.
     Сомов, не оборачиваясь, сказал бесцветным голосом:
     - Молчать, раб, а то язык вырежу. Во-вторых, охотиться в пределах поместья можно только по моему личному письменному разрешению, а я никому из Кондратьевых в этом году такого разрешения не давал. За нарушение моих законов я волен устанавливать любое наказание, я сам здесь закон. В-третьих, ношение оружия в моем поместье есть привилегия, дарованная только охране и егерям, всем же прочим оно запрещено под страхом устанавливаемых моим личным судом наказаний. Если же прибавить ко всему перечисленному мое глубокое убеждение в том, что этот малолетний мерзавец подстерегал здесь либо нас с тобой, либо кого-нибудь еще из гостей поместья...
     - Повернувшись спиной к дороге, - саркастически перебил его Сантьяго. Ощущение, что он ввязался в какую-то до крайности неприятную историю, с каждой минутой становилось все сильнее.
     Сомов замолчал, и некоторое время тишину нарушали только беззаботное пение лесных птиц да равномерный скрип качающихся верхушек сосен. Утро выдалось таким чудесным и свежим, что кровавые следы на лице мальчика казались размазанным соком каких-то ягод. Не хотелось думать о том, что весь этот жуткий спектакль с избиением еще не окончен.
     - Аньтон, - Сантьяго дотронулся до каменного предплечья, - отпусти мальчика, и пойдем уже скорее домой. Ты же сам говорил- водка стынет..
     Сомов усмехнулся.
     - Саня, я сейчас заплачу. Кто пятнадцать минут назад уверял меня, что завязал и вступил в ряды анонимных алкоголиков.
     - Я передумал, - быстро сказал Мондрагон.
     - Тот, кто меняет решения с такой быстротой, не заслуживает доверия, - объявил Сомов. - Впрочем, дело твое. Забирай арбалет со стрелами, и пойдем.
     Сантьяго не пришлось просить дважды. Он принял у Антона арбалет и, подмигнув мальчишке, потянулся за кожаным мешочком для стрел.
     - А ты, Ванька, приходи к полудню в джим, - равнодушно бросил Сомов через плечо. - И старосте скажи, чтоб пришел. Судить тебя буду.
     Мондрагон увидел, как лицо паренька мгновенно побледнело под расцвеченной кровью камуфляжной раскраской. Мешочек для стрел бесшумно упал в густой мох.
     - Не волнуйся, - сказал Сантьяго, стараясь выговаривать русские слова как можно четче. - Все будет хорошо, увидишь!
     Он сам наклонился и поднял упавший мешочек, но, попытавшись запихнуть туда стрелы, обнаружил, что руки дрожат намного сильнее, чем это обычно бывает с похмелья.
     - Не так, - с досадой сказал Иван, отбирая у него болты. - Острием вниз, это поранитесь...
     - Что ты там возишься? - закричал Сомов. - Вот уйду сейчас, ведь заблудишься на хрен!
     Сантьяго виновато улыбнулся мальчишке.
     - Все будет о'кей, - повторил он. - Обещаю.
     Через минуту он догнал Антона и, сдерживая дыхание, пошел с ним рядом.
     - Что, гуманист гишпанский, будешь просить у меня снисхождения к наглому рабу? - весело спросил Сомов. - А вот шиш тебе, а не снисхождение. Забью его насмерть палками или собаками затравлю. Злой я сегодня.
     - Мне не хотелось бы так о тебе думать, - сказал Сантьяго. - Ты же культурный европеец, аристократ. Ты же учился в Сорбонне...
     Антон засмеялся.
     - И в Йеле? В Йеле я тоже учился. И что теперь, друг мой Саня? Думаешь, если у меня на стене висят эти ваши золотые бумажки, я не могу затравить собаками своего крепостного? Ошибаешься, Санек. Бумажки - это бумажки, а рабы - это рабы. Они - мои, понимаешь? Как лес этот, как вода в реке. Вот захочу - и лес вырублю, захочу - в воду наплюю, понятно?
     - Понятно, - покорно сказал Мондрагон. - Но мучить человека - это же дикость, темные века... Я знаю, что у вас это было в порядке вещей лет двести назад, но теперь совершенно другое время. Мальчик абсолютно ничего не сделал, он хотел убить хищное животное, которое могло напасть на тебя, на меня, на Катю... Его не наказывать нужно, а... как это называется? Захвалить?
