е напечатанные инициалы "К. Р.".
   Буквы походили на шрифт  машинки  Констанции,  которая,  как  я  заметил,
стояла открытой на столе в арабской гостиной.
   Я перебирал обрывки, размышляя, могла  ли  Констанция  написать  Хопвуду?
Нет, не могла. Она сказала бы мне.
   Эту записку неделю назад отправил Хопвуду кто-то другой.  И  Хопвуд,  как
жеребец, гарцевал по берегу и ждал в волнах прибоя, не  выбежит  ли  к  нему
смеющаяся Констанция. Может, он устал дожидаться, утащил ее в море и утопил?
Нет, нет. Наверно, он видел, как она  нырнула  и  не  вынырнула.  Испугался,
бросился домой, и что он там нашел? Эту  записку,  полную  страшных  слов  и
унизительных разоблачений, - он будто получил удар ниже пояса. Ему ничего не
оставалось, как бежать из города. Его гнали две причины  -  страх  и  боязнь
позора.
   Посмотрев на телефон, я вздохнул. Нет смысла звонить Крамли.  Нет  corpus
delicti. Только рваные листки, которые я рассовал по карманам. Они  казались
крылышками москитов - хрупких, но ядовитых.
   "Расплавьте  все  ружья!  -  подумал  я.  -  Переломайте  ножи,   сожгите
гильотины, но  и  тогда  злобные  душонки  будут  писать  письма,  способные
убивать".
   Рядом с телефоном  я  заметил  маленький  флакон  одеколона  и,  вспомнив
слепого Генри, его память и его чуткий нос, забрал флакончик с собой.
   Внизу все крутилась в молчании карусель, лошади по-прежнему прыгали через
невидимые барьеры,  стремясь  к  финишу,  достигнуть  которого  им  не  было
суждено.
   Я  взглянул  на  пьяного  хозяина,  сидевшего  в  кассе,  как  в   гробу,
содрогнулся и при полном  отсутствии  какой-либо  музыки  поспешил  убраться
восвояси.

***

   Чудо случилось сразу после ланча.
   Из  журнала  "Американ  Меркурий"  пришло  заказное  письмо,  в   котором
спрашивали, соглашусь ли я продать им  один  из  моих  рассказов,  если  они
пришлют мне чек на триста долларов?
   - Соглашусь ли? - взревел я. - Господи помилуй! Да они спятили?
   Я высунулся на пустую улицу и  заорал,  обращаясь  к  домам,  к  небу,  к
берегу.
   - Мой рассказ купил "Американ  Меркурий"!  За  триста  баксов!  Теперь  я
богач!
   Я перебежал дорогу, чтобы показать  письмо  ярким  стеклянным  глазкам  в
маленьком окошке напротив.
   - Смотрите! - кричал я. - Как вам это нравится? Смотрите!
   - Я богач! - бормотал я, пока, задыхаясь, бежал к винному магазину, чтобы
сунуть письмо под нос хозяину.
   "Смотрите!" Я вертел письмом над головой в трамвайной кассе.
   "Хей!" - и вдруг застыл как вкопанный. Оказалось,  я  успел  добежать  до
банка, воображая, будто чек уже у меня в кармане, и готов  был  положить  на
счет это всполошившее меня письмо.
   А дома я неожиданно вспомнил тот страшный сон.
   Чудовище, которое явилось, чтобы схватить и съесть меня.
   Идиот! Дурак! Разве можно было кричать "хороший рис", надо  было  кричать
"плохой"!
   В эту ночь, впервые за долгое время, дождь не смочил коврик у моей двери,
никто ко мне не приходил, и на рассвете на тротуаре возле дома не  оказалось
водорослей.
   Видимо, моя открытость, мои истошные вопли  спугнули  того,  кто  ко  мне
наведывался.
   "Все страньше и страньше", - подумал я.

