чел  излишним  расспрашивать  Тарантогу и даже подумал, что будет, пожалуй,
безопаснее, если мы побыстрее расстанемся. В моем  пиковом  положении  лучше
всего  помалкивать  и  рассчитывать  лишь  на себя. Только одно отчасти меня
утешало: оно не может узнать, что у меня на уме. В  моей  голове  словно  бы
засел враг, хотя я знал, что это вовсе не враг.
     Лунное  Агентство было надгосударственным учреждением ООН, и обратилось
оно  ко  мне  по  весьма  необычному  поводу.   Двойная   система   контроля
действовала, как оказалось, слишком хорошо. Было известно, что границы между
секторами   остаются   неприкосновенными  --  и  ничего  больше.  Поэтому  в
изобретательных и беспокойных умах возникла картина нападения безлюдной Луны
на Землю. Вооружения секторов не могли не только столкнуться между собой, но
даже сконтактироваться,-- однако лишь до поры до времени. Сектора  могли  бы
обмениваться информацией, например, по так называемому сейсмическому каналу,
то   есть   посредством   сотрясений   лунной  поверхности,  неотличимых  от
естественных сейсмических колебаний.  Самосовершенствующееся  оружие  могло,
таким   образом,   когда-нибудь   объединиться  и  обрушить  свой  чудовищно
разросшийся потенциал на Землю. С какой стати? Ну, скажем,  из-за  аберрации
эволюционных  программ.  Какую  пользу  могли  бы  извлечь  безлюдные армии,
превратив Землю в прах? Разумеется, никакой, но ведь  рак,  столь  частый  в
организмах  людей  и  высших  животных,-- это неизбежный, хотя бесполезный и
даже весьма вредный продукт естественной эволюции.  Когда  о  "лунном  раке"
начали  говорить  и  писать,  когда  появились диссертации, статьи, романы и
фильмы о лунном нашествии, изгнанный с Земли  страх  перед  атомной  гибелью
вернулся  в  новом  обличье.  В  систему  контроля,  среди  прочего, входили
сейсмические датчики, и нашлись специалисты, заявившие, будто  бы  колебания
лунной  коры  участились,  а их сейсмографические кривые -- не что иное, как
переговорные шифры; но отсюда ничего не последовало, кроме растущего страха.
Лунное  Агентство  пыталось  успокоить  общественность,  разъясняя  в  своих
заявлениях,  что тут даже нет одного шанса на двадцать миллионов, но все это
было как об стену горох. Страх  просочился  даже  в  программы  политических
партий;  раздались голоса, требующие периодического контроля самих секторов,
а не только границ между ними. Представители Агентства возражали на это, что
любая  инспекция  может  быть  использована  для  шпионажа,  с   тем   чтобы
установить,  например,  уровень  развития  лунных  арсеналов. После долгих и
сложных совещаний и конференций Лунное Агентство получило наконец разрешение
на разведывательные  экспедиции.  Но  осуществить  их  оказалось  не  так-то
просто.  Из авторазведчиков ни один не вернулся и даже не пискнул ни разу по
радио.  Тогда  под  особой  защитой  были  посланы  спускаемые  аппараты   с
телеаппаратурой.  И что же? По данным спутникового слежения, они прилунились
точно в намеченных пунктах, на ничейной  земле  между  секторами,--  в  Море
Дождей,  в  Море  Холода,  в Море Нектара; но ни один не передал какого-либо
изображения. Все они словно провалились в лунный грунт. Тут-то, ясное  дело,
и   началась   настоящая  паника.  Газеты  уже  требовали  подвергнуть  Луну
упреждающему  термоядерному  удару.  Сначала,  однако,  нужно   было   опять
изготовить ракеты и бомбы, иными словами, возобновить ядерные вооружения. Из
этого страха, из этой сумятицы и родилась моя миссия.
     Мы  летели  над  волнистой пеленой облаков, пока, наконец, их гребни не
зарозовели в лучах скрытого за горизонтом солнца. Почему я так хорошо помнил
все земное и так плохо -- все случившееся со мной на Луне? Я догадывался,  в
чем  тут дело. Недаром по возвращении я штудировал медицинскую литературу. Я
знал, что имеются два  вида  памяти  --  кратковременная  и  долговременная.
