нгало рядом с нашим  домом.  Все  говорят,  что  они
противные. Но мне-то плевать. Все равно ничего не вижу - слепой. Так что вот
так. Где мы?
   - На месте, - объяснил я.
   Мы остановились в захудалой части Голливуда, южнее бульвара,  в  переулке
за каким-то зданием. Генри потянул носом.
   - Это не Подмышки, но кто-то из таких же. Держи ухо востро.
   - Сейчас вернусь.
   Я вышел из машины. Генри остался на заднем  сиденье  -  глаза  безмятежно
закрыты, трость на коленях.
   - Буду прислушиваться к счетчику, чтобы не бежал слишком быстро.

***

   Сумерки уже успели уступить  место  темному  вечеру,  пока  я,  шагая  по
переулку, разыскал вход в здание, над задними дверями  которого  красовалась
наполовину потухшая неоновая вывеска с изображением  двуликого  бога  Януса,
глядящего в разные стороны. Одно из его лиц было почти смыто  дождем,  да  и
второе вот-вот должна была постичь та же участь.
   "Даже у богов, - подумал я, - выдаются неудачные годы".
   Извиняясь и прося прощения, я пробирался вверх по лестнице мимо  молодых,
но со старыми лицами парней  и  девушек,  скорчившихся  на  ступеньках,  как
побитые собаки; все курили и никто не обращал на меня  внимания.  Наконец  я
поднялся на верхний этаж.
   Помещение редакции, казалось, не убирали  со  времен  Гражданской  войны.
Весь пол, каждый его дюйм,  был  завален,  засыпан,  забросан  бумагами.  На
столах и подоконниках лежали сотни пожелтевших, пожухлых старых газет. А три
корзины для мусора пустовали. Те, кто швырял в них скомканную бумагу, видно,
всякий раз промахивались, и таких промахов было не меньше десятков тысяч.  Я
шел через это бумажное  море,  доходившее  мне  до  щиколоток,  давя  старые
сигары, окурки  и,  судя  по  хрусту  их  крошечных  ребер,  тараканов.  Под
заваленным бумажными сугробами столом я увидел брошенную телефонную  трубку,
взял ее и послушал.
   Я подумал, что услышу, как шумят  машины  под  окнами  миссис  Гутиеррес.
Балда! Она-то уж, наверно, давно повесила свою трубку.
   - Благодарю, что подождали, - сказал я.
   - Эй вы, что надо? - спросил кто-то.
   Я повесил трубку и обернулся.
   Через бумажное море ко мне  продвигался  высокий  костлявый  мужчина,  на
кончике его длинного худого носа висела прозрачная капля. Желтые от никотина
глаза осмотрели меня с ног до головы.
   - Я звонил сюда полчаса назад,  -  кивнул  я  на  трубку.  -  Только  что
закончил разговаривать сам с собой.
   Он уставился на телефон, поскреб в затылке, и наконец до него дошел смысл
моих слов. Изобразив слабое подобие улыбки, он протянул:
   - Во-от гадство!
   - Точно то же подумал и я.
   Я заподозрил, что он гордится тем, как  пренебрегает  телефоном,  -  куда
эффектней самому сочинять новости.
   - Слушай, парень, - сказал мужчина, которого осенила новая идея -  видно,
он был из тех сообразительных, кто вытаскивает мебель  из  дому,  когда  ему
нужно загнать в хлев коров. - А ты случаем не из легавых?
   - Нет, я пудель.
   - Что, что?
   - Помнишь фильм "Пара черных ворон"?
   - Что?
   - Шел в двадцать шестом году. Там  еще  двое  белых  толкуют  о  пуделях?
Ладно! Забудь! Это ты писал? - И я протянул ему страницу "Зеленой зависти" с
грустнейшим призывом в самом низу.
   Он прищурился на газету.
   - Черт, нет, не я. Но все по закону. Это прислали.
   - А тебе не пришло в голову, что может натворить такое объявление?