     Сомов перестал смеяться.
     - Если его не наказать, завтра здесь появятся еще десять человек с оружием. Они станут охотиться в моих лесах, ловить сетями рыбу в моей реке. Послезавтра они решат поселиться в моем доме. А немного позже меня сожгут вместе с домом, а на месте оранжереи навалят огромную кучу дерьма. Как это не раз случалось в этой стране... - Он остановился и, резко обернувшись к Мондрагону, схватил его своими огромными лапищами за плечи.- С этим народом можно только так, Сантьяго. Этот народ понимает только кнут. Двести лет назад Россия была великой державой. Вы все боялись нас, у вас духу не хватало сказать нам слово поперек. А потом быдлу дали послабление, и на этом великая Россия кончилась...
     Он дышал часто и глубоко, и во всей его мощной фигуре Мондрагон ощущал напряжение, подобное напряжению зверя перед броском.
     - Русские, Саня, - это англосаксы наоборот. Где у америкашек индивидуализм, у нас - стадность, за что и зовут народишко быдлом. Но вот где у англосаксов социальные чувства, национальное самосознание - тут нашего человека не тронь: такого звериного эгоизма нигде больше не встретишь. Мне хорошо - а там хоть трава не расти; все только под себя, только себе в дом, только то и правильно, что на мой желудок и карман работает. Вот потому и дошли до жизни такой, потому и существовать могут, только если за ними хозяин приглядывает, а иначе растерзает русскую душу на кусочки проклятая эта дихотомия, загадка гребаная...
     - Знаешь, - Сантьяго нашел в себе силы улыбнуться, - со стороны, наверное, очень комично выглядит - два голых мужика посреди леса громко спорят о загадке русской души...
     - Да, - сказал Сомов, отпуская его, - ты прав, Саня, это уже слишком. Пошли завтракать.
     Завтрак был сервирован на террасе второго этажа - того самого, где первоначально предполагалось поселить молодоженов. Сантьяго с легкой грустью подумал, что, не свались тогда Катя с лестницы, он мог бы каждое утро любоваться на панораму цветущего луга и зубчатую кромку леса, окаймлявшего поместье с северо-запада. Впрочем, принимая во внимание его обычное утреннее состояние, лицезрение этих красот вряд ли доставляло бы ему удовольствие.
     - Валера, - приказал Сомов дворецкому, проводившему их на террасу, - свяжись с постами охраны, пусть закроют территорию, чтобы мышь не проскочила. И к двенадцати вызови Ибрагима и Аслана.
     - Слушаюсь, - коротко поклонился дворецкий, разливая по серебряным стопкам водку из запотевшего хрустального графинчика. - Прикажете подать капустки?
     - Саня, - Антон мгновенно опрокинул свою стопку и выжидательно посмотрел на Мондрагона, - ты капусту квашеную будешь?
     Сантьяго с отвращением взглянул на дрожавшую в стопке жидкость.
     - Нет, - сказал он, вспомнив что-то. - У меня от капусты... как это сказать по-русски? У меня от нее пуки...
     - Понятно, - не стал спорить Сомов. - На хрен твою капустку, Валера. Тащи-ка ты нам, Валера, холодные оленьи языки с брусничкой. А ты, Санек, не филонь, раз взялся, так пей...
     Сантьяго закрыл глаза и выпил. Потом он выпил еще раз. И еще много раз. Начинался обычный день в гостях у Антона Сомова.
