Рэй БРЭДБЕРИ
   СМЕРТЬ - ДЕЛО ОДИНОКОЕ


Анонс

   В своем первом большом романе "Смерть - дело одинокое", написанном  через
20 лет после романа "Что-то страшное грядет", мастер современной  фантастики
Р. Брэдбери использует силу своего магического дара совершенно  по-новому  и
дарит нам произведение, которое является вкладом в жанр крутого детектива  и
одновременно с мягкой ностальгией воскрешает в памяти события  1949  года  и
маленький городок Венеция в Калифорнии.

   С любовью Дону Конгдону, благодаря которому возникла эта книга, и  памяти
Реймонда Чандлера, Дэшила Хэммета, Джеймса М. Кейна и Росса  Макдональда,  а
также памяти моих друзей и  учителей  Ли  Брэкитс  и  Эдмона  Гамильтона,  к
сожалению ушедших, посвящается

   Тем, кто склонен к  унынию,  Венеция  в  штате  Калифорния  раньше  могла
предложить все, что душе угодно. Туман - чуть ли не каждый вечер,  скрипучие
стоны нефтяных вышек на берегу, плеск темной воды в  каналах,  свист  песка,
хлещущего в окна, когда  поднимается  ветер  и  заводит  угрюмые  песни  над
пустырями и в безлюдных аллеях.
   В те дни разрушался и тихо умирал, обваливаясь в море, пирс, а неподалеку
от  него  в  воде  можно  было  различить  останки  огромного  динозавра   -
аттракциона "русские горки", над которым перекатывал свои волны прилив.
   В конце одного  из  каналов  виднелись  затопленные,  покрытые  ржавчиной
фургоны старого цирка, и если ночью пристально вглядеться  в  воду,  заметно
было, как снует в клетках всякая живность -  рыбы  и  лангусты,  принесенные
приливом из океана. Казалось, будто здесь ржавеют все обреченные  на  гибель
цирки мира.
   И каждые полчаса к морю с грохотом проносился большой красный трамвай, по
ночам его дуга высекала снопы искр из проводов; достигнув берега, трамвай со
скрежетом поворачивал и мчался прочь,  издавая  стоны,  словно  мертвец,  не
находящий покоя в могиле. И сам  трамвай,  и  одинокий,  раскачивающийся  от
тряски вожатый знали, что  через  год  их  здесь  не  будет,  рельсы  зальют
бетоном, а паутину высоко натянутых проводов свернут и растащат.
   И вот тогда-то, в один  такой  сумрачный  год,  когда  туманы  не  хотели
развеиваться, а жалобы ветра - стихать, я  ехал  поздним  вечером  в  старом
красном,  грохочущем,  как  гром,  трамвае  и,  сам  того   не   подозревая,
повстречался в нем с напарником Смерти.
   В тот вечер лил дождь, старый трамвай, лязгая и  визжа,  летел  от  одной
безлюдной засыпанной билетными конфетти остановки к другой, и в  нем  никого
не было - только я, читая книгу, трясся на одном из задних  сидений.  Да,  в
этом старом, ревматическом деревянном вагоне были только  я  и  вожатый,  он
сидел  впереди,  дергал  латунные  рычаги,   отпускал   тормоза   и,   когда
требовалось, выпускал клубы пара.
   А позади, в проходе, ехал еще кто-то, неизвестно когда вошедший в вагон.
   В конце концов я обратил на него внимание, потому что, стоя позади  меня,
он качался и качался из стороны в сторону, будто не знал, куда сесть, - ведь
когда на тебя ближе к ночи смотрят сорок пустых мест, трудно  решить,  какое
из них выбрать. Но вот я услышал, как он садится, и  понял,  что  уселся  он
прямо за мной, я чуял его присутствие,  как  чуешь  запах  прилива,  который
вот-вот зальет прибрежные поля. Отвратительный запах его одежды  перекрывало
зловоние, говорившее о том, что он выпил слишком много за  слишком  короткое
время.