   - О чем ты говоришь? Мы же их не читаем,  станем  мы!  Печатаем,  и  делу
конец. У нас свободная страна, верно? Ну-ка дай  взглянуть.  -  Он  выхватил
газету и, шевеля губами, стал читать. - Ах, это! Черт! Здорово!  Вот  хохма,
да?
   - И тебе невдомек, что кто-то мог прочесть эту гнусь и  решить,  что  это
правда про него?
   - Им же хуже. Слушай, парень, а катился бы ты  отсюда  вон!  И  без  тебя
тошно! - Он сунул мне в руку газету.
   - Без домашнего телефона этого шутника я не уйду!
   Он остолбенел, заморгал глазами, потом расхохотался.
   - Да это секретная информация.  Никому  знать  не  положено.  Хочешь  ему
написать - пожалуйста. Мы перешлем. Или он зайдет, сам заберет.
   - Но мне надо срочно. Тут один человек умер и... - Однако  завод  у  меня
вдруг кончился. Я снова глянул на окружавшее нас бумажное море и, еще  ни  о
чем толком не помышляя, вынул из кармана коробок спичек.
   - Как у вас тут начет пожароопасности? - спросил я.
   - Какая еще пожароопасность?  Иди  ты  к  чертовой  матери!  -  Он  обвел
горделивым взглядом вороха бумаги годичной  давности,  пустые  банки  из-под
пива,  брошенные  прямо  на  пол  бумажные  стаканчики,  старую  обертку  от
гамбургеров. Его прямо-таки распирало от самодовольства. Глаза  заискрились,
когда его взгляд упал на картонки  от  молока,  стоящие  на  подоконниках  и
активно вырабатывающие пенициллин, рядом с ними валялись  кем-то  сброшенные
мужские трусы - завершающий штрих в этом хаосе.
   Я чиркнул спичкой, чтобы привлечь его внимание.
   - Эй! - воскликнул он.
   Я задул первую спичку, показывая ему, какой я покладистый, но,  поскольку
никакого желания помочь он так и не выказывал, я зажег вторую.
   - А что, если я случайно уроню ее на пол? Он снова окинул  взглядом  пол.
Бумажное море шуршало и ласкало его  щиколотки.  Урони  я  спичку,  и  огонь
доберется до него в считанные секунды.
   - Не посмеешь ты бросить, - сказал он.
   - Да? - Я задул эту спичку и зажег третью.
   - Ну и чувство юмора у тебя! Сволочное! Я уронил  спичку.  Он  завопил  и
подпрыгнул.
   Я наступил на пламя, прежде чем оно успело распространиться.
   Он набрал полную грудь воздуха и разразился руганью.
   - Катись отсюда к чертовой матери! Катись, говорю!
   - Подожди! - Я зажег последнюю спичку и, пригнувшись над  ней,  чтобы  не
погасла, пристально следя  за  огоньком,  придвинулся  вплотную  к  куче,  в
которой было не меньше полутонны рукописей, визитных  карточек,  разорванных
конвертов.
   Я прикоснулся спичкой к куче в нескольких местах, и бумага загорелась.
   - Черт тебя подери! Чего ты хочешь?
   - Всего лишь номер телефона. Ничего больше.  Заметь,  я  даже  адреса  не
прошу, так что увидеть этого типа, выследить его я не  смогу.  Но  если  ты,
ублюдок, не скажешь мне номер  его  телефона,  я  все  тут  спалю  к  чертям
собачьим.
   С удовольствием я услышал,  что  голос  у  меня  звучит  громче  обычного
децибел на десять. Это Фанни бушевала  у  меня  в  крови.  Множество  других
умерших кричали вместе со мной, всем им хотелось вырваться наружу.
   - Давай номер! Сейчас же! - закричал я. Огонь начал расползаться.
   - Вот дерьмо! Затопчи огонь, дам я тебе этот проклятый номер!