     К концу завтрака он пришел в то возбужденно-творческое состояние, которое так любил и ради которого, как ему иногда казалось, терпел все варварские обычаи поместья. Великолепный пейзаж, раскинувшееся над головой огромное синее небо, ласковый ветерок, дувший с реки, наполняли душу смутным ожиданием чего-то невероятно важного, может быть, равного божественному откровению. Сантьяго уже случалось испытывать подобное чувство прежде, но это происходило всего лишь раз или два и, говоря откровенно, в обоих случаях не обошлось без некоторой дозы ЛСД. Здесь же, в Конаково, ощущение торжественного присутствия великой тайны, объединявшей в одно целое природу, бога и человека, посещало Мондрагона с завидной регулярностью. За две недели он уже вывел формулу, позволявшую испытать это ощущение, - легкая победа над похмельным синдромом, двести грамм водки под хорошую закуску, плотный завтрак и сигара на свежем воздухе с видом на луга. Если к полудню удавалось остановиться на двухстах пятидесяти граммах и ускользнуть от проснувшейся Кати, то за время сиесты он успевал сочинить десять-двенадцать страниц. Мондрагон всегда работал очень быстро, не останавливаясь для правок или переделок. Вся черная работа ложилась на плечи его литературного секретаря, но, поскольку плечи эти, как и сам секретарь, были виртуальными и существовали только в цифровом пространстве компьютера, угрызений совести Сантьяго не испытывал. Основная задача Мондрагона заключалась в том, чтобы схватить за хвост идею и сообщить ее секретарю. Иногда он печатал вручную, иногда, особенно в тех случаях, когда на двухстах пятидесяти остановиться не удавалось, надиктовывал. Единственное правило, которому он старался следовать во что бы то ни стало, - это работать каждый день. Случались дни (и не только здесь, в поместье), когда Мондрагон постоянно пребывал в измененном состоянии сознания, но и тогда он ухитрялся как-то работать. Как правило, большая часть текстов, созданных Монд-рагоном в таком состоянии, на поверку оказывалась бредом, недостойным даже постмодернистс
кого романа, но пару раз секретарь вылавливал из этого мутного потока настоящие жемчужины.
     Сейчас перед ним медленно разворачивались прихотливые перипетии сюжета, который в умелых руках мог стать основой замечательного сценария. Сюжет этот должен был объединять эпос и мелодраму, жесткий до натурализма триллер и утонченную эротику. Место действия - уединенное поместье, может быть, отдаленно похожее на то, где он сейчас находился. Но никаких русских имен, вообще никаких славянских реалий - мало кому это интересно, не говоря уже о сомнительности выбора такой темы с точки зрения Белого Возрождения. Нет, действие будет разворачиваться где-нибудь в Североамериканской Федерации, например, в Новой Англии... Итак, старинное родовое поместье, цитадель могущественного клана промышленников и юристов, подарившего стране многих прославленных военных и политических деятелей. Глава клана - величественный патриарх, занимающий важный пост в новой партийной иерархии. Надо придумать ему звучное имя, вызывающее ассоциации с первыми пассажирами "Мэйфлауэра". Кстати, в рабочей версии можно так его и назвать - Мэйфлауэр. Несколько лет назад он овдовел и с тех пор всецело посвятил себя служению идее Белого Возрождения. Его внук, молодой человек лет двадцати, студент Йеля или Гарварда, страстный автогонщик, приезжает на уик-энд в поместье со своей юной красавицей-подружкой. Студента назовем, к примеру, Тедди, а подружку - Глория. По странной случайности Глория оказывается похожа на первую любовь Мэйфлауэра, девушку из Восточной Европы, которая умерла еще до того, как он познакомился со своей будущей женой, и задолго до того часа, когда страстный призыв Хьюстонского Пророка положил начало отделению агнцев от козлищ. Разумеется, в нем просыпается чувство. Студент, увлеченный подготовкой к грандиозному суперкубку, слишком долго не обращает внимания на поразительную перемену, происходящую с его дедом, - из сухого и расчетливого политика тот за считаные дни превращается в великолепного светского льва и наконец уводит Глорию у него из-под носа. Когда Тедди прозревает, переломить ситуацию уже невозможно. Он бросает в лицо деду (и
 своей бывшей подруге) гневные обвинения и уезжает из родового поместья, оскорбленный в самых искренних чувствах. Через месяц его "Феррари", лидирующий в гонке на кубок континента, врезается в ограждение на скорости в триста пятьдесят миль в час. Изуродованные до неузнаваемости останки несчастного находят последнее пристанище в родовом склепе в старинном парке усадьбы. Юная красавица, так безжалостно бросившая его ради могущественного патриарха, теперь каждый вечер тайком пробирается в глухой уголок парка и разговаривает с погибшим, моля о прощении...
