что  там  уже  действует  это  ультразвуковое  поле.  Облегчаясь,  я
почувствовал что-то вроде тихого щелчка в голове. Словно бы стрельнуло, не в
позвоночнике,  как  иной  раз  бывает, а выше. В самом черепе. Это как раз и
была  дистанционная  каллотомия,  причем  полная.   Нигде   не   болело.   Я
почувствовал  себя  как-то странно, но это сразу прошло, и я зашагал к ЛЕМу.
Правда, мне показалось, что все теперь какое-то не такое, и сам я тоже, но я
объяснял это возбуждением, естественным после стольких  приключений.  Правой
рукой заведует левое полушарие мозга. Поэтому я сказал, что пишу сейчас лишь
частично.  Правому полушарию мое писание, как видно, не по душе, раз оно мне
мешает. Все ужасно запуталось. Я не могу сказать, что теперь я -- это только
мое левое полушарие. В чем-то приходится уступать правому, не  сидеть  же  с
привязанной  рукой вечно. Я пытался задобрить его чем только мог -- впустую.
Оно просто невыносимо. Агрессивное, вульгарное, невоспитанное.  Хорошо  еще,
что;  прочесть оно может не все, только некоторые части речи, легче всего --
существительные. Так обычно бывает, я это знаю, потому  что  перечитал  уйму
книг  о  каллотомии. Глаголы и прилагательные ему не даются, а поскольку оно
видит, что я тут  выстукиваю,  приходится  изъясняться  так,  чтобы  его  не
задеть.  Удастся  ли  мне  это, не знаю. Впрочем, никто не знает, отчего вся
наша благовоспитанность засела в левом мозгу.
     На Луне я должен был высадиться тоже частично, но в  совершенно  другом
смысле  --  тогда,  до несчастного случая, я еще не был удвоен. Сам я должен
был обращаться вокруг Луны по стационарной орбите,  а  на  разведку  выслать
своего  теледубля.  Такого пластикового, с сенсорными датчиками, чем-то даже
похожего на меня. Так вот: я сидел в ЛЕМе-1, а высадился ЛЕМ-2 с теледублем.
Эти военные роботы страх  как  свирепы  к  людям.  В  любом  человеке  видят
противника.  Так, во всяком случае, мне сказали. К сожалению, ЛЕМ-2 отказал,
вот я и решил высадиться сам -- посмотреть, что с ним, потому что связь была
не полностью прервана. Сидя в ЛЕМе-1 и не чувствуя  уже  ЛЕМа-2,  я  ощущал,
однако,  боль  в  животе,  который,  собственно, болел у меня не прямо, а по
радио: они, оказывается, разломали у ЛЕМа оболочку,  извлекли  теледубля,  а
затем  принялись  потрошить  и его. У себя на Орбите я не мог отключить этот
кабель: живот, правда, перестал бы болеть,  но  я  окончательно  потерял  бы
связь  с  дублем  и  не знал бы, где его искать. Море Ясности, на котором он
угодил в ловушку, по размерам почти как Сахара. К тому же я перепутал кабели
(они, правда, разного цвета, но их черт знает сколько), инструкция на случай
аварии куда-то запропастилась,  а  ее  поиски  с  болью  в  брюхе  так  меня
разозлили,  что  вместо  того, чтобы вызвать Землю, я решил высадиться, хотя
меня заклинали не делать этого ни при каких обстоятельствах, мол, иначе  мне
уже  оттуда  не  выкарабкаться. Но отступать не в моих правилах. Кроме того,
хотя ЛЕМ -- всего лишь  машина,  напичканная  электроникой,  мне  было  жаль
бросать его на поругание роботам.
     Как  вижу, чем больше я объясняю, тем темнее все это становится. Начну,
пожалуй, с самого начала. Впрочем, каким оно было, не знаю, должно  быть,  я
запомнил  его  в  основном правой половиной мозга, доступ к которой отрезан,
так что я не могу собраться с мыслями. Я не помню множества вещей, и,  чтобы
мало-помалу  о них узнавать, мне приходится правой рукой объясняться жестами
с левой, по системе глухонемых, да только левая часто  отвечать  не  желает.
