зве  он не
предлагал увезти тебя с собой?
     -  Он не предлагал мне совершить вместе с ним путешествие, Калипсо,  он
просто хотел доставить  меня из одного места в другое,  как доставляют багаж
или  полезный  рабочий инвентарь. Я рад, что не согласился. Теперь ты можешь
сделать со мной все, что захочешь.
     - Я не вольна в своих поступках, - отвечала она. - Это я твоя пленница,
я,  дуреха! Это ты можешь сделать со мной, что захочешь. Если ты останешься,
ты  будешь виной тому, что меня постигнет  кара за мою дурость. Если окажешь
мне услугу и уедешь, ты растерзаешь мне сердце.
     - Очень уж высокопарно ты выражаешься, - сказал он с иронией.
     -  Только так я и могу теперь высказать хоть толику правды! - возразила
она запальчиво.  - Я привязалась к тебе,  Смертный! Сильно привязалась. Будь
моя власть, я не отпустила бы тебя, если хочешь знать.
     - Будь моя власть... - сказал он.
     - Ну? Что тогда?
     - Не знаю. Каждый раз, получая приказ от Бессмертных,  я  чувствую, что
не должен им повиноваться. И все же ничего другого мне не остается. Однако я
могу задаться вопросом: "Хорошо ли они  управляют миром?" Спросить я могу  -
они  сами  одарили  меня  способностью  задавать вопросы.  Но если я вздумаю
ответить, меня постигнет кара.
     - Если ты дашь неправильный ответ, - заметила она.
     -  Если  извлечь правдивый  ответ из собственного опыта, он никогда  не
будет правильным, Калипсо.
     - Но меня ты спросить можешь, - сказала она тогда. - Или я спрошу тебя:
можешь ты править  жизнью лучше, чем... или, скажем, править Морем, будь ты,
к примеру, Посейдоном - я назвала имя  наугад, -  лучше,  чем сам  Посейдон?
Можешь ответить просто "да" или "нет".
     - Могу,  - сказал он. -  Представь,  что я  ответил  "да".  Это  только
предположение. Я  могу с таким же успехом  ответить "нет". Но  если  я скажу
"да", я должен прошептать это слово так тихо, чтобы он не услышал.
     - Подняться в нашей игре словами еще выше мы не смеем - сказана она
     - Не смеем, - подтвердил  он. - Но вот что я скажу тебе:  если это Зевс
вложил мысль  в мою голову, стало быть, это Его  мысли.  Но  он вложил в мою
голову не  мысли,  а способность мыслить. Он  дал мне  инструмент. И однако,
сыграть на нем я могу лишь то,  что могу, и ничего больше. Или можно сказать
по-другому: он дал мне кубики,  я могу  складывать из них разные фигуры,  но
лишь в  пределах  возможностей игры. Можно сказать: тот,  кто придумал игру,
несет ответственность за ее возможности.
     - Тебя зовут Хитроумным, - сказала она
     - Я повидал немало  людей и богов.  -  ответил  он.  - У  меня  большой
жизненный опыт.
     -  Отца богов  не  проведешь,  дружок,  - сказала она,  оглянувшись  по
сторонам
     Старая рабыня-негритянка с толстыми  лиловыми губами стояла у  входа во
внутренние покои.
     - Я никогда не пытался Его обмануть. Я - пушинка, покорная  Его ветрам.
Я пустая яичная скорлупка в Его руках. Мой опыт - Его дар. Но я полагаю, что
Ему угодно, чтобы я использовал Его дар.
     - Ты полагаешь, что  мог  бы  править миром? - снова напрямик  спросила
она.
     - Все мы так полагаем в иные минуты.
     - Ты полагаешь, ты мог бы править им лучше, чем Высокодержавный?
     - Этого  я говорить не хочу, это богохульство, - сказал он, оглядевшись
кругом.  - Я  мог бы ответить  иначе:  при моем  жизненном  опыте, при  моем
бездонном невежестве и безнадежной слепоте я правил бы миром по-другому. Без
сомнения, по-другому. Кто мог бы править так, как Высокодержавный?
     Он снова жадно отхлебнул вина и взглянул на нее поверх кубка.
     - Мне было хорошо у тебя. Я вкусил здесь покой. И ты щедро одарила меня
любовью.  Мне хотелось бы  раздвоиться, тогда  одна половина  осталась  бы с
тобой.  Если  в  моей груди живет душа,  если  она  трепещет в  ней, подобно
ветерку,  парит  вокруг   сердца,  часть   ее  останется  здесь.   Вместе  с
воспоминанием -  моим и твоим. И я хотел  бы иметь два тела: если бы одно из
них было богаче мужской красотой,  оплодотворяющей силой, я желал  бы, чтобы
это лучшее из двух тел осталось с тобой.