   Я не  оглядывался:  я  давно  по  опыту  знал,  что  стоит  поглядеть  на
кого-нибудь - и разговора не миновать.
   Закрыв глаза, я твердо решил не оборачиваться. Но это не помогло.
   - Ox, - простонал незнакомец.
   Я почувствовал, как он наклонился ко мне на своем сиденье.  Почувствовал,
как горячее дыхание жжет мне  шею.  Упершись  руками  в  колени,  я  подался
вперед.
   - Ox, - простонал он еще громче. Так мог молить о помощи кто-то  падающий
со скалы или пловец, застигнутый штормом далеко от берега.
   - Ох!
   Дождь уже лил вовсю, большой красный  трамвай,  грохоча,  мчался  в  ночи
через луга, поросшие, мятликом, а дождь барабанил по окнам, и капли,  стекая
по стеклу, скрывали от  глаз  тянувшиеся  вокруг  поля.  Мы  проплыли  через
Калвер-Сити, так и не увидев киностудию, и  двинулись  дальше,  -  неуклюжий
вагон гремел, пол под ногами  скрипел,  пустые  сиденья  дребезжали,  визжал
сигнальный свисток.
   А на меня  мерзко  пахнуло  перегаром,  когда  сидевший  сзади  невидимый
человек выкрикнул:
   - Смерть!
   Сигнальный свисток заглушил его голос, и ему пришлось повторить:
   - Смерть...
   И опять взвизгнул свисток.
   - Смерть, - раздался голос у меня за спиной. - Смерть - дело одинокое!
   Мне почудилось - он сейчас заплачет. Я глядел вперед на пляшущие в  лучах
света струи дождя, летящего нам навстречу.
   Трамвай замедлил ход. Сидевший сзади вскочил: он был взбешен, что его  не
слушают, казалось, он готов ткнуть меня в бок, если я хотя бы  не  обернусь.
Он жаждал, чтобы его увидели. Ему не терпелось обрушить на меня то, что  его
донимало. Я чувствовал, как тянется ко мне его рука, а может быть, кулаки, а
то и когти, как рвется он  отколошматить  или  исполосовать  меня,  кто  его
знает. Я крепко вцепился в спинку кресла передо мной.
   - Смерть... - взревел его голос.
   Трамвай, дребезжа, затормозил и остановился.
   "Ну давай, - думал я, - договаривай!"
   - ..дело одинокое, - страшным шепотом докончил он и отодвинулся.
   Я услышал, как открылась задняя дверь. И тогда обернулся.
   Вагон был пуст. Незнакомец исчез, унося с  собой  свои  похоронные  речи.
Слышно было, как похрустывает гравий на дороге.
   Невидимый впотьмах человек бормотал себе под  нос,  но  двери  с  треском
захлопнулись. Через окно до меня еще  доносился  его  голос,  что-то  насчет
могилы. Насчет чьей-то могилы. Насчет одиночества.
   Трамвай дернулся и, лязгая, понесся дальше сквозь непогоду, мимо  высокой
травы на лугах.
   Я поднял окно и высунулся, вглядываясь в дождливую темень позади.
   Я не мог бы сказать, что там осталось - город,  полный  людей,  или  лишь
один человек, полный отчаяния, - ничего не было ни видно, ни слышно.
   Трамвай несся к океану. Меня охватил страх, что мы в него свалимся.  Я  с
шумом опустил окно, меня била дрожь. Всю дорогу я убеждал себя:  "Да  брось!
Тебе же всего двадцать семь! И ты же не пьешь". Но...

***

   Но все-таки я выпил.
   В этом дальнем уголке,  на  краю  континента,  где  некогда  остановились
фургоны переселенцев, я отыскал открытый допоздна салун, в котором  не  было
никого, кроме бармена - поклонника ковбойских фильмов о  Хопалонге  Кэссиди,
которым он и любовался в ночной телепередаче.
