.
     - Они же могли охотиться, - заметила она.
     -  Им не  хотелось, да к тому же дичи было мало.  И  потом, они в конце
концов  вообразили,  что  боги  сами послали  им стадо -  чего ради стрелять
зайцев или птиц? Но  в один прекрасный день они прикончили всех находившихся
под  рукой  быков, коров и овец. Ветер к  тому времени  утих,  и они  решили
продолжать путь. И вот тут-то и случилось самое смешное.
     Что бы такое  сочинить,  думал он,  смешное-пресмешное,  уморительное и
развеселое, потешное до слез, до колик.
     - Вообрази, какой разгром  они оставили после себя на острове, - сказал
он. - Они ведь  забивали скот  на скорую руку. Забьют быка  -  вырежут самые
лакомые куски, зарежут овцу - зажарят самые вкусные части. Они перебили уйму
животных, не знаю в точности сколько. А черепа, и кости, и шкуры с остатками
мяса  валялись  вокруг  и смердели.  И  знаешь,  что  случилось,  когда  они
столкнули свой корабль на воду и собрались выйти в море?
     Ему еще предстояло сочинить, что случилось, - она его не торопила.
     -  Черепа поднялись  с  земли  и  стали  блеять и  мычать,  - начал он,
нащупывая почву. - А шкуры хлопали над нашей головой, словно крылья каких-то
странных птиц, а кости...
     - Над нашей головой?
     -  Я  хотел  сказать, над головой  Утиса  и его  людей, - поправился он
раздраженно. - Не перебивай меня, сейчас как раз будет самая соль.
     - Нет-нет, я не перебиваю, - сказала она, касаясь губами его уха. - Так
что же кости?
     - Они бродили вокруг. Наверно, это было и смешное, и жуткое зрелище. То
была месть богов. Люди до того перетрусили,  что, пока  сталкивали судно  на
воду,  да ставили мачту, да выходили  в море, наложили в  штаны. Впрочем, не
успели они отойти от берега, как снова поднялась буря.  И к берегу вернуться
они  не  могли  тоже. Они снова поплыли  на север, туда,  где  водовороты, в
сторону Сциллы и Харибды. Южный  ветер  сменился западным,  мачта сломалась,
остальное можно  сказать в двух словах. Они утонули. Сорок человек пошли  ко
дну.
     - Все утонули?
     - Утис спасся, - сказал он.
     - Как странно, - сказала она. - Никто не спасся, а Утис, Никто, спасся.
     - Но  это  правда, -  сказал  он, - Утис спасся. Зевс метнул в них свою
молнию.  Это было  как раз над  гибельной пучиной  возле Сциллы, их  отнесло
туда. Утис уцелел, он уцепился за мачту, течение пронесло его через пролив и
потащило  к северу от Тринакрии  и  маленьких островов. Тут  задул восточный
ветер. Девять суток его относило на запад.
     Он  умолк, уставившись  в  потолок.  Поднялся утренний ветер,  он дул с
запада, вскоре рассветет. Он протянул руку и коснулся ее лица.
     - Мне было хорошо у тебя,  Калипсо, - повторил он снова. - Я никогда не
забуду тебя... что бы со мной ни случилось.
     Она тоже провела рукой по его лицу, потом по его телу.
     - Я буду сильно тосковать по тебе.
     Они прижались друг к другу.  Но когда на рассвете он уже начал дремать,
его разбудил ее голос, у самой его щеки:
     - А что с ним случилось потом - с Утисом, который поплыл на запад?
     Я уже все рассказал, я вывернулся, подумал он сквозь  дрему.  Рассказал
обо всем, ничего не рассказав, и, стало быть, ловко вывернулся.
     - Не знаю, - прошептал он. - Откуда мне знать?