Показывает,  к  примеру,  фигу,  и  это  еще  самая вежливая демонстрация ее
особого мнения.
     Трудновато одной рукой выпытывать что-то жестами у другой  и  в  то  же
время  поколачивать  ее  в  воспитательных целях. Не стану. скрывать ничего.
Может, в конце концов я и задал бы взбучку собственной левой руке, но дело в
том, что только  верхняя  правая  конечность  сильнее  левой.  Ноги  в  этом
отношении  равноценны,  к  тому  же на мизинце правой ноги у меня застарелая
мозоль, и левой это известно. Когда случился тот инцидент  в  автобусе  и  я
силой  засунул  левую  руку  в  карман,  ее  нога в отместку так надавила на
правую, что у меня в глазах потемнело. Не  знаю,  может  быть,  это  признак
упадка  интеллектуальных  способностей,  вызванного моей половинчатостью, но
вижу, что написал глупость. Нога левой руки -- просто левая нога;  временами
мое несчастное тело словно распадается на два вражеских лагеря.
     Мне  пришлось прервать эти заметки, потому что я попытался ударить себя
ногой. То есть левая нога -- правую, а значит, я не себя  хотел  ударить,  и
вовсе  не  я, то есть не весь я, но грамматика бессильна в такой ситуации. Я
уже было решил снять ботинки, но передумал. Даже в таком  несчастье  человек
не  должен  превращаться  в  шута. Что же мне теперь -- ноги переломать себе
самому, чтобы узнать,  как  там  было  с  аварийной  инструкцией  и  с  теми
кабелями?  Мне,  правда,  уже  случалось  бороться  с  самим  собой,  но при
совершенно других обстоятельствах. Один раз -- в  петле  времени,  когда  я,
более  ранний,  дрался  с  более  поздним;  другой  раз  -- после отравления
бенигнаторами. Дрался,  не  отрицаю,  но  оставался  нераздельным  собой,  и
каждый,  кто  пожелает,  может  войти в мое положение. Разве в средневековье
люди не хлестали себя бичами покаяния ради? Но в теперешнее мое положение не
войти никому. Это исключено. Я  не  могу  даже  сказать,  что  меня  двое,--
рассуждая  здраво,  и  это неправда. Меня двое, но частично я существую тоже
лишь отчасти, то есть не в любой ситуации. Если вам угодно  узнать,  что  со
мною  случилось,  читайте  без придирок и возражений все, что я напишу, даже
если ничего не понимаете. Кое-что  со  временем  прояснится.  Не  до  конца,
разумеется, до конца можно только путем каллотомии, точно так же, как нельзя
объяснить, что значит быть выдрой или черепахой. Если бы кто-нибудь, неважно
как,  стал  черепахой  или  опять  же выдрой, он все равно не смог бы ничего
сообщить, ведь животные не говорят и не пишут. Нормальные люди,  каким  и  я
был  большую  часть  своей жизни, не понимают, как это человек с рассеченным
мозгом может по-прежнему оставаться самим собой, а так оно, похоже, и  есть,
раз  он  говорит  о  себе "Я", а не "МЫ", ходит вполне нормально, рассуждает
толково, за едой тоже не видно, будто бы правое  полушарие  не  ведало,  что
делает  левое (в моем случае -- пока речь не идет о крупяном супе); впрочем,
кое-кто полагает, что каллотомия была известна уже в  евангельские  времена,
ведь в Евангелии говорится о левой руке, которая не должна знать, что делает
правая -- хотя, по-моему, это не более !чем проповедническая метафора.
     Один  тип преследовал меня два месяца кряду, чтобы выпытать всю правду.