   - Двойную порцию водки, пожалуйста.
   Я удивился, услышав свой голос. Зачем мне водка?  Набраться  храбрости  и
позвонить моей девушке Пег? Она за две тысячи миль отсюда, в Мехико-Сити.  А
что я ей скажу? Что со мной все в порядке? Но ведь со мной и  правда  ничего
не случилось!
   Ровно ничего, просто проехался в трамвае под холодным дождем, а  за  моей
спиной звучал зловещий  голос,  нагонял  тоску  и  страх.  Однако  я  боялся
возвращаться  в  свою   квартиру,   пустую,   как   холодильник,   брошенный
переселенцами, бредущими на запад в поисках заработка.
   Большей пустоты, чем у меня дома, пожалуй, нигде не было,  разве  что  на
моем банковском счете - на счете Великого Американского Писателя - в старом,
похожем на римский храм здании банка, которое возвышалось на берегу у  самой
воды, и казалось, что его смоет в море при следующем отливе.
   Каждое утро кассиры, сидя с веслами в  лодках,  ждали,  пока  управляющий
топил свою тоску в ближайшем баре. Я не часто с ними  встречался.  При  том,
что  мне  лишь  изредка  удавалось  продать  рассказ  какому-нибудь  жалкому
детективному журнальчику, наличных, чтобы  класть  их  в  банк,  у  меня  не
водилось. Поэтому...
   Я отхлебнул водки. И сморщился.
   - Господи, - удивился бармен, - вы что, в первый раз водку пробуете?
   - В первый.
   - Вид у вас просто жуткий.
   - Мне и впрямь жутко. Вы когда-нибудь чувствовали, будто должно случиться
что-то страшное, а что, не знаете?
   - Это когда мурашки  по  спине  бегают?  Я  глотнул  еще  водки,  и  меня
передернуло.
   - Нет, это не то. Я хочу сказать: чуете смертельную жуть, как она на  вас
надвигается?
   Бармен устремил взгляд на  что-то  за  моим  плечом,  словно  увидел  там
призрак незнакомца, который ехал в трамвае.
   - Так что, вы притащили эту жуть с собой?
   - Нет.
   - Значит, здесь вам бояться нечего.
   - Но, понимаете, - сказал я, - он со мной разговаривал, этот Харон.
   - Харон?
   - Я не видел его лица. О Боже, мне совсем худо! Спокойной ночи.
   - Не пейте больше!
   Но я уже был за дверью и оглядывался по сторонам - не поджидает  ли  меня
там что-то жуткое? Каким путем идти домой,  чтобы  не  напороться  на  тьму?
Наконец решил и, зная, что решил  неверно,  торопливо  пошел  вдоль  старого
канала, туда, где под водой покачивались цирковые фургоны.

***

   Как угодили в канал львиные клетки, не знал никто. Но, если на то  пошло,
никто, кажется, уже не помнил и того, откуда  взялись  сами  каналы  в  этом
старом обветшавшем городе, где ветошь  каждую  ночь  шелестела  под  дверями
домов вперемешку с песком, водорослями  и  табаком  из  сигарет,  усеивавшим
берег еще с тысяча девятьсот десятого года.
   Как бы то ни было, каналы прорезали город, и в конце  одного  из  них,  в
темно-зеленой, испещренной нефтяными пятнами воде, покоились старые цирковые
фургоны и клетки; белая эмаль и позолота с них облезли,  ржавчина  разъедала
толстые прутья решеток.
   Давным-давно, в начале двадцатых, и фургоны,  и  клетки,  словно  веселая
летняя гроза, проносились по городу, в клетках метались звери, львы разевали
пасти, их горячее дыхание  отдавало  запахом  мяса.  Упряжки  белых  лошадей
провозили это великолепие через Венецию, через луга и поля, задолго до того,
как студия  "Метро-Голдвин-Майер"  присвоила  львов  для  своей  заставки  и
создала совсем иной, новый цирк,  которому  суждено  вечно  жить  на  лентах
кинопленки.