***

   Похорон на следующий день не было,  ведь  не  было  покойной,  состоялась
только панихида по Констанции Реттиген,  организованная,  видимо,  фанатами,
гоняющимися за автографами и фотографиями  артистов,  -  их  крысиная  шайка
вместе с толпой  киностатистов  перемешивала  ногами  песок  перед  арабским
фортом Констанции Реттиген.
   Я стоял в отдалении от этой толчеи и наблюдал, как несколько  престарелых
спасателей,  обливаясь  потом,  протащили  по  пляжу  переносной   орган   и
установили его, забыв принести стул для леди, которая играла на нем,  играла
плохо, да еще и стоя. На ее лбу блестели соленые капли, она дергала головой,
управляя траурным хором, чайки  слетались  посмотреть,  что  происходит,  и,
поняв, что кормом не пахнет, взмывали вверх, а какой-то подставной священник
тявкал  и  лаял,  словно  пудель,  так  что  перепуганные   птички-песочники
разбегались в разные стороны, а крабы  поглубже  прятались  в  песок,  я  же
скрипел зубами, не зная, орать  мне  от  ярости  или  залиться  демоническим
смехом, наблюдая, как с ночного экрана мистера Формтеня, а  может  быть,  из
полночной глубины под пирсом одна за другой появляются  какие-то  гротескные
фигуры, ковыляют  к  волнам  прибоя  и  кидают  в  них  привядшие  цветочные
гирлянды.
   "Черт тебя побери, Констанция! -  думал  я.  -  Приплыла  бы  ты  сейчас!
Прекратила бы это идиотское шоу!"
   Но мои заклинания не действовали. Единственное,  что  приплыло,  так  это
цветочные гирлянды, которые  не  пожелал  принять  прилив.  Кое-кто  пытался
забросить их обратно в  море,  но  проклятые  гирлянды  упорно  возвращались
обратно, и к тому же начался дождь. Все  стали  лихорадочно  искать  газеты,
чтобы прикрыть головы, а спасатели, ворча,  поволокли  несчастный  орган  по
песку обратно, и на берегу под дождем остался один я. Я накрылся газетой,  и
у меня над глазами повис вверх ногами заголовок:
   "ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПРОСЛАВЛЕННОЙ ЗВЕЗДЫ НЕМОГО КИНО".
   Подойдя к морю, я начал ногами запихивать гирлянды в воду.  На  этот  раз
они там и остались. А я разделся до трусов, схватил в охапку цветы и  отплыл
с ними насколько сил хватило, потом выпустил их и повернул назад.
   На обратном пути я запутался ногами в одной из гирлянд и чуть не утонул.
   - Крамли! - прошептал я.
   И сам не понял, что это было - мольба или проклятие.