     - Мне  хотелось бы иметь мужчину  намного моложе,  - сказала она и тоже
выпила вина. -  Я хотела бы, чтобы у него была твоя мужская оснастка и такое
же тяжелое  тело, и по  ночам он был бы таким же страстным и так же  искусно
управлял этой страстью, да-да, искусно и умело, и чтобы у него был твой опыт
и  ритм, который присущ тебе,  что бы  ты ни делал - ходишь ли, говоришь ли,
бодрствуешь или спишь со мной.  Но я уже сказала: мне хотелось бы, чтобы  он
был намного моложе.
     -  Сама  ты не стареешь.  В  этом твоя женская сила, но  в этом же твоя
слабость как существа божественного, богоподобного, особы из семьи богов. Ты
созреваешь,  но стареешь  лишь  до той грани, которую  положили Бессмертные:
теперь  ты  ее достигла.  Вернее,  нет: ты стареешь,  но  стареешь медленно,
стареешь душой, идя к мудрости, стареешь без конца. Ты будешь жить долго, до
тех пор, пока живут боги, быть может, вечно. Когда  я уже умру и меня сожгут
и я  обращусь в пепел или буду лежать в земле грудой костей, ты  по-прежнему
будешь сидеть здесь, и будешь такой, как сейчас, или почти  такой же, только
еще умнее, и будешь тосковать о своей молодости.  Тогда, может быть, я стану
твоей молодостью. И ты будешь мечтать о молодых  мужчинах. И если пожелаешь,
они придут, их доставят сюда,  но проку от них не будет, потому что сама  ты
будешь зрелая и опытная. Зрелость и опытность отравляют горечью твое  питье.
Ты жаждешь, и тебе дают напиться, но напиток кажется тебе пресным.
     - Может, ты и прав, - сказала она. - Когда-то я знала  меньше. И у меня
было то, что смертные зовут счастьем. И все же и теперь я во многом схожа  с
людьми. Я  могу грустить. Могу  страдать. Но когда я грущу или страдаю, в ту
самую минуту  или минуту спустя, на  грани  между настоящим чувством, - (да,
да, самым настоящим! - выкрикнула она), - между настоящим чувством и мыслью,
сознанием, которое  приходит  вслед,  я радуюсь тому,  что могу страдать.  А
когда-то  я  радовалась  по-другому,  так,  как  радуются  молодые,  молодые
смертные. Это было до того, как они  сослали меня сюда и сделали богиней или
полубогиней, вдовствующей в этой усадьбе.
     - И все же ты живешь жизнью смертных, - сказал он.
     - Да, жизнью смертных, в  которой есть  детство, юность  и старение, но
нет  конца,  жизнью  вне  пределов человеческого времени. А стало быть,  это
жизнь  смертных в бесконечном  времени Бессмертных  богов, во времени  таком
долгом, что оно уже за гранью времен.
     - Калипсо, - сказал он, снова подняв кубок, и, сощурившись, поглядел на
нее поверх  кубка с  любопытством,  может  быть, со страхом,  а может  быть,
поддавшись  ее  чарам.  - Почему  ты  не отступишься? Почему упорно  тщишься
удержать частицу твоей человеческой жизни в безграничном времени Вечносущих?
Почему  не уйдешь  с головой  в  бессмертную  жизнь,  почему  ищешь краткого
смертного счастья и долгой печали смертных - ведь ты никогда не изведаешь их
до конца, до самого дна?
     - А чего ищешь ты сам? - спросила она и, отхлебнув вина, залила им свое
платье  - она,  как говорится  на языке  людей, была  под  хмельком,  слегка
перебрала. - Разве  ты не  ищешь счастья вечнорожденных богов, их  жизни, их
покоя?
     - Нет,  я ищу покоя земнородных людей, -  сказал он.  -  Наверно, можно
попытаться  обшить  душу  изнутри  такой  подкладкой, чтобы  она  напоминала
изнанку души бога.  Не знаю, чего я ищу. Чего буду искать. Но здесь мне было
хорошо.
     Движением одновременно девчоночьим  и старушечьим она склонила голову к
плечу и, упершись локтями в стол, старалась поймать его взгляд.
     - А порой тебе было плохо? Так ведь? Ты пресыщался мной. Так ведь? Я не
давала тебе отдохнуть, не ждала, пока  ты  сам почувствуешь голод и жажду. Я
отмеряла любовь не  ложками, а ковшами. Ты, наверно, считал, что я лью ее на
тебя, словно из ушата? Так ведь? Затянула тебя в бездонную пропасть, вырытую
любовью одинокой, немолодой, смертной женщины, - считал ведь? На ваш взгляд,
сударь, во мне было слишком много от смертной. Так ведь?