Он посещал меня в самую неподходящую пору и изводил вопросами  насчет  того,
сколько  меня  на  самом деле. Из учебников, которые я ему дал, он ничего не
вычитал, как, впрочем, и я. Я снабжал его этой литературой, только чтобы  он
отвязался.  Помню,  я  тогда  решил  купить  себе  ботинки  без  шнурков,  с
эластичной резинкой сверху; кажется, раньше их называли штиблетами.  Дело  в
том,  что,  когда  моей  левой  части не хотелось идти на прогулку, я не мог
завязать шнурки. Что правая завязывала, левая тут же развязывала.  Вот  я  и
решил  купить  эти  штиблеты и пару кроссовок -- не для того, чтобы заняться
столь модным ныне оздоровительным бегом, но чтобы дать урок  своему  правому
мозгу,  с  которым  тогда  еще  я не мог найти общий язык, а лишь набираются
злости и синяков. Полагая,  что  продавец  в  обувном  магазине  --  обычный
торговый  служащий,  я  что-то  такое пробормотал в оправдание своего
необычного поведения, а собственно, даже и не своего. Просто,  когда  он,  с
ложкой  для  ботинок  в руке, опустился передо мной на колено, я ухватил его
левой рукой за нос. То есть это она ухватила, а я начал  оправдываться  или,
лучше сказать, валить все на нее. Даже если он примет меня за психа, думал я
(откуда обыкновенному продавцу знать что-либо о каллотомии?), ботинки он мне
все  равно  продаст.  И  псих  не  должен  ходить  босиком. На беду продавец
оказался подрабатывающим студентом философии и прямо-таки загорелся.
     -- Клянусь здравым смыслом и милосердием  божьим,  господин  Тихий!  --
кричал  он в моей квартире.-- Ведь логика утверждает, что вы либо один, либо
вас больше! Если ваша правая рука натягивает штаны, а левая ей  мешает,  это
значит,  что  за каждой из них стоит своя половина мозга, которая что-то там
себе думает или по крайней мере желает, раз ей  не  по  сердцу  то,  что  по
сердцу  другой.  В  противном случае передрались бы отрубленные руки и ноги,
чего они, как известно, не делают!
     Тогда я дал ему Гадзанигу. Лучшая  монография  о  рассеченном  мозге  и
вытекающих  отсюда  последствиях  --  книга  профессора  Гадзаниги "Bisected
Brain"(  "Рассеченный  мозг"  (англ.).),  выпущенная   еще   в   1970   году
издательством  "Appleton  Sentury  Crofts" (Educational Division in Meredith
Corporation"  (Отдел  по  изданию   учебной   литературы   корпорации
"Мередит" (англ.).)), и пусть у меня мозги никогда не срастутся, если
я говорю неправду, если я выдумал этого Микеля Гадзанигу (Doctor of Medicine
-- доктор  медицины  (англ.).)  и  его  родителя  (ему-то и посвящена
монография), которого звали Данте  Ахиллес  Гадзанига  и  который  тоже  был
доктором  -- М.D. (Doctor of medicine - Доктор медицины) Кто не верит, пусть
немедля бежит в ближайшую медицинскую книжную лавку, а меня оставит в покое.
     Этот тип, который преследовал меня,  чтобы  вытянуть  показания  насчет
моей  удвоенной  жизни,  ничего  не добился, а только довел до бешенства оба
моих полушария сразу, раз уж  я  схватил  его  обеими  руками  за  шкирку  и
вышвырнул  за  дверь.  Такие  временные  перемирия в моем удвоенном существе
порою случаются, но для меня это как было темным делом, так и осталось.
     Философ-недоросль звонил мне потом среди ночи, полагая, что спросонок я
выдам свою невероятную тайну. Он просил меня прикладывать трубку то к левому
уху, то к правому и не обращал внимания на красочные эпитеты, которых я  для
него не жалел.