***

   Крамли открыл дверь. Его лицо блестело и  сияло,  но  явно  не  от  пива.
Видно, что-то случилось.
   - Привет! - воскликнул он. - Где вы пропадали? Я вам с  утра  названиваю.
Боже! Проходите-ка и посмотрите, что натворил этот старик!
   Он торопливо прошел в свой кабинет и драматическим жестом указал на стол,
где лежала довольно внушительная стопка густо исписанных листов.
   Я присвистнул:
   - Вот это да, С. В. С. !
   - Точно, подходящие для меня инициалы:
   С. С. Крамли. Крамли С. С. Твою мать! Он выхватил лист из машинки.
   - Хотите прочесть?
   - Зачем? - рассмеялся я. - Ведь получилось отлично, верно?
   - Вдруг как поперло! - рассмеялся он в ответ. - Будто плотину прорвало!
   Я сидел и от полноты чувств фыркал, глядя на его сияющее как солнце лицо.
   - И когда же это случилось?
   - Две ночи назад! Как-то в полночь. В позапрошлую ночь,  что  ли?  Ну  не
помню когда. Я себе лежал, зубы сосал, глядя в потолок, не читал,  радио  не
слушал, даже пива не пил. На улице ветер выл, гнулись  деревья,  и  вдруг  у
меня в башке заплясали всякие треклятые идеи, как угри на сковородке!  Я,  к
черту, вскочил, ринулся сюда и как пошел, как пошел стучать, так до рассвета
и не останавливался, а к рассвету у меня уже была  готова  целая  гора  этих
листов, такая, будто кроты нарыли, а сам я  то  смеялся,  то  плакал.  Вроде
того. В шесть утра завалился в постель и все глядел на эту кучу и ржал -  до
того был счастлив, будто только что завел роман с  самой  завидной  леди  на
земле!
   - Так оно и есть, - тихо заметил я.
   - Забавно, однако, - продолжал Крамли, -  с  чего  это  началось.  Может,
ветер был виноват, только кто-то стал оставлять у меня на крыльце  водоросли
вместо визитных карточек. И что вы думаете, как повел себя старый  детектив?
Выскочил с ружьем, крикнул: "Стой! Стрелять буду!"?  Ничуть  не  бывало.  Не
кричал и не стрелял. Сидел себе и барабанил на машинке, гремел, как в  Новый
год или в Хэллоуин. И знаете, что дальше было? Ну-ка попробуйте догадайтесь!
   Я похолодел. Целая колония мурашек поползла у меня по спине.
   - Ветер затих, - проговорил я. - Следов у вашего порога больше не было.
   - Ну? - удивился Крамли.
   - И водоросли больше не появлялись. И тот, кто приходил,  кем  бы  он  ни
был, с тех пор не возвращался.
   - Откуда вы знаете? - ахнул Крамли.
   - Да вот знаю! Вы сделали то, что надо, хотя сами не догадывались. Совсем
как я. Я наорал на него, и от меня он тоже отстал. О Господи, Господи!
   Я рассказал Крамли о моей удаче с "Меркурием", о том, как я дурак дураком
носился по городу, как кричал всем, и небу в том числе,  и  как  с  тех  пор
дождь перестал в три часа ночи стучать в мою дверь и, - кто знает? -  может,
никогда больше стучать не будет.
   Крамли так и сел, будто я обрушил на него наковальню.
   - Элмо, - продолжал я, - мы приближаемся к цели! Мы сами  не  ожидали,  а
напугали его. Чем дальше он от нас уходит, тем больше мы о нем знаем. Ну, во
всяком случае, так мне кажется. По крайней мере, мы знаем,  что  его  пугают
громко орущие дуралеи и детективы, которые, хохоча, барабанят, как  маньяки,
на  машинке  до  пяти  утра.  Печатайте,  печатайте,  Крамли.  Тогда  вы   в
безопасности...
   - Бред сивой кобылы! - выдохнул Крамли. Но сам при этом смеялся.
   Его улыбка придала мне храбрости. Я порылся в карманах и вынул  анонимное
письмо, спугнувшее Хопвуда,  а  также  любовное  послание,  напечатанное  на
солнечно-яркой почтовой бумаге и заманившее актера на берег.
   Крамли повозился с кусочками этой  головоломки  и  снова,  будто  любимым
старым халатом, прикрылся циничным скепсисом.
   - Письма напечатаны на разных машинках. Оба без подписи. Да каждое из них
мог напечатать любой дурак! И если, как мы считаем, этот Хопвуд  был  насчет
секса тронутый, значит, он, прочтя желтую записку,  вообразил,  будто  ее  и
впрямь написала Реттиген, и помчался на берег ждать, как паинька, когда  она