     - Калипсо, - сказал он,  ласково произнеся  ее имя. - Вот  и начинается
обыкновенная человеческая ссора. Ты...
     -  Вон что,  - отозвалась она с  презрением.  -  Ты  боишься человечьей
ссоры?  Ты желал бы  говорить  со мной на языке богов.  От  случая к случаю.
Вести возвышенную беседу о незыблемости времен, о покое в бесконечном Ничто,
о вечном  плеске волн, -  божественно бесстрастную беседу  богов о  том, что
лето  сменится  осенью  и у людей  пройдут  дожди,  а  потом  придет  весна,
зазеленеет  обновленная  жизнь,  у  людей  возродятся  надежды  и  им  снова
захочется убивать друг друга,  но,  в  общем-то, какое до  этого дело высшим
существам? И так далее. Верно?
     - Калипсо, я...
     -  А я хочу ссориться, как люди, и  послушай, что  я скажу! - закричала
она, и в голосе ее одновременно звучал резкий, истерический приказ и слезная
мольба. - Это мне  следовало бы уехать к людям! - ибо  я  этого хочу. А чего
хочешь ты?  Тебе  нравилось, сидя здесь,  считать себя пленником,  но стоило
кому-то прийти и шепнуть тебе  на ушко,  что ты  волен ехать в любую минуту,
садись на  корабль и  поезжай,  тебе тотчас захотелось  остаться на месте, и
теперь  тебе  кажется, что  тебя неволей толкают  к людям  -  да,  да, одним
небесам  ведомо,  что  происходит  в  глубине твоей  души. Решишься  ты  это
сказать? А хочешь - скажу я! Ты боишься. Ты не боялся, когда семь  лет назад
прибыл  сюда,  а теперь боишься. Слышишь - боишься!  Боишься  своего родного
города, маленькой дыры, захудалого островка,  каменистой горушки для овец  и
коз,  боишься,  что твоя  жена  постарела,  и того, что твой маленький сынок
невзначай, по воле случая, по прихоти судьбы, потому что - увы и ах! - время
идет, успел вырасти  и не  захочет сидеть у  тебя на  коленях.  Ты  боишься,
боишься жизни! Но представь...
     Она  рывком  подалась вперед,  вытянула шею, черные кудри упали на лоб;
резким движением поднеся ко  лбу сжатый кулак, она толкнула локтем кратер, и
вино расплескалось по столу.
     - ...представь, что я не отпустила бы тебя?
     - Вот у  нас и  вышла человечья ссора, - сказал  он. -  Ты  повела счет
времени на человечий лад, Калипсо. Что ж, радуйся, ощути эту радость!
     Она вскинула  на  него быстрый  взгляд,  глаза  ее  были расширены, они
обшарили его лицо. Она искала в нем иронию или гнев, но  оно было спокойным.
Тогда она уронила голову на стиснутые руки, лежавшие на залитом вином столе.
Медленно, беззвучным обвалом сползли ее черные волосы в лужу вина. Он понял,
что она сейчас настолько приблизилась к смертным, что плачет.
     - О-о!  - прошептала она. - Прости  меня, прости, я  сама  не знаю, что
говорю.
     Он  посмотрел  на темные волосы,  на эфиопские  завитки, на  шоколадные
плечи. В молчании, воцарившемся  после ее  вспышки,  он протянул к  ней свою
искалеченную  руку,  четыре растопыренных  пальца легли на  ее  затылок,  на
мягкое ложе ее темных волос.
     - Расскажи  о  той  поре, когда  ты  была  молода и почти что  смертная
женщина, Калипсо.
     Она  заговорила, не отрывая головы  от  стола, голосом, в  котором юный
запал сочетался  с  изрядной долей старческой сварливости. Он заранее  знал,
что она расскажет, об этом слагали песни.
     - У моего  отца  был  один  из самых больших  фруктовых  садов, там, на
материке, - начала она, указав назад рывком головы, рывком едва заметным, но
он  почувствовал  его  ладонью. -  Его  яблоки пользовались  славой  на всем
побережье и даже  на другом материке, в стране богов. Однажды  он отказал  в
ночлеге  страннику - тот явился  вечером и попросил  крова. Отец боялся, что
странник  украдет  ночью  его яблоки,  - такой он был чудак.  А боги  просто
хотели его испытать.