   Я начал отплясывать на горящей бумаге, заструился дым, и к тому  времени,
как мистер Янус, редактор, два лика  которого  смотрели  в  разные  стороны,
разыскал номер, записанный в его блокноте, пожар закончился.
   -  Держи,  будь  ты  проклят.  Вот  этот   несчастный   номер:   Вермонт,
четыре-пять-пять-пять. Записал? Четыре-пять-пять-пять.
   Я зажег еще одну, уже самую распоследнюю спичку, вчитываясь  в  карточку,
которую он сунул мне под нос.
   "Кто-то, кто любил тебя", - значилось на ней и номер телефона.
   - Ну! - завизжал редактор.
   "Фанни, - подумал я, - теперь его песенка спета".
   Видно, я произнес эти слова вслух, потому что лицо редактора вспыхнуло, и
он обдал меня слюной.
   - Чего ты добиваешься?
   - Чтобы меня убили, - ответил я, сбегая вниз.
   - Надеюсь, так и будет! - крикнул он мне вслед. Я открыл дверцу такси.
   - Счетчик тикает как бешеный,  -  сообщил  Генри  с  заднего  сиденья.  -
Хорошо, что я богатенький.
   - Сейчас я вернусь.
   Я знаками попросил шофера подъехать к телефонной будке  на  углу,  а  сам
бросился к ней бегом. У меня долго не хватало духа набрать номер,  боялся  -
вдруг действительно ответят!
   А что можно сказать убийце, если звонишь ему в такое время, когда ужинать
пора?

***

   Я набрал номер.
   "Кто-то, кто любил тебя давным-давно".
   Ну кто бы стал отвечать на такой дурацкий призыв?
   Да любой, если бы увидел эти слова в трудную минуту. Голос  из  прошлого,
он напоминает о знакомых прикосновениях, теплом  дыхании  у  твоего  уха,  о
страсти, поражающей, как удар молнии. Кто из нас устоит, услышав этот  голос
в три утра? А может, вспомнишь об этом призыве, когда проснешься в  полночь,
разбуженный чьим-то плачем, и окажется, что плачешь ты сам, слезы льются  по
твоим щекам, а ты даже не заметил, что ночью тебе приснился дурной сон.
   "Кто-то, кто любил тебя..."
   "Где сейчас она? Где он? Неужели еще жив? Быть  того  не  может!  Столько
времени прошло. Тот, кто любит меня, неужели он  где-то  живет  и  дышит?  А
вдруг? Не позвонить ли? Я ведь тут, попробую".
   Я три раза набрал номер, потом вернулся и сел рядом  с  Генри  на  заднее
сиденье, - он все еще слушал счетчик.
   - Не расстраивайся, - сказал он. - Счетчик меня не волнует. На  меня  еще
лошадок хватит, так что денежки не уйдут. Иди, дитя, позвони еще раз.
   И дитя пошло.
   На этот раз где-то  далеко-далеко,  как  мне  показалось  -  в  неведомой
стране, трубку снял тот, кто сам назначил себе день похорон.
   - Да? - проговорил голос. Я замер, но наконец выдавил:
   - Кто это?
   - Ну, если вопрос стоит так, то кто это? - тот же осторожный голос.
   - Почему вы так долго не подходили к телефону? - Я слышал шум проезжающих
машин на том конце провода.
   Значит, это автомат в каком-нибудь переулке. "Черт! -  подумал  я.  -  Он
поступает так же, как я. Пользуется ближайшей платной  уличной  будкой,  как
своим номером".
   - Ну что ж, если вам больше нечего сказать... - проговорил голос.
   - Подождите! - воскликнул я, а сам подумал:
   "Голос мне знаком, дайте-ка вслушаться как следует". - Я увидел в "Янусе"
ваше объявление. Вы не могли бы мне помочь?
   То, что я волнуюсь,  пришлось  по  вкусу  другому  концу  провода  -  мой
собеседник перестал осторожничать.
   - Я могу помочь кому угодно,  когда  угодно  и  где  угодно,  -  беспечно
проговорил он. - Вы что, из этих.., из одиноких?