к нему бросится и начнет тискать ему задницу. Но мы-то знаем, что Реттиген в
жизни бы ничего подобного не написала. У нее чувства достоинства хватило  бы
на десятитонный грузовик. Она нигде никогда не стояла с протянутой  рукой  -
ни в голливудских студиях, ни на панели, ни на берегу. И что это  нам  дает?
Заплывы свои она совершала в странное время. Я на  дежурствах  наблюдал  это
ночь за ночью. И пока она резвилась с акулами за  двести  ярдов  от  берега,
любой - даже я - мог забраться в ее гостиную,  воспользоваться  ее  почтовой
бумагой, нашлепать на машинке призывную записку, выбраться и послать  ее  по
почте этому  дураку  Хопвуду,  а  дальше  сидеть  и  ждать,  когда  начнется
фейерверк.
   - И что из этого? - спросил я.
   - А то, - сказал Крамли, - что результат у всей затеи получился обратный.
Реттиген струхнула, заметив этого эксгибициониста, заплыла  подальше,  чтобы
от него избавиться, и попала в быстрое течение. А  Хопвуд  на  берегу  ждал,
когда она вернется, и, когда увидел, что  она  не  возвращается,  наложил  в
штаны и убежал. А на другой день получил  эту  вторую  записку  -  форменный
конец света! Он понял, что кто-то видел его на берегу  и  может  указать  на
него как на убийцу Реттиген. Так что...
   - Он уже скрылся, - проговорил я.
   - Правильно. Но нам-то все равно еще плыть и плыть до берега без весел  и
без руля. Что мы можем предъявить?
   - Того типа, что звонит нам по телефону, того, что  украл  у  парикмахера
Кэла голову Скотта Джоплина со старой фотографии и так напугал Кэла, что тот
удрал из Венеции.
   - Допустим.
   - Типа, который прячется в холлах, кто  напоил  старика,  засунул  его  в
старую львиную клетку и, наверно, захватил себе на  память  из  его  кармана
немного конфетти от трамвайных билетов.
   - Допустим.
   - Типа, до смерти напугавшего леди  с  канарейками  и  стащившего  у  нее
газеты, которыми она устилала дно клеток. А когда Фанни перестала дышать, он
забрал себе как трофей пластинку с "Тоской". А потом послал  письма  старому
актеру Хопвуду и выкурил его из  города  навсегда.  Из  комнат  Хопвуда  он,
наверно, тоже что-то спер, но этого мы никогда не  узнаем.  А  у  Констанции
Реттиген он мог как раз перед моим приходом прихватить бутылку  шампанского.
Надо проверить! Этот тип не может удержаться, чтобы чего-нибудь не  хапнуть!
Он, видите ли, коллекционер!
   Зазвонил телефон. Крамли снял трубку, послушал, передал ее мне.
   - Подмышки, - проговорил низкий голос.
   - Генри!
   Крамли приблизил ухо к трубке рядом со мной.
   - Подмышки вернулся, крутился здесь час или  два  назад.  -  Голос  Генри
доносился из другой страны, из огромного далекого дома в  Лос-Анджелесе,  из
прошлого, которое уже неумолимо умирало. - Кто-то должен его схватить. Кто?
   Генри повесил трубку.
   - Подмышки, - повторил я и, вынув из  кармана  пахнущий  весной  одеколон
Хопвуда, поставил его на стол перед Крамли.
   - Не подойдет! - вскинулся Крамли. - Кто бы ни был этот гад в доме Фанни,
это не Хопвуд. Тот всегда благоухал, как клумба с  бархатцами  или  звездная
пыль. Хотите, чтобы я поехал обнюхивать дверь вашего друга Генри?
   - Нет, - отверг я это предложение. - К тому времени как вы туда приедете,
мистер Подмышки будет уже здесь,  начнет  шаркать  ногами  у  наших  с  вами
дверей.
   - Не начнет, если мы будем громко кричать и печатать, печатать и кричать.
Разве вы не помните? Кстати, что вы тогда кричали?
   Я рассказал Крамли о том, что "Американ Меркурий" купил мой рассказ, и  о
миллиарде долларов, которые мне теперь причитаются.
   - Господи помилуй! - воскликнул Крамли. - Теперь я понимаю, что чувствует
папаша, когда его сыночка принимают в Гарвард. Ну-ка, малыш, расскажите  еще
раз. Как вы этого добились? Что делать для этого мне?
   - Утром за машинку и набрасывайте.
   - Ясно.
   - Днем вычищайте.
   Далеко в заливе загудела туманная сирена, долго и заунывно повторяя,  что
Констанция Реттиген больше не вернется.
   Крамли сел за машинку.
   Я тянул свое пиво.