     Мондрагон подозревал, что ничего особенно оригинального в этом сюжете нет, но за оригинальностью он и не гнался. В конце концов Шекспир тоже не придумал ни одного нового сюжета, а занимался сплошными перепевами. Важно создать атмосферу, в которую бы погрузились читатели, слушатели или зрители, характеры, в которые бы они поверили. А единственным доступным Мондрагону способом добиться такого погружения было почувствовать атмосферу и людей самому - воплотиться в одного из персонажей воображаемой драмы, пусть даже такого, который все время находится за сценой...
     Он почти уже достиг желаемого эффекта, когда на террасе появилась Катя.
     Сначала он услышал ее голос:
     - Санти, ты опять меня бросил! Я искала тебя целое утро, перерыла всю спальню...
     - Дорогая, - сказал Мондрагон кротко, - неужели я способен прятаться в собственной спальне где-нибудь еще, кроме постели?
     Он не без сожаления прервал созерцание удивительной природы Конакова и повернулся к панорамному окну, отделявшему террасу от их несостоявшихся апартаментов.
     - Позавчера, - Катя перешагнула через нижнюю раму окна и легким танцующим шагом направилась к Мондрагону, - позавчера, дорогой, ты ухитрился заснуть в джакузи...
     Она двигалась так изящно, что Сантьяго не мог ею не восхищаться. Катя была грациознее всех женщин, которых он когда-либо знал, - именно ее ленивая грация хищницы свела его с ума несколько месяцев тому назад, когда они случайно познакомились в Риме, на Пьяцца ди Фьори. Она подошла вплотную, слегка коснувшись его бедром, и идеально выверенным движением опустила свой туго обтянутый голубой туникой задик на худые колени Мондрагона.
     - Ты разлюбил меня, Санти, - сказала она капризно, - Ты вчера опять напился как свинья и грязно домогался меня, хотя сам ни на что уже не был способен...
     - Я вам не слишком мешаю? - любезно осведомился Антон, поворачиваясь к ним. Последние полчаса он сидел в своем кресле, молча попыхивая сигарой, так что Сантьяго даже забыл о его присутствии. - Кажется, у вас намечается семейная сцена, а для такого старого холостяка, как я, это просто невыносимо.
     - Ничего подобного, - заявила Катя. - Тебе абсолютно необходимо меня выслушать. В конце концов это ты спаиваешь моего бедного слабенького спаниельчика. Если бы не ты и не твои друзья, мой спаниельчик каждую ночь бросался бы на меня, как на амбразуру... и разрывал бы меня на части своим горячим испанским...
     - Катерина! - повысил голос Сомов. - Избавь меня от физиологических подробностей! И вообще, изволь вести себя, как положено хорошо воспитанной барышне!
     Катя показала брату язык. Она ухитрилась сделать это так сексуально, что Мондрагон почувствовал недвусмысленный прилив сил.
     - Ого, - тут же сказала Катя, поерзав попкой по месту недвусмысленного прилива сил, - я, пожалуй, была несправедлива к своему спаниельчику. Милый, а не попросить ли нам моего братца покинуть этот дивный утолок? Тем более что он и сам предлагал, а?
     - М-м, - пробормотал Сантьяго, озираясь в поисках чего-нибудь мягкого. Терраса, к сожалению, была абсолютно не приспособлена для любовных утех - кроме старомодных шезлонгов и кресел, а также хрупкого на вид стола здесь вообще отсутствовали какие-либо предметы интерьера. Пол же террасы, выложенный красивыми, но твердыми и холодными плитами голубоватого мрамора, наводил на мысли об ободранных локтях и синяках на коленях. - Может быть, спустимся вниз?
     Сомов ленивым жестом выбросил недокуренную сигару за невысокую балюстраду и неторопливо поднялся.
     - Идите куда хотите, голубки, весь дом в вашем распоряжении. А сейчас прошу меня простить покорно - дела. Так что покидаю вас. - Он секунду подумал. - До самого обеда. Резвитесь, милые!
     - Ура! - закричала Катя, обвивая руками шею Мондрагона. - Противный Антошка нас покидает! Идем резвиться!
     Солнце стояло почти В зените.
     - Аньтон, - сказал Сантьяго, уворачиваясь от жарких Катиных губ, - что за дела во время сиесты? Ты собрался в город?