   - Что? - воскликнул я.
   - Вы один из...
   "Одинокие" - так он сказал, и вопрос решился.
   Я снова был у Крамли, он  погрузил  меня  в  прошлое,  я  ехал  в  старом
трамвае, под дождем, на поворотах  раздавался  страшный  скрежет.  Голос  на
другом конце провода был тот же, что в ту  дождливую  ночь,  полвека  назад,
голос, твердивший о  смерти  и  одиночестве,  об  одиночестве  и  смерти.  Я
запомнил этот голос, а сеанс гипноза с Крамли вернул его мне с такой  силой,
что голова чуть не раскололась, сейчас же я слышал его в трубке. Не  хватало
одной детали. Я все еще не знал, кому этот голос  принадлежит.  Он  был  так
знаком, фамилия вертелась у меня на кончике языка, но...
   - Продолжайте! - отчаянно крикнул я. На другом конце, что-то  заподозрив,
замерли. И вдруг я услышал сладостные звуки, ставшие за полжизни родными.
   На другом конце провода шумел дождь. Но самое главное - там ревел прибой,
все громче и громче, все ближе и ближе, я почувствовал, что он подкатывается
к моим ногам.
   - Господи! Да я знаю, где вы! - вскрикнул я.
   - Ничуть не бывало! - сказал голос, и трубку повесили.
   Но недостаточно быстро. Я дико  смотрел  на  трубку,  зажатую  у  меня  в
кулаке.
   - Генри! - заорал я.
   Генри, устремив глаза в никуда, выглянул из такси.
   Забираясь в машину, я упал.
   - Генри, ты и дальше со мной?
   - А как же я без тебя? - ответил Генри. - Скажи водителю, куда нам.
   Я сказал. Мы двинулись.

***

   Такси остановилось. Стекла в нем были опущены. Генри высунулся наружу,  и
его голова с обращенным вперед лицом  напоминала  изваяние,  украшающее  нос
какого-то темного корабля. Он принюхивался.
   - Не был здесь с детства. Пахнет океаном. А чем еще? Гнилью  вроде.  А-а,
это пирс. Ты тут живешь, писака?
   - Ты хотел спросить: "Тут ли  живет  Знаменитый  Американский  Писатель?"
Тут.
   - Надеюсь, твои романы пахнут лучше?
   - Надеюсь, если доживу  и  они  будут  написаны.  Генри,  мы  можем  себе
позволить, чтобы такси нас подождало?
   Генри лизнул большой палец, отсчитал три бумажки по двадцать  долларов  и
протянул водителю.
   - С этим тебе будет не так страшно ждать нас, сынок?
   - За такие  деньги,  -  сказал  водитель,  пряча  доллары,  -  можете  не
беспокоиться до утра.
   - Ну, к тому времени дело будет сделано, - отозвался Генри. - Детеныш, ты
соображаешь, что делаешь?
   Я не успел ответить, как под пирс подкатила большая волна.
   - Грохочет, будто нью-йоркская подземка, - сказал Генри. - Смотри,  чтобы
тебя не задавило.
   Мы вышли из такси и оставили его  дожидаться  нас  у  входа  на  пирс.  Я
попытался вести Генри.
   - Не надо, - воспротивился он. - Только говори, где веревки натянуты  или
проволока или камни валяются. А то у меня локоть  очень  чувствительный.  Не
люблю, когда меня водят под руку.
   Я отпустил его, и он зашагал, гордо подняв голову.
   - Подожди меня здесь, - сказал я. - Отступи немного назад.  Ага,  хорошо.
Так тебя не видно. Когда пойду обратно, я скажу только одно слово - "Генри",
а ты в ответ скажешь мне, чем пахнет. Ясно? И сразу повернешься и пойдешь  к
машине.
   - Ясно. Я отсюда счетчик слышу.