Рассечение  большой  спайки  мозга  не  разрушает  того, что мозг уже прочно
усвоил; но свежие,  только  что  возникшие  воспоминания  улетучиваются,  не
переходя  в долговременную память. А хуже всего запоминается то, что пациент
переживал и видел перед самой операцией. Поэтому я не помнил  очень  многого
из  своего  семинедельного пребывания на Луне, когда я скитался от сектора к
сектору. Память сохранила лишь ореол  чего-то  необычайного,  но  словами  я
этого  ореола  не мог передать и потому не упомянул о нем в отчете. И все же
-- так мне, по крайней мере, казалось  --  ничего  пугающего  там  не  было.
Ничего   похожего  на  сговор,  мобилизационную  готовность,  стратегический
заговор против Земли. Я ощущал это как нечто вполне несомненное. Но мог бы я
присягнуть, что ощущаемое и осознаваемое мною -- это все? что о н  о  ничего
больше не знает?
     Тарантога  молчал,  лишь время от времени поглядывая в мою сторону. Как
обычно, когда летишь на восток,-- ибо под нами  простирался  Тихий  океан,--
календарь  запнулся и потерял одни сутки. ВОАС экономила за счет пассажиров:
мы получили лишь по жареному цыпленку с салатом, перед самой посадкой -- как
оказалось, в Майами. Время было послеобеденное. Таможенные  собаки  обнюхали
наши  чемоданы,  и  мы,  одетые  слишком  тепло для здешней погоды, вышли из
аэропорта на улицу. В Мельбурне было гораздо холоднее.  Нас  ожидала  машина
без  водителя.  Тарантога, должно быть, заказал ее еще в Австралии. Загрузив
чемоданы в багажник, мы поехали по  шоссе,  забитому  машинами,  по-прежнему
молча,--  я  попросил профессора не говорить мне ничего, даже куда. мы едем.
Предосторожность,  возможно,  чрезмерная  и  даже  вовсе  излишняя,   но   я
предпочитал  держаться  этого  правила,  пока  не выдумаю чего-нибудь лучше.
Впрочем, -ему не пришлось объяснять мне, куда мы приехали через  добрых  два
часа  езды  кружными  путями;  увидев  большое  белое  здание  среди пальм и
кактусов, в окружении павильонов поменьше, я понял: мой верный  друг  привез
меня  в  сумасшедший  дом.  Не  такое  уж плохое убежище, подумалось мн!е. В
машине я нарочно сел сзади и время от времени проверял, не едет  ли  кто  за
нами;  мне  не  пришло  в  голову,  что я, быть может, персона уже настолько
важная -- прямо-таки драгоценная,-- что меня будут выслеживать способом куда
более необычным, чем в шпионских романах.  В  наше  время  с  искусственного
спутника  можно  не  только увидеть машину, но даже сосчитать рассыпанные на
садовом столике спички. Это, повторяю, мне не пришло в голову, точнее, в  ту
ее  половину, которая и без азбуки глухонемых понимала, во что впутался Ийон
Тихий.


II. Посвящение в тайну

     В самую черную полосу моей жизни я попал совершенно случайно, решив, по
возвращении с Энции, встретиться с профессором Тарантогой.  Дома  я  его  не
застал  --  он полетел зачем-то в Австралию. Правда, всего лишь на несколько
дней; но он выращивал какую-то особенную влаголюбивую примулу и, чтобы  было
кому  ее  поливать,  оставил  у себя в квартире кузена. Не того, что собирал
настенные  надписи  в  клозетах  всех  стран,   а   другого,   занимавшегося
палеоботаникой.  У Тарантоги много кузенов. Этого я не знал; заметив, что он
одет по-домашнему и только что отошел от пишущей машинки  со  вставленным  в
нее  листом  бумаги,  я хотел уже было уйти, но он меня удержал. Я не только
ему не мешаю, сказал он, но, напротив, пришел как раз вовремя:  он  работает
над  трудной, новаторской книгой и ему легче будет собраться с мыслями, если
он сможет изложить содержание новой главы хотя бы  случайному  слушателю.  Я
испугался,  решив,  что  он  пишет  ботанический  труд и начнет забивать мне
голову лопухами, былинками и стебельками; к счастью, это оказалось  не  так.