***

   Ночью в десять минут второго кто-то появился у моей двери.
   Я еще не спал.
   "Господи, - подумал я, - ну пожалуйста! Сделай так, чтобы все не началось
сначала!"
   В дверь стукнули изо всей силы - бамс! - и  еще  два  раза,  один  громче
другого. Кто-то добивался, чтобы его впустили.
   "О Господи! Вставай, трус, - говорил я себе. - Вставай и покончи с  этим.
Раз и навсегда!"
   Я вскочил и распахнул дверь.
   - Шикарно выглядишь в рваных трусах! - воскликнула Констанция Реттиген.
   - Констанция! - завопил я и втащил ее в комнату.
   - А ты думал кто?
   - Но я же был на твоих похоронах!
   - Я тоже. Совсем как в "Томе  Сойере",  черт  побери!  Ну  и  сборище  же
олухов! И этот вшивый орган! Натягивай брюки, быстро! Нам надо ехать!
   Констанция завела мотор старого подержанного "форда"  и  указала  мне  на
незастегнутую ширинку.
   Пока мы ехали вдоль моря, я все причитал:
   - Надо же! Ты жива!
   - Забудь о похоронах и утри сопли. - Констанция улыбнулась пустой дороге,
бегущей нам навстречу. - Святый Боже! Всех обвела вокруг пальца!
   - Но зачем?
   - Черт побери, малыш, этот стервец ночь за ночью прочесывал песок у  меня
под окном.
   - А ты не писала ему? Не звала?
   - Звала? Ну, знаешь, хорошего же ты обо мне мнения!
   Она остановила "форд" на задах своего запертого арабского замка, закурила
сигарету, выпустила дым в окно, огляделась.
   - Все спокойно?
   - Он больше не вернется, Констанция.
   - Прекрасно! Каждую ночь он выглядел все краше. Когда человеку сто десять
лет, он уже не мужчина, просто брюки. Да мне к тому же казалось, что я знаю,
кто это.
   - Ты догадалась правильно.
   - Ну вот я и решила покончить  со  всем  этим  раз  и  навсегда.  Запасла
продукты в бунгало, к югу отсюда,  и  поставила  там  этот  "форд",  а  сама
вернулась.
   Выскочив из машины, она потащила меня к задней двери дома.
   - Я зажгла все лампы, включила  музыку,  приготовила  стол  с  закусками,
распахнула все двери и окна настежь  и,  когда  в  тот  вечер  он  появился,
промчалась мимо него, крича: "Спорим, что обгоню!  Плывем  до  Каталины!"  И
бросилась в море. Он так обалдел, что не поплыл следом, а если и поплыл,  то
сделал два-три гребка и повернул назад. А я отплыла на двести ярдов и  легла
на спину. Еще целых полчаса я видела его на  берегу  -  поди,  ждал,  что  я
вернусь, а потом повернулся и дал деру. Наверно, перепугался до смерти. А  я
поплыла к югу, вышла с прибоем к моему бунгало неподалеку от Плайя-дель-Рей,
взяла бутылку шампанского и бутерброд с  ветчиной  и  уселась  на  крылечке.
Давно так отлично себя не чувствовала! Ну и пряталась там до сих пор. Ты  уж
прости, малыш, что заставила тебя поволноваться. Ты-то  в  порядке?  Поцелуй
меня. На это физ-подготовки не требуется.
   Она поцеловала меня, мы прошли через дом к парадной двери,  выходящей  на
берег, и открыли ее навстречу ветру - пусть раздувает  занавеси  и  посыпает
песком плитки пола.
   - Господи, неужели я здесь жила? - подивилась Констанция.  -  Я  чувствую
себя собственным привидением, которое вернулось взглянуть на свой  дом.  Все
это уже не мое. Ты замечал когда-нибудь -  если  возвращаешься  домой  после
каникул, кажется, что вся мебель, книги, радио злятся на тебя, как брошенные
кошки? Ты для них уже умер. Чувствуешь? Не дом, а морг!
   Мы прошлись по комнатам. Белели чехлы на мебели, наброшенные от  пыли,  а
ветер, словно его потревожили, никак не мог угомониться.
   Констанция высунулась из дверей и крикнула:
   - Так-то, сукин ты сын! Выкуси!
   Она обернулась:
   - Найди-ка еще шампанского и запри все! У меня от этого склепа  мороз  по
коже! Поехали!
   Только пустой дом и пустой берег наблюдали за нашим отъездом.