   - Скажешь шоферу,  чтобы  ехал  в  полицейское  управление.  Спроси  Элмо
Крамли. Если его нет, пусть позвонят ему домой. Он  должен  вместе  с  тобой
приехать сюда. Чем скорей, тем лучше, раз уж мы  раскрутили  все  это.  Если
только и вправду раскрутили. Может, твой нос нам больше не понадобится.
   - Надеюсь,  понадобится.  Я  и  трость  прихватил,  чтобы  всыпать  этому
мерзавцу. Дашь мне припечатать ему разок?
   Я поколебался.
   - Разок - пожалуйста, - сказал я наконец. - Ну как, Генри, ты в порядке?
   - Братец Лис умеет лежать тихонько. Я пошел дальше, чувствуя себя Братцем
Кроликом.

***

   Пирс ночью выглядел кладбищем слонов - огромные черные кости,  прикрытые,
как крышкой, туманом, а волны,  накатывая  на  кости,  то  хоронили  их,  то
обнажали, то хоронили, то снова обнажали.
   Я пробирался вдоль магазинчиков и крошечных, как обувные коробки, домишек
со сдающимися квартирами, мимо закрытого покерного клуба, примечая по дороге
разбросанные тут и там похожие на гробы телефонные будки.  Света  в  них  не
было, они стояли и ждали - если не завтра, то на будущей неделе их снесут.
   Я шел по планкам, и у меня под ногами вздыхали, скрипели и терлись друг о
друга мокрые и сухие доски. Весь пирс потрескивал и покачивался, как тонущий
корабль, стонал, когда я проходил мимо красных флажков и надписей  "Опасно",
а когда перешагнул через натянутую цепь, оказалось, что дальше идти  некуда.
Остановившись на краю пирса, я обернулся и поглядел на заколоченные  наглухо
двери домов и на скатанные брезентовые палатки.
   Я проскользнул в самую последнюю на пирсе телефонную будку и, чертыхаясь,
поискал в кармане мелочь, выданную мне Генри. Бросил монетку в щель  и  стал
набирать номер, полученный в редакции "Януса".
   - Четыре-пять-пять-пять, - набрал  я,  повторяя  цифры  шепотом,  и  стал
ждать.
   В эту минуту вдруг лопнул изношенный ремешок моих  микки-маусовых  часов.
Часы упали на пол будки. Кляня все на свете, я поднял их и бросил на полочку
под телефоном. А сам приложил ухо к трубке. Где-то далеко, на другом  конце,
раздавались телефонные звонки.
   Я оставил  трубку  висеть,  вышел  из  будки  и  постоял,  закрыв  глаза,
прислушиваясь. Сначала я слышал только громкий рев прибоя под ногами. Такой,
что содрогались доски. Потом он затих, и я, напрягая уши, вдруг услышал...
   Вдали, примерно на середине пирса, звонил телефон.
   "Совпадение? - подумал я. - Телефоны вольны звонить где угодно и в  любое
время. Но что, если звонит тот, чей номер я набрал?"
   Сунув голову в будку, я схватил болтающуюся трубку и повесил ее на место.
   Телефон в отдалении, в продуваемой ветром темноте, перестал звонить.
   Что, конечно, еще ничего не доказывало.
   Я снова опустил монету и снова набрал номер.
   Глубоко вздохнул и...
   Телефон  в  стеклянной  будке-гробике,  удаленный  от  меня  на  половину
светового года, зазвонил снова.
   Я так и подскочил, у меня даже грудь  сдавило.  Глаза  расширились,  и  я
глубоко втянул в себя холодный воздух.
   Я не стал вешать трубку. Выйдя из будки, я ждал - вдруг  кто-то  выскочит
из ночных  закоулков,  из  мокрых  палаток,  из  старого  аттракциона  "Сбей
молочную бутылку". Может же  выбежать  кто-то,  кто,  как  я,  ждет  звонка.
Кто-то, кто вроде меня готов выскочить в два  часа  ночи  под  дождь,  чтобы
услышать голос из Мехико-Сити, где светит солнце, где жизнь  все  еще  жива,
кипит и, кажется, никогда не умрет. Кто-то...