   Теперь все, что осталось от прошлого праздничного карнавала,  нашло  себе
пристанище здесь, в канале. В его глубокой воде одни  клетки  стояли  прямо,
другие валялись на боку, схоронившись под волнами прилива, который иногда по
ночам совсем скрывал их от глаз, а на рассвете обнажал снова. Между прутьями
решеток сновали рыбы. Днем здесь,  на  этих  островах  из  дерева  и  стали,
отплясывали мальчишки, по временам они ныряли внутрь клеток, трясли  решетки
и заливались хохотом.
   Но сейчас, далеко  за  полночь,  когда  последний  трамвай  унесся  вдоль
пустынных песчаных берегов к  месту  своего  назначения,  темная  вода  тихо
плескалась в каналах и чмокала в решетках,  как  чмокают  беззубыми  деснами
древние старухи.
   Пригнув голову, я  бежал  под  ливнем,  как  вдруг  прояснилось  и  дождь
перестал. Луна, проглянув сквозь щель в темных тучах, следила за мной, будто
огромный глаз. Я шел, ступая по зеркалам, а из них на меня  смотрели  та  же
луна и те же тучи. Я шел по небу, лежавшему у меня под  ногами,  и  вдруг  -
вдруг это случилось...
   Где-то поблизости, кварталах в  двух  от  меня,  в  канал  хлынула  волна
прилива; соленая морская вода гладким черным потоком потекла между берегами.
Видно, где-то недалеко прорвало песчаную  перемычку  и  море  устремилось  в
канал. Темная вода текла все дальше. Она достигла пешеходного  мостика,  как
раз когда я достиг его середины.
   Вода с шипением обтекала прутья львиных клеток.
   Я подскочил к перилам моста и крепко за них ухватился.
   Потому что прямо подо мной, в одной из клеток,  показалось  что-то  слабо
фосфоресцирующее.
   Кто-то в клетке двигал рукой.
   Видно, давно уснувший укротитель львов только  что  проснулся  и  не  мог
понять, где он.
   Рука  медленно   тянулась   вдоль   прутьев   -   укротитель   пробудился
окончательно.
   Вода в канале спала и снова поднялась.
   А призрак прижался к решетке.
   Склонившись над перилами, я не верил своим глазам.
   Но вот светящееся пятно начало обретать форму.  Призрак  шевелил  уже  не
только рукой, все его тело неуклюже и  тяжело  двигалось,  словно  огромная,
очутившаяся за решеткой марионетка.
   Я увидел и лицо - бледное, с пустыми глазами, в них  отражалась  луна,  и
только, - не лицо, а серебряная маска.
   А где-то в глубине моего сознания длинный трамвай, сворачивая  по  ржавым
рельсам, скрежетал тормозами, визжал на остановках  и  при  каждом  повороте
невидимый человек выкрикивал:
   - Смерть.., дело.., одинокое!
   Нет!
   Прилив  начался  снова,  и  вода  поднялась.  Все  это  казалось  странно
знакомым, будто однажды ночью я уже наблюдал такую картину.
   А призрак в клетке снова привстал.
   Это был мертвец, он рвался наружу.
   Кто-то издал страшный вопль.
   И когда в домиках вдоль темного канала вспыхнул свет, я понял, что кричал
я.

***

   - Спокойно! Назад! Назад!
   Машин подъезжало все больше, все больше прибывало полицейских, все больше
окон загоралось в домах, все больше людей в халатах, не очнувшихся  от  сна,
подходило ко мне, тоже не успевшему очнуться, но только  не  от  сна.  Будто
толпа  несчастных  клоунов,  брошенных  на  мосту,  мы  глядели  в  воду  на
затонувший цирк.