***

   - Ну  как  тебе?  Нравится?  -  старалась  перекричать  ветер  Констанция
Реттиген. Она опустила верх "форда", мы мчались сквозь струящуюся  навстречу
теплую, с прохладцей, ночь, и волосы у нас развевались.
   Мы подъехали к высокой песчаной перемычке у  полуразвалившегося  причала,
остановились перед маленьким бунгало,  и  Констанция,  выскочив  из  машины,
стащила с себя все, кроме трусов и лифчика. На  песке  перед  бунгало  тлели
остатки  маленького  костра.  Подбросив  туда  бумаги  и  щепок,  Констанция
дождалась, чтобы костер разгорелся, и сунула в него  вилки  с  сосисками,  а
сама, сев рядом со мной и барабаня меня по коленям, как  молодая  обезьянка,
ерошила мне волосы и потягивала шампанское.
   -  Видишь  там,  в  воде,  обломки  бревен?  Это  все,  что  осталось  от
"Бриллиантового пирса". На нем устраивали танцы. В  восемнадцатом  году  там
сиживал за столиком Чарли Чаплин, а с ним Д. У. Гриффит. А в  дальнем  конце
мы с Десмондом Тейлором. Впрочем, к чему вспоминать? Смотри, рот не  обожги!
Ешь!
   Внезапно она замолчала и посмотрела на север.
   - Они нас не выследили? Они, или он, или  сколько  их  там?  Они  нас  не
заметили? Мы в безопасности? Навсегда?
   - Навсегда, - сказал я.
   Соленый ветер раздувал костер. Искры, разлетаясь,  отражались  в  зеленых
глазах Констанции Реттиген. Я отвел взгляд.
   - Мне надо еще кое-что сделать.
   - Что?
   - Завтра, часов в пять, пойду размораживать у Фанни холодильник.
   Констанция перестала пить и нахмурилась.
   - Чего ради?
   Пришлось мне выдумать причину, чтобы не портить ей эту ночь с шампанским.
   - У меня был друг - художник Стритер Блэр, каждую  осень  он  получал  на
местных ярмарках голубую ленту - приз  за  хлеб  собственного  изготовления.
Когда он умер, в его холодильнике нашли шесть караваев. И один его жена дала
мне. Целую неделю я отрезал от него по кусочку, мазал маслом и  ел  -  кусок
утром, кусок вечером. И мне было хорошо - можно ли придумать  лучший  способ
проститься с замечательным человеком? Когда я съел последний кусок, мой друг
умер для меня навсегда. Наверно, поэтому мне  хочется  забрать  все  Фаннины
джемы и майонезы. Понятно?
   Но Констанция насторожилась.
   - Понятно, - сказала она в конце концов.  Я  вышиб  пробку  из  очередной
бутылки.
   - За что пьем?
   - За мой нос,  -  сказал  я.  -  Наконец-то  я  избавился  от  проклятого
насморка. Шесть коробок бумажных платков извел. За мой нос!
   - За твой длинный красивый нос! - подхватила Констанция и  залпом  выпила
шампанское.

***

   "Этой ночью мы спали на песке, ничего не опасаясь, хотя в двух  милях  от
нас цве