     - Я слышал об этом, Калипсо. Об этом поют в песнях. Пришелец был...
     - Да, это был бог.  Великий бог,  пришедший навестить  богов  малых. Он
хотел  нас испытать. Он проклял наш дом, и с той  поры отец словно окаменел.
Глаза   его  стали  каменными  и  потеряли  блеск.  Когда  он  прикасался  к
кому-нибудь  из  нас,  казалось, ты оцарапался  о шершавый  камень. Он  стал
большим, тяжелым, стал бесчувственной горой. Такая его поразила болезнь.
     - Я слышал о нем, - снова повторил он.
     -  Но не  обо мне, -  прошептала она, уткнувшись  в стол. - Не обо мне.
Никто  не  слышал обо  мне.  О  настоящей  Калипсо,  о молодой, как смертная
женщина.
     - Тут был замешан другой человек?
     - Да, он пришел и увел меня с собой. Он сделал меня женщиной, он научил
меня  вожделению,  научил  наслаждаться.  "Нимфа  моя",  -   говорил  он.  В
наслаждении мы с ним достигли пределов, доступных смертным.
     - Он был смертный?
     - Да,  он был пахарь, и  притом человек не свободный.  Свободным он был
только  со мной. Его послали на  войну, это было задолго до твоего рождения,
до рождения Агамемнона, задолго до Пелея, Атрея и проклятых  времен атридов,
задолго до Лаэрта, до  твоего деда и прадеда.  Его взяли в плен и принесли в
жертву богам, оскопили  его,  а фаллос бросили  собакам, и я  не  могла  его
спасти. И тогда я прокляла богов. Я  кляла  их, кляла  бессмертие. Я молила,
чтобы  мне  дали  жить и  умереть, как живут и умирают  люди. Но  в этом мне
отказали - такова была моя кара.
     - И ты явилась сюда?
     - Не  сразу, -  прошептала она, уткнувшись  в  лужицу вина.  - Мне  еще
многое пришлось пережить. Я  желала смертных  мужчин, а не богов.  Я  искала
смертных   мужчин,  чтобы   в   близости  с  ними  испытать  высший  восторг
наслаждения, но редко испытывала его. А  мужчины опадали  на моем  пути, как
увядшие  листья,  старели  или  погибали  буйной человеческой  смертью.  Они
убивали себя любовью, они гнались  за мной, чуя во мне нимфу, но счастья они
мне не дали.  Тебе  известно, что  значит  бродить  по горам, тоскуя о море.
Идешь от одной горы к  другой, а потом к третьей  и все  надеешься за каждым
следующим холмом увидеть отдохновительное море. Но его там нет.
     - А почему ты оказалась здесь?
     -  Мужчины были  Высокорожденным  нужны  для  других  целей. Когда меня
сослали сюда,  я молила богов, чтобы мне дали умереть  смертью смертных. И я
прокляла их войну, которая отнимает  мужчин у женщин, разъединяет  слившиеся
тела,  слившиеся губы. Война  -  это мужество бессильного мужского естества.
Фаллосам из плоти и крови боги предпочитают фаллосы из дерева и бронзы,  они
хотят видеть в руках у мужчин копья и мечи.
     -  Но  воины  много занимаются любовью,  они  часто спят  с  женщинами,
Калипсо, - сказал он, приблизив губы к ее волосам.
     - О нет,  - прошептала  она, - они просто облегчают свою плоть. Женщина
нужна им не для того, чтобы долго  и мерно  приникать  к  ее груди,  а чтобы
облегчить  налившуюся семенем  плоть. Вот что такое война. Вот чем  мила она
Высокорожденным  богам. Они не хотят,  чтобы род людской  был возвышенным  и
нежным, они хотят вывести  такую породу людей, где мужчины наспех  облегчают
тяжелую  плоть,  породу людей с  фаллосом из  дерева  и  металла, мужчин, не
имеющих времени отдохнуть на женской груди.
     - Я не смею расспрашивать дальше, - сказал он.
     - Когда ты  уедешь, меня покарают за  все,  что  я здесь  наговорила, -
сказала она.
     - Но я вовсе не так труслив, как тебе кажется.
     -  Я  не  думаю, что ты  труслив, - сказала  она. -  Ты  просто  хочешь
сохранить жизнь  ради  цели, которую  поставил перед собой, раз уж тебе  все
равно приходится уехать.
     - Пожалуй, это так, Калипсо.