     Он  упорно стоял на том, что идиотскими следует считать не его вопросы,
а состояние, в котором я нахожусь, ведь оно противоречит  антропологической,
экзистенциальной  и  всей вообще философии человека как существа разумного и
сознающего  собственную  разумность.  Он,  должно  быть,  только  что   сдал
экзамены,  потому  что  в  разговоре  сыпал  Гегелями  и  Декартами ("Мыслю,
следовательно,  существую",  а  не  "Мыслим,  следовательно,   существуем"),
атаковал  меня  Гуссерлем и добивал Хайдеггером, доказывая, будто то, что со
мной происходит, происходить не  может,  поскольку  идет  вразрез  со  всеми
интерпретациями   духовной   жизни,   которыми   мы   обязаны  не  недоумкам
каким-нибудь, но гениальнейшим умам человечества, мыслителям, которые  целые
тысячелетия,  начиная с древних греков, занимались интроспективным познанием
нашего "Я"; а тут приходит какой-то  чудак  с  рассеченной  большой  спайкой
мозга,  с  виду  здоров как бык, но правая рука у него не ведает, что делает
.левая, с ногами та же история, к тому  же  одни  эксперты  утверждают,  что
сознает он только с левой стороны, а правая -- всего лишь бездушный автомат,
вторые  --  что  сознаний  два,  но правое поражено немотой, поскольку центр
Брока расположен в левой височной доле, третьи -- что у  него  два  частично
автономных  сознания, и это уже верх всего. Раз нельзя частично выскочить из
поезда, кричал он, или частично умереть, то нельзя и  частично  мыслить!  За
дверь  я  его  уже не выбрасывал -- как-то мне его стало жаль. С отчаяния он
попытался меня подкупить. Он называл это дружеским презентом. Он клялся, что
840 долларов -- это все его сбережения, на каникулы с девушкой, но он  готов
отказаться  от  них  и  даже  от нее, лишь бы я поведал ему как на духу, КТО
мыслит, когда мыслит мое правое полушарие, а Я  не  знаю,  ЧТО  оно  мыслит;
когда  же  я  отослал  его к профессору Экклезу (стороннику сознания с левой
стороны, полагавшему, что правая вообще не мыслит),  он  отозвался  об  этом
ученом  зазорными  словами. Он уже знал, что я помаленьку научил свое правое
полушарие языку глухонемых, и требовал, чтобы к Экклезу пошел я  и  объяснил
ему,  что он заблуждается. По вечерам, вместо того чтобы посещать лекции, он
рылся в медицинских  журналах;  он  уже  знал,  что  нервные  пути  устроены
крест-накрест,  и  искал  в  самых толстых компендиумах ответа на вопрос, за
каким чертом это понадобилось, чего это  ради  правый  мозг  заведует  левой
половиной  тела,  и наоборот, но об этом, понятно, нигде ни единого слова не
было. Либо это помогает нам  быть  человеком,  рассуждал  он,  либо  мешает.
Психоаналитиков  он изучил тоже и нашел одного, утверждавшего, будто в левом
полушарии помещается сознание, а в правом --  подсознание,  но  мне  удалось
выбить  у  него  из  головы  эту  чушь.  Я,  по  понятным причинам, был куда
начитаннее. Не желая драться ни с самим собою, ни с юношей, снедаемым жаждой
познания, я уехал или, скорее, бежал от него в Нью-Йорк -- и попал из огня в
полымя.