        "x x x"
     Он выскользнул из  бухты, как  выскальзывают из сновидения,  было утро,
дневная жара  еще не настала, его еще клонило  в сон. Запасы были сложены на
борту, плот покачивался на волнах, едва-едва  погружаясь в воду,  он казался
надежным  и крепким. Странник  поднял  мачту, закрепил ее, развернул парус и
сел у кормила. Прохладный западный ветер надул полотнище. Огибая мыс, он еще
раз  обернулся. Она стояла под скалой,  белое платье светилось  в  солнечных
лучах на фоне горы.  Выше простиралась ее  зеленая долина - до самого Атласа
[Атлас  (Атлант) -  титан,  брат Прометея, поддерживающий небесный  свод  на
крайнем западе Средиземноморья; в скалу превратил Атланта Персей, показавший
ему голову Медузы  Горгоны:  так  возникли  Атласские горы], подумал он. Она
махнула рукой, потом  повернулась и стала подниматься вверх по тропинке. Ему
казалось, что она тонет в зелени. Он поднял руку и помахал - быть может, она
это  увидит.  Похлопывал  тяжелый красный парус, здесь зыбь была круче, море
мерно  дышало, он отдыхал  на  его  груди.  Это было  новое чувство  - опять
очутиться  в  море, оно  радовало его. В первый час  плаванья он держал курс
прямо навстречу Гелиосу.

        "Глава десятая. ТКАНЬЕ"


     Происшествие с  Тканьем  кончилось едва ли не скандалом. Впрочем, можно
ли назвать  это  происшествием?  То был  долгий  процесс,  процесс внешний и
внутренний,   постоянное   противоборство   между  желанием   Долгоожидающей
отсрочить решение и  желанием искусной  ткачихи-хозяйки закончить прекрасное
изделие, расстелить вытканное покрывало на солнце, чтобы,  выражаясь высоким
стилем, придать ему безоблачную белизну Гелиоса, или, говоря проще, отбелить
его, убедиться в  том, что  полотно она выткала  отменное, удостовериться на
ощупь в безупречной гладкости льняной ткани.
     Несмотря ни на что, она прилежно ткала. Она  принималась  за  работу  с
утра,  сразу после того, как  заканчивала непременный разговор с  Эвриклеей,
после того как ее  причесывали и она съедала легкий завтрак. Работала она до
обеда, то ускоряя, то замедляя темп и  одновременно  принимая посетителей  -
можно  сказать,  давая  им  аудиенцию,  ибо  это  и  впрямь  была аудиенция.
Вообще-то Пенелопа придворных церемоний не соблюдала, но все-таки это весьма
походило на une cour - придворный прием, спектакль, рассчитанный на публику.
Приходили одна за другой знатные городские дамы, причем  приходили не только
для  того, чтобы  поболтать о погоде,  о том, что жара все еще держится  или
что, слава богу! - а может быть, наоборот, увы! - начались дожди. "Хотела бы
я знать,  долго  ли нам еще терпеть этот проливень и шквальный ветер и скоро
ли  наконец  начнется навигация?..  А помнит ли  Госпожа,  какая осень  была
двенадцать  лет тому назад? Как раз перед концом войны?.. А однажды осенью -
моя бабушка называла ее осенью великого глада - на Итаку напали промышлявшие
разбоем  торговцы  с юга и разграбили  все дочиста.  То есть явились-то  они
летом. Они  уводили людей в рабство и жгли дома. Царем  тогда еще был Лаэрт,
но  он  находился  в  отлучке.  Не  в  такой  длительной,  как  высокочтимый
Долгоотсутствующий, но, так  или  иначе, на месте  его не было.  Он отбыл  в
далекие края по торговым делам, так это объясняли в разговорах с детьми".
     Ни  одна из  этих  дам  не  была  наперсницей  Пенелопы,  но  некоторые
позволяли себе быть навязчивыми, поскольку  знали  ее еще с тех пор, как она
новобрачной приехала сюда с Большой земли. Они говорили: "Душенька Пенелопа,
я  на  одну секундочку!"  Приходили они  не  только  чтобы  посплетничать  и
потолковать о погоде, хотя разговор всегда  начинался с этого. Они приходили
по  делу. И она  охотно принимала их, отчасти потому, что  от них узнавала о
том, что происходит в  городе и на острове, и о новостях  с Большой земли, а
отчасти потому,  что ей представлялся  случай дать  понять то,  что  сказать
прямо она не хотела.  Болтали  чаще  всего о  пустяках. "Ах, милочка,  какое
прелестное  платье!"  -  "Господи,  да это же