     - За то время, что я здесь живу, здесь побывало много мужчин, - сказала
она.  - Боги топили корабли и выбрасывали мореходов на  мой берег. И мужчины
оставались у меня, пока  не умирали или пока боги не отправляли их  в другое
место. Они  будили во  мне вожделение. Но только ты смог утолить его и  дать
мне  покой.  У тебя  хватало телесного и душевного терпения, чтобы дать  мне
изведать  величайшее,  глубочайшее   наслаждение,   какое  только   доступно
смертным. У тебя есть  телесный опыт  и  воля,  и  ты  умел  ждать,  пока  я
содрогнусь  от блаженства и смогу  отдохнуть и уснуть.  Вот  что было  между
нами. Но я не щадила твоих сил.
     - Я узнал с тобой много радости, Калипсо, - сказал он.
     Она подняла голову,  он увидел ее заплаканные глаза,  она ждала, что он
скажет дальше. Но он умолк. Она вновь уронила голову на руки.
     - Для  смертных  есть вещи  более важные,  -  сказала  она. - Не  столь
необходимые для  обыденного  счастья, но более возвышенные, бесплотные.  Мне
они недоступны. На  пути  к  ним  мне  доступно одно - дать  отдых  смертным
мужчинам,  которые дарят мне  покой. Я  слышу мысли, которые приходят  к ним
после. У некоторых мысли  рождаются тотчас после того, как их семя изольется
в мое  лоно. Других после этого просто клонит  в сон, или в них пробуждается
охотничий  азарт.  Жажда охотиться на людей  или зверей,  быть может, просто
означает, что ты не сумел найти путь к женщине.
     - Калипсо, - сказал он, - не надо мне больше ничего рассказывать.
     - Я  рассказываю не только тебе, -  сказала  она.  - Я  хочу  оскорбить
Высокорожденных, самых главных из них. Я хотела бы иметь такого мужчину, как
ты, только моложе. Я хотела бы твоего сына.
     Он убрал руку с ее склоненной головы.
     - Я смертный, Калипсо,  и чувствую так, как чувствуют смертные. Если ты
будешь вести подобные речи, стало быть, ты слишком молода или слишком  стара
для  меня. И кожа твоя пахнет  уже по-другому. От нее пахнет не то сосунком,
не то старухой.  И ты сама  ведешь охоту,  и  пыхтишь, и пахнешь  охотничьим
потом.
     Спокойно, отчетливо, не отрывая головы от грязного стола, она сказала:
     -  Дерево,  инструменты  и  все, что  тебе нужно,  приготовлено.  Когда
захочешь, можешь начинать строить плот.

        "Глава восьмая. СЫН"


     Мальчику  было около двух  лет, когда  - как позднее пелось  в песнях -
Предводитель   рати,   Адмирал   военного   флота,   могучий  и   хитроумный
Царь-землепашец покинул свой дом, чтобы защитить ахейское царство Агамемнона
от троянской угрозы.  Теперь в свои двадцать два с половиной года он все еще
во  многом  оставался  мальчишкой,  юнцом,  которому  можно  было  дать  лет
семнадцать-восемнадцать.  Длинный, тощий,  хотя  и прекрасно  сложенный,  он
по-детски  легко  смущался,  говорил  неокрепшим,  ломающимся  голосом и был
прыщав, хотя  ему  уже  приходилось иметь дело  с женщинами. Теоретически, с
помощью  деда Лаэрта, которого  он  часто  навещал, и практически, с помощью
Ментора и  других друзей отца, он научился владеть  оружием, прошел отличную
физическую подготовку, однако  назвать его выдающимся спортсменом или воином
было никак нельзя. По складу  своей натуры Телемах, имей он  свободу выбора,
наверное, стал бы рапсодом, писателем - вообще интеллигентом.
     На глазах  Пенелопы,  занятой тканьем вообще и Тканьем с большой буквы,
он из отрока превращался в мужчину.
     В те три года,  что она сидела  за станком, она  видела  его реже,  чем
прежде, но издали  наблюдала  за  ним. Когда по  прошествии двух месяцев она
кончила  прясть и велела поставить  ткацкий станок наверху, в  своих Женских
покоях, между  матерью  и  сыном пролегла  черта,  выросла  небывалая прежде
преграда. Он, конечно,  угадывал ее намерение - потянуть время, поканителить
в  надежде на счастливый случай, но поведение его изменилось: если прежде он
держался шаловливо или печально,  но еще по-детски открыто, то  теперь в нем
сквозила недоверчивая проницательность  мужчины, отпрыска царствующего дома.
Не могла же она сказать ему: "Я намерена водить их за нос еще два-три года".
Что это за мать, которая водит кого-то за  нос, обманывает и лукавит! К тому
же она была его  царицей,  одновременно Матерью и Госпожой. А юноша, которы