Он  даже  заинтересовал  меня не на шутку. Уже на заре истории, объяснял он,
среди первобытных  племен  встречались  оригиналы,  которых  как  пить  дать
считали  чокнутыми,  поскольку  они  брали  в  рот все, что попадалось им на
глаза,--  листья,  клубни,  побеги,  стебли,  свежие  и   высушенные   корни
всевозможных  растений,  причем,  должно  быть,  мерли они как мухи, ведь на
свете столько ядовитой растительности!  Это,  однако,  не  отпугивало  новых
нон-конформистов,  которые  опять  принимались  за свое опасное дело. Только
благодаря им ныне известно,  каких  кулинарных  стараний  стоят  шпинат  или
спаржа,  куда  положить  лавровый  лист,  а куда -- мускатный орех, и что от
волчьей ягоды лучше держаться подальше. Кузен Тарантоги обратил мое внимание
на забытый наукой факт: чтобы установить, какое растение лучше всего годится
на курево,  сизифам  древности  пришлось  собирать,  высушивать,  подвергать
ферментации,  скручивать и превращать в пепел добрых 47 000 видов лиственных
растений, пока наконец они не открыли табак; ведь нигде не ждала их табличка
с надписью, что ЭТО годится для производства сигар  или,  по  измельчении  в
порошок,--   махорки.   Целые  дивизии  этих  палеоэнтузиастов  столетие  за
столетием брали в рот, грызли, жевали, пробовали на язык и глотали  все,  ну
буквально  все,  что росло где бы то ни было -- под забором или на дереве, и
притом  по-всякому:  в  сыром  и  вареном  виде,  с  водой  и  без  воды,  с
отцеживанием  и без, а также в неисчислимых сочетаниях; так что мы пришли на
готовое и знаем, что капуста идет к свинине, а свеколка -- к  зайчатине.  Из
того,  что  кое-где  к  зайчатине  подают  не  свеколку,  а, скажем, красную
капусту, кузен Тарантоги делает  вывод  о  раннем  возникновении  этнических
общностей.  К  примеру,  нет  славян  без  борща. Свои экспериментаторы, как
видно, были в каждом народе, и раз уж они выбрали свеклу,  потомки  остались
верны  ей,  даже  если соседние нации ее презирали. О различиях в кулинарной
культуре, с которыми связаны различия в национальном  характере  (корреляция
между  мятным соусом и английским сплином -- в случае с отбивной, например),
кузен Тарантоги задумал особую книгу. В ней он растолкует,  почему  китайцы,
столь многочисленные с давних времен, предпочитают есть палочками, к тому же
все  мелко  порубленное  и  покрошенное, и непременно с рисом. Но об этом он
напишет потом.
     Все знают, повысил он голос, кем был Стефенсон, и  все  питают  к  нему
уважение  за  его  банальнейший локомотив, но что такое локомотив (к тому же
паровой и давно устаревший) по сравнению с артишоками, которые  останутся  с
нами  навеки? Овощи, в отличие от техники, не устаревают, и я застал его как
раз за обдумыванием главы,  посвященной  этой  совершенно  не  исследованной
теме.  Впрочем,  разве  Стефенсон,  водружая  на  колеса уже готовую паровую
машину Уатта, подвергался смертельной  опасности?  Разве  Эдисон,  изобретая
фонограф,  рисковал  жизнью?  Им  обоим  в  худшем  случае грозило брюзжание
родственников или банкротство. До чего же несправедливо,  что  изобретателей
технической рухляди обязан знать каждый, а великих изобретателей-гастрономов
не  знает  никто,  и  никому  даже  в  голову  не  придет поставить памятник
Неизвестному Кулинару, наподобие тех, что воздвигнуты Неизвестным  Солдатам.
А  между  тем  сколько отчаянно смелых героев-первопроходцев пало в страшных
мучениях хотя бы во время грибной охоты! Ведь у них был один  только  способ
отличить  ядовитый гриб от съедобного: съесть собранное и ждать, не подходит
ли твой последний час.
     Почему, скажите на милость, в школьных учебниках только и пишут, что  о
разных там Александрах Македонских, которые, будучи рынками царей, приходили
на все готовое? Почему детишкам положено знать о Колумбе, который всего лишь
открыл  Америку, да и то по ошибке, на пути в Индию, а об открывателе огурца
нет ни единого слова? Без Америки мы как-нибудь обошлись бы,  впрочем,  рано
или поздно она сама дала бы о себе знать, но огурец о себе и не пикнул бы, и
к  жаркому  мы не имели бы приличного маринада. Насколько же больше героизма
было в гибели тех безымянных энтузиастов, чем в смерти на поле  брани!  Если
солдат  не  шел  на вражеские окопы, он шел под полевой суд, между тем никто
никого не заставлял рисковать жизнью ради неведомых  ягодок  или  грибочков.