   Пирс тонул в темноте. Ни одного освещенного окна. Из палаток ни шороха. А
телефон звонил.  Волны  прибоя  перекатывались  под  настилом  пирса,  будто
искали, кто бы ответил. А  телефон  звонил  и  звонил.  Чтобы  заткнуть  ему
глотку, мне хотелось самому  побежать  туда,  схватить  треклятую  трубку  и
ответить.
   "Господи! - думал я. - Надо забрать монету. Надо..."
   И вдруг свершилось.
   Блеснул луч света и тут же погас. Там, напротив телефонной будки,  что-то
шевельнулось. А телефон звонил. Продолжал звонить. И кто-то, стоя в темноте,
внимательно к нему прислушивался. Я увидел, как задвигалось что-то белое,  и
понял - тот, кто там стоит, осторожно осматривает пирс, вглядывается, ищет.
   Я замер.
   Телефон звонил. Наконец  тень  зашевелилась,  обернулась,  прислушиваясь.
Телефон звонил. Вдруг тень пустилась бежать через дорогу.
   Я влетел в будку и схватил трубку как раз вовремя.
   Щелк.
   Я слышал дыхание на том конце провода. Наконец мужской голос произнес:
   - Да?
   "Боже, - подумал я. - Тот самый голос! Я  слышал  его  час  назад,  когда
звонил из Голливуда".
   "Кто-то, кто любил тебя давным-давно".
   Видимо, я произнес это вслух.
   На том конце провода с  шумом  вздохнули,  втянули  в  легкие  воздух,  и
наступила долгая пауза - там ждали.
   - Да?
   Будто мне выстрелили в ухо, а потом в сердце.
   На сей раз я узнал этот голос.
   - О Боже! - прохрипел я. - Это вы. Мои слова прострелили голову  ему.  Он
стал задыхаться, я услышал, как он с трудом перевел дыхание.
   - Будьте вы прокляты! - закричал он. - Будьте вы трижды прокляты!
   Он не стал вешать трубку. Он просто выпустил  ее,  раскалившуюся  от  его
дыхания, из рук. Она звякнула и заплясала, будто повешенный  на  веревке.  Я
услышал, как поспешно удаляются шаги.
   Когда я вышел из своей будки, пирс был совершенно пуст. Там, где  на  миг
блеснул свет, теперь царила темнота. Только  под  ногами  у  меня,  когда  я
заставил себя не бежать, а идти к  той  телефонной  будке,  плясали  обрывки
старой газеты.  Преодолев  бесконечные  сто  ярдов,  я  увидел,  что  трубка
болтается на шнуре и постукивает по холодному стеклу будки.
   Я приложил трубку к уху.
   И услышал, как  на  другом  конце  провода  тикают  мои  десятидолларовые
микки-маусовы часы, лежащие на полке в той будке за сто миль от меня.
   Если мне повезет и я останусь жив, я спасу моего Микки.
   Я повесил трубку, повернулся и окинул взглядом все эти маленькие  домики,
закрытые игровые павильоны, ларьки, лачуги, подозревая, что сейчас возьму  и
выкину какое-нибудь безумство.
   И выкинул.
   Я прошел около семидесяти  футов  и  остановился  перед  окном  маленькой
лачуги.  Прислушался.  Внутри  кто-то  был,  кто-то  двигался,  может  быть,
натягивал на себя в  темноте  одежду,  чтобы  выйти  на  улицу.  Что-то  там
шуршало, кто-то сердито шептал, вроде совещался  сам  с  собой,  где  искать
носки, где туфли и куда запропастился этот несчастный галстук. А может,  это
волны под пирсом нашептывали  свои  выдумки,  все  равно  их  никто  не  мог
проверить.
   Бормотание стихло. Видно, он почуял, что я стою под  дверью.  Послышались
шаги. Я неловко отпрянул назад, сообразив, что в руках у  меня  ничего  нет.
Даже тростью