     Я снял крохотную квартирку в  Манхэттене  и  ездил,  на  метро  или  на
автобусе,  в  Публичную  библиотеку;  там я читал Хосатица, Вернера, Такера,
Вудса, Шапиро,  Риклана,  Шварца,  Швартца,  Швартса,  Сэ-Мэ-Халаши,  Росси,
Лишмена,  Кеньона,  Харви,  Фишера, Коэна, Брамбека и чуть ли не три десятка
разных Раппо-портов, и по дороге едва ли не всякий раз  случались  скандалы,
потому что всех хорошеньких женщин, а блондинок особенно, я норовил ущипнуть
пониже  спины.  Занималась  этим,  разумеется,  моя  левая рука (и притом не
всегда в толкучке), но попробуйте объясните  это  в  немногих  словах!  Хуже
всего  было  не  то, что я раз-другой получил оплеуху, но то, что обычно эти
женщины вовсе не считали себя обиженными. Напротив, они усматривали  в  моем
щипке  приглашение  к  небольшому  романчику, а уж о романчиках мне думалось
тогда меньше  всего.  Насколько  я  мог  понять,  оплеухами  меня  насаждали
активистки    women's    liberation   (Движение   за   женскую   эмансипацию
(англ.)) -- крайне редко, однако, так как хорошеньких среди них  раз,
два и обчелся.
     Видя,  что  самому  мне  не  выбраться из моего кошмарного состояния, я
связался со светилами медицинской науки. И они мною занялись, а  как  же.  Я
был   подвергнут   всевозможным  анализам,  рентгеноскопии,  стахистоскопии,
воздействию  электротоком,  обмотан  четырьмястами  электродами,  привязан к
специальному креслу, был вынужден часами разглядывать сквозь узкую смотровую
щель   яблоки,  вилки,  столы,  гребешки,  грибы,  сигары,  стаканы,  собак,
стариков, голых женщин, грудных младенцев и несколько  тысяч  других  вещей,
которые  проецировали  на  белый экран, после чего мне сказали (хотя я и без
них это знал), что когда мне  показывают  биллиардный  шар  так,  чтобы  его
видело  лишь  мое  левое  полушарие,  то  правая  рука,  опущенная в мешок с
различными предметами, не может вынуть оттуда такой же шар, и наоборот,  ибо
не  знает десница, что делает шуйца. Тогда они признали мой случай банальным
и потеряли ко мне интерес, так как я ни словечка не проронил о том, что  учу
свою  безъязыкую  половину  языку  глухонемых.  Я  ведь  хотел узнать от них
что-нибудь о себе, а пополнять их профессиональный  багаж  было  не  в  моих
интересах.

     Потом я пошел к профессору С. Туртельтаубу, который со всеми остальными
был на ножах, но он, вместо того чтобы просветить  меня  относительно  моего
состояния, стал мне жаловаться, какая это клика и мафия, и поначалу я слушал
его  в оба уха, полагая, что он поносит коллег из высоконаучных соображений.
Туртельтауб, однако, не мог им простить того, что они похоронили его проект.
Когда я последний раз был у господ Глобуса и Заводника  или,  может,  еще  у
каких-то светил -- что-то они у меня путаются, столько их было,-- то, узнав,
что я хожу к Туртельтаубу, они поначалу даже обиделись, а потом заявили, что
он  исключен  из  сообщества  ученых по этическим соображениям. Туртельтауб,
оказывается, хотел, чтобы убийцам, приговоренным к смерти  или  пожизненному
заключению,  предлагали замену наказания на операцию каллотомии. Мол, до сих
пор ей подвергали исключительно эпилептиков, по  медицинским  показаниям,  и
неизвестно, каковы будут последствия рассечения спайки у обыкновенных людей;
и  каждый, не исключая его самого, будучи приговорен к электрическому стулу,
допустим,  за  убиение  тещи,  наверняка  предпочел  бы  рассечение   corpus
callosum;  но тогда член Верховного суда на пенсии Клессенфенгер постановил,
что, даже если оставить в стороне этику, дело  это  опасное:  ведь  если  бы
оказалось,   что,   приступая  к  умерщвлению  тещи,  с  заранее  обдуманным
намерением действовало лишь левое полушарие Туртель-тауба, а  правое  ничего
не  знало -- или даже протестовало, но уступило доминирующему левому и после
внутримозговой  борьбы  дошло-таки  до  убийства,--  возник   бы   кошмарный
прецедент, ибо одно полушарие надлежало