Кузен Тарантоги желал бы поэтому видеть мемориальные доски на стенах каждого
порядочного  ресторана,  с соответственными надписями, например MOR-TUI SUNT
UT NOS BENE EDAMUS (Они умерли, чтобы мы хорошо ели (лат.))  или,  на
худой  конец,  MAKE  SALAD,  NOT  WAR  (Занимайтесь  салатом,  а  не  войной
(англ.)). А в первую очередь -- у  вегетарианских  столовых,  ведь  с
мясными  блюдами  было  куда  проще.  Чтобы  соорудить  котлету  или  отбить
отбивную, достаточно было подглядеть, что гиена или шакал делают с  падалью;
то же самое относится к яйцам. За шестьсот сортов сыра французы заслуживают,
быть  может,  плакетки, но уж никак не памятника и не мраморной мемориальной
доски, потому что эти  сорта  они  открывали  чаще  всего  по  рассеянности.
Оставил,   например,   растяпа-пастух   рядом   с   головкой   сыра   ломоть
заплесневелого хлеба, и  появился  на  свет  рокфор.  Когда  мой  собеседник
принялся  порицать современных политиков за пренебрежение к овощам, зазвонил
телефон. Кузен Тарантоги снял трубку; оказалось, однако, что просят меня.  Я
был весьма удивлен -- ведь никто не мог знать о моем возвращении со звезд,--
но  все  тут  же  выяснилось.  Кто-то из аппарата генерального секретаря ООН
хотел узнать у Тарантоги мой адрес, а кузен, так  сказать,  замкнул  меня  с
этим  человеком  накоротко.  Говорил  доктор  Какесут  Вагатан,  Специальный
уполномоченный Советника по вопросам глобальной безопасности при Генеральном
секретаре Организации Объединенных  Наций.  Он  хотел  встретиться  со  мной
возможно  быстрее,  так  что  мы  условились  на следующий день; записывая в
блокноте время приема, я и понятия не имел. в какую историю впутываюсь. Пока
что, однако, этот звонок  меня  выручил,  оборвав  поток  рассуждений  моего
собеседника, который жаждал поговорить о приправах с перцем; я распрощался с
ним,  сославшись  на  крайнюю  занятость  и  дав  ложное обещание вскоре его
навестить.
     Долгое время  спустя  Тарантога  рассказал  мне,  что  примула  все  же
засохла,--  в  своем  палеоботаническо-кулинарном  экстазе  кузен забывал ее
поливать.  Этот  случай  я  счел  типичным:  тому,  у  кого  на   уме   лишь
множественное   число,  наплевать  на  единственное.  Поэтому-то  у  великих
реформаторов, мечтающих разом  осчастливить  все  человечество,  не  хватает
терпения на отдельных людей.
     Шило  не  скоро вылезло из мешка. Я не был поставлен в известность, что
мне предстоит рискнуть головой ради  человечества  и  отправиться  на  Луну,
чтобы выяснить, не затевают ли там чего-нибудь умные вооружения. Сперва меня
принял  доктор Вагатан, за чашкой черного кофе и рюмкой старого коньяка. Это
был невероятно улыбчивый азиат, азиат образцовый -- от него я вообще  ничего
не  узнал,  так  он  хранил  тайну.  Генеральный  секретарь,  похоже,  желал
непременно  познакомиться  с  моими  книгами,  но,  как  человек  невероятно
загруженный  на  своем высоком посту, просил меня порекомендовать ему те мои
сочинения, которые я  считаю  наиболее  важными.  По  видимости  случайно  к
Вагатану  зашли  еще  какие-то  посетители  и стали просить у меня автограф.