   Меня трясло, я всматривался в затопленную клетку и думал: "Как  же  я  не
оглянулся? Как же не рассмотрел того незнакомца, ведь он наверняка все  знал
про этого беднягу там, в темной воде".
   "Боже, - думал я, - уж  не  он  ли,  этот  тип  из  трамвая,  и  затолкал
несчастного в клетку?"
   Доказательства? Никаких. Все,  что  я  мог  предъявить,  это  три  слова,
прозвучавшие после полуночи в последнем трамвае,  а  свидетелями  были  лишь
дождь, стучавший по проводам и повторявший  эти  слова,  да  холодная  вода,
которая, словно смерть, подступала к затонувшим в канале  клеткам,  заливала
их и отступала, став еще более холодной, чем прежде.
   Из старых домишек выходили все новые несуразные клоуны.
   - Эй, народ! Все в порядке!
   Снова пошел дождь, и прибывающие полицейские  косились  на  меня,  словно
хотели спросить: "Что у тебя, своих дел мало?  Не  мог  подождать  до  утра,
позвонить, не называя себя?"
   На самом краю берега над каналом, с отвращением глядя на воду, стоял один
из полицейских в черных купальных трусах. Тело у него было белое -  наверно,
давно не видело солнца. Он  стоял,  наблюдая  за  тем,  как  волны  заливают
клетку, как всплывает покойник и манит к себе. За прутьями  возникало  лицо.
Печальное лицо человека, ушедшего далеко и навсегда. Во  мне  росла  щемящая
тоска. Пришлось отойти: я почувствовал, как  в  горле  начинает  першить  от
горечи - того и гляди, всхлипну.
   И тут белое тело полицейского вспороло воду. И скрылось.
   Я испугался, не утонул ли и он тоже. По  маслянистой  поверхности  канала
барабанил дождь.
   Но вдруг полицейский показался снова - уже в клетке, прижавшись  лицом  к
прутьям, он хватал ртом воздух.
   Я вздрогнул: мне почудилось, будто  это  мертвец  всплыл,  чтобы  сделать
последний судорожный живительный глоток.
   А минуту спустя я увидел, как полицейский, изо всех сил  работая  ногами,
уже выплывает из дальнего конца клетки и  тащит  за  собой  что-то  длинное,
призрачное, похожее на погребальную ленту из блеклых водорослей.
   Кто-то подавил рыдание. Господи Иисусе, неужто я?
   Тело выволокли на берег, пловец  растирался  полотенцем.  Мигая,  угасали
огни патрульных машин. Трое полицейских, тихо  переговариваясь,  наклонились
над покойником, освещая его фонариками.
   - ..похоже, почти сутки.
   - ..а следователь-то где?
   - У него трубка снята. Том поехал за ним.
   - Бумажник? Удостоверение?
   - Пусто, - видно, приезжий.
   Начали выворачивать карманы утопленника.
   - Нет, не приезжий, - сказал я и осекся. Один из полицейских оглянулся  и
направил на меня фонарик. Он с интересом вгляделся мне  в  глаза  и  услышал
звуки, которые рвались из моего горла.
   - Знаете его?
   - Нет.
   - Тогда почему...
   - Почему расстраиваюсь? Да потому! Он умер, ушел навсегда. О Господи! Это
же я его нашел. Неожиданно мысли мои скакнули назад.
   Давным-давно, в яркий летний день, я завернул  за  угол  и  вдруг  увидел
затормозившую машину и распростертого под ней  человека.  Водитель  как  раз
выскочил и нагнулся над телом.
   Я сделал шаг вперед  и  замер  Что-то  розовело  на  дороге  возле  моего
ботинка.
   Я понял, что это, вспомнив лабораторные  занятия  в  колледже.  Маленький
одинокий комочек человеческого мозга.