     - Я собрался вершить правосудие, - мрачно ответил Сомов - Но тебя это волновать не должно. Расслабляйся, дружок, make love, not law...1 (Занимайся любовью, а не правосудием (англ)
     Катя наконец нашла губы Мондрагона и закрыла ему рот своим поцелуем. Волны ее пахнущих ночными цветами волос захлестнули лицо Сантьяго. Маленький острый язычок разжал его зубы и проник так глубоко, что Мондрагону показалось - сейчас он пронзит его насквозь. Несколько секунд он еще боролся, потом оставил слабые попытки и сдался на милость победителя.
     - Так-то лучше, - довольно заметила Катя, помогая ему стягивать с себя тунику, - а то совсем от рук отбился. Как водку квасить - пожалуйста, а жене внимание уделить - не допросишься... Разлюбил, точно говорю, разлюбил. Теперь тебе долго придется доказывать, что я не права. Вот так, вот так, мальчик мой... Да, милый, да, не останавливайся, только не останавливайся, прошу тебя, хороший мой, возьми меня, возьми меня всю! Да, да, ДА!
     Но Сантьяго остановился - не сразу, но тоже не в самый подходящий момент. Это случилось, когда Катя, запрокинув в изнеможении голову, на минуту перестала кричать и в мгновенно повисшую над террасой тишину ворвались совсем другие звуки. Откуда-то снизу, со двора, доносились тяжелые хлесткие удары и сдавленное рычание, как будто великан охаживал огромным кнутом стаю волков. Мондрагон почувствовал, как вверх по позвоночнику поднимается холодная волна животного страха. И остановился.
     - Сволочь, - сказала Катя. - Сволочь испанская... Такой кайф сломал...
     - Катя, - Сантьяго лихорадочно искал шорты, в которые переоделся перед завтраком, - твой брат хочет до смерти забить невинного человека. Я не верил ему, думал, что он шутит... Ты слышишь - его убивают!
     - Кого? - презрительно спросила Катя.
     - Мальчика... Ивана... Мы встретили его в лесу... я увидел... К несчастью... Он был с арбалетом, выслеживал пуму... такую большую дикую кошку с кисточками на ушах...
     - Рысь?
     - Да-да, рысь! Твой брат сказал, что он нарушил сразу очень много законов и должен быть наказан. Он сказал, что мальчик, наверное, хотел убить его или меня... Это же бред, бред, ты понимаешь?
     Катя приподнялась на локтях и внимательно посмотрела на мужа. Звуки ударов, доносившиеся со двора, стали более вязкими, как будто великан бил теперь кулаком в огромную кадушку с тестом.
     - Допустим, понимаю. Ну вожжа ему под хвост попала, ну бывает. Перепил вчера, головка бо-бо. Не повезло мальчику...
     - Но его же могут убить! - закричал Мондрагон.
     - Могут, - согласилась Катя. - Запросто. И что теперь? Сантьяго показалось, что он играет роль в пьесе Ионеско или Беккета. Его мозг отказывался воспринимать реальность происходящего. В той жизни, которой он жил до сих пор, человека нельзя было убить безнаказанно. Даже парию, даже урода, которому не место среди цивилизованных людей, разрешалось лишь сдать представителям Службы генетического контроля для последующей депортации за Стену. Иван Кондратьев не был генетическим уродом. Вся его неполноценность заключалась в том, что он, как и его родители, принадлежал Антону Сомову. Когда-то давным-давно, несколько десятилетий тому назад, окончательно ра юренные и доведенные до полного истощения физических и духовных сил бездарной и преступной властью русские крестьяне оказались перед страшным выбором - погибнуть или перейти под защиту новых хозяев умирающей, разваливающейся на куски страны. Тогда-то и сложилась система нового крепостничества, представлявшая собой сплетение хитроумных юридических уловок, привязывающих человека к земле, а через землю - к ее владельцу, и опиравшаяся, как все действенные экономические системы в России, на единственное незыблемое здесь право - право кулака. Пока крестьянин обрабатывал землю, принадлежащую его хозяину, он был сыт, одет и защищен от посягательств всевозможных криминальных банд, расплодившихся на просторах бывшей великой империи.
     Все это Мондрагон знал давно. Перед приездом в протекторат он не поленился и приобрел несколько обучающих программ по истории России, да и разговоры с Сомовым и его друзьями дали ему много больше, чем мог узнат