Отказать было трудно. Разговор, правда, зашел и о  роботах,  и  о  Луне,  но
главным образом о ее роли в истории -- как декоративного элемента в любовной
лирике.  Лишь  много  позднее  я узнал, что это были не просто разговоры, но
переход от screening к clearance (От маскировки к  проверке  благонадежности
(англ.)), а кресло, в котором я удобно расположился, было нашпиговано
датчиками   --   чтобы  по  еле  заметным  изменениям  мышечного  напряжения
исследовать мои реакции на "ключевые вербальные раздражители", вроде той  же
"Луны"  или "робота". Ибо положение, в котором я оставил Землю, отправившись
к  звездам  Тельца,  изменилось  коренным  образом:  теперь  пригодность   к
разведывательным  операциям  исследовал и оценивал в баллах компьютер, а мои
собеседники играли всего лишь  роль  вспомогательных  инструментов.  Сам  не
знаю, зачем, но назавтра я снова зашел в резиденцию ООН, а потом еще, раз уж
меня  приглашали.  Они  хотели  видеть  меня непременно и постоянно; я начал
обедать с ними в столовой, весьма недурной, но настоящая цель моих все более
частых  визитов  оставалась  неясной.  Наметился  как  будто  проект  издать
собрание  моих  сочинений Объединенными Нациями на всех языках мира, а их не
меньше четырех с половиной тысяч. Хотя тщеславия во мне нет  ни  капли,  эту
мысль  я  признал разумной. Новые знакомые оказались страстными почитателями
моих "Звездных дневников". То были доктор Рорти, инженер Тотгентанц и братья
Сиббилкис, близнецы -- я различал их по галстукам.  Оба  были  математиками.
Старший,   Кастор,  занимался  алгоматикой,  то  есть  алгеброй  конфликтов,
заканчивающихся фатально для  всех,  кто  в  них  вовлечен.  Поэтому  данную
отрасль  теории  игр  иногда называют садистикой, а Кастора коллеги называли
садистиком, причем Рорти утверждают, будто его полное имя -- Кастор Ойл,  то
есть   Касторка.   Должно   быть,  шутил.  Второй  Сиббилкис,  Поллукс,  был
статистиком и имел  весьма  своеобразную  привычку  после  долгого  молчания
вмешиваться  в разговор с вопросами ни к селу ни к городу, например; сколько
людей во всем мире в данный момент ковыряют  в  носу?  Будучи  феноменальным
счетчиком,  такие вещи он вычислял мгновенно. Кто-нибудь из них ждал меня из
вежливости в  вестибюле,  огромном,  как  ангар  "космических  челноков",  и
провожал  к  лифту.  Мы  ехали  либо к Сиббилкисам, в их лабораторию, либо к
профессору Йонашу Куштику, который был тоже без ума от моих книг, коль скоро
цитировал их на память с указанием страницы и года издания. Куштик (так  же,
как   и   Тоттентанц)   занимался   теорией  теледублей,  или  телетроникой.
Телетроника -- это  новая  область  робототехники,  занимающаяся  проблемами
переброски,  или  трансляции,  сознания  (прежде это называли telepresence (
Телеприсутствие (англ.).)). Лозунг телетронщиков: "Сам не  можешь  --
пошли  теледубля".  Именно  Куштик  и  Тоттентанц уговорили меня испробовать
теледублирование на себе, то есть транслироваться  (человека,  все  ощущения
которого  транслируются  по  радио теледублю, называют "парень в трансе" или
"телекинутый").
     Я не долго думая согласился, и лишь много позже до меня дошло,  что  ни
один  из  них  не был в таком уж восторге от моих книг, а читали они меня по
долгу службы, чтобы вместе с  рядом  других  сотрудников  Лунного  Агентства
(имена  которых  я опущу, дабы не заносить их на скрижали истории) незаметно
втянуть меня в проект, названный Лунной Миссией. Почему незаметно? А  потому
что  я  ведь  мог  отказаться и вместо того, чтобы лететь на Луну, вернуться
домой, выведав все тайны Миссии. Ну и что, мог бы спросить меня кто-нибудь с
непонимаюшим видом, мир, что ли, от этого перевернулся бы? В том-то и  дело,
что мог перевернуться. От человека, выбранного Лунным Агентством среди тысяч
других,  требовались  максимально  возможные  компетентность  и  лояльность.
Компетентность -- это понятно, но лояльность? По отношению к кому  я  должен
был  оставаться  лояльным? По . отношению к Агентству? В известном смысле --
да, поскольку оно представляло интересы человечества в  целом.  Речь  шла  о
том, чтобы ни одно государство в отдельности, ни одна группировка или,
 допустим,  тайная  коалиция государств не могла узнать о результатах лунной
разведки, ибо тот, кто первым узнал бы о состоянии  лунных  вооружений,  мог
получить   стратегическую   информацию,   дающую   ему   перевес  на  Земле.
Воцарившийся на ней мир вовсе не был, как отсюда видно, идиллией.
     Вот так ученые,  рассыпавшиеся  передо  мной  в  любезностях  и  словно
ребенку  позволявшие  мне забавляться теледублями, в сущности, рассекали мой
мозг по живому или, вернее, помогали это  делать  ком