   Какая-то женщина, явно незнакомая, проходя  мимо,  остановилась  и  долго
смотрела на тело под колесами. Потом, повинуясь порыву, сделала то,  чего  и
сама не ожидала. Медленно опустилась на  колени  возле  погибшего.  И  стала
гладить его по плечу, мягко, осторожно, словно утешая: "Ну, ну, не надо,  не
надо!"
   - Его.., убили? - услышал я свой голос. Полицейский обернулся:
   - С чего вы взяли?
   - А как же.., я хочу сказать.., как бы иначе он попал в  эту  клетку  под
водой? Кто-то должен был его туда запихнуть.
   Снова вспыхнул фонарик, и луч света зашарил по моему лицу,  словно  глаза
врача, ищущего симптомы.
   - Это вы позвонили?
   - Нет, - поежился я. - Я только закричал и перебудил всех.
   - Привет! - тихо  проговорил  кто-то.  Детектив  в  штатском,  небольшого
роста, начинающий лысеть, опустился на колени возле тела и  уже  выворачивал
карманы утопленника. Из них вывалились какие-то клочки и комочки, похожие на
мокрые снежные хлопья, на кусочки папье-маше.
   - Что это, черт побери? - удивился кто-то. "Я-то знаю", - подумал  я,  но
промолчал.
   Склонившись рядом с  детективом,  я  дрожащими  руками  подобрал  кусочки
мокрой бумаги. А детектив в это время обследовал другие карманы, вынимая  из
них такой же мусор. Я зажал мокрые комочки в кулаке и,  выпрямившись,  сунул
их себе в карман, а сыщик как раз поднял голову.
   - Вы насквозь промокли, - сказал он. - Сообщите полицейскому свое  имя  и
адрес и отправляйтесь домой. Сушиться.
   Дождь начался снова. Меня трясло. Я повернулся, назвал полицейскому  свою
фамилию и адрес и быстро пошел к дому.
   Я пробежал почти целый квартал, когда возле меня  остановилась  машина  и
открылась дверца. Коренастый лысеющий сыщик кивнул мне.
   - Господи, ну и вид у вас, хуже некуда! - сказал он.
   - От кого-то я уже слышал об этом всего час назад.
   - Садитесь.
   - Да я живу в квартале отсюда.
   - Садитесь!
   Весь дрожа, я влез в машину, и он провез меня последние два  квартала  до
моей пропахшей затхлостью тесной,  как  коробка  от  печенья,  квартиры,  за
которую я платил тридцать долларов в месяц. Вылезая из  машины,  я  чуть  не
свалился - так измотала меня дрожь.
   - Крамли, - представился сыщик.  -  Элмо  Крамли.  Позвоните  мне,  когда
разберетесь, что за бумажонки вы спрятали в карман.
   Я виновато вздрогнул. Потянулся рукой к карману. И кивнул:
   - Договорились.
   - И хватит вам страдать и трястись. Кем он был?  Никем.  -  Крамли  вдруг
замолчал - видно, устыдился того, что сказал, и наклонил  голову,  собираясь
ехать дальше.
   - А мне почему-то кажется, я знаю, кем он был, - проговорил  я.  -  Когда
вспомню, позвоню.
   Я стоял, совсем окоченев. Боялся, что за спиной меня ожидает  еще  что-то
страшное. Вдруг, когда я открою дверь, на меня хлынут черные воды канала?
   - Вперед! - приказал Элмо Крамли и захлопнул дверцу.
   Он уехал. Только  две  красные  точки  и  остались  от  его  машины,  они
удалялись  в  струях  снова  начавшегося  ливня,   который   заставил   меня
зажмуриться.
   Я посмотрел на телефонную  будку  возле  заправочной  станции  на  другой
стороне  улицы.  Я  пользовался  этим  телефоном,  как  своим   собственным,
названивая разным издателям, а вот они никогда не звонили мне в ответ.  Шаря
в карманах в поисках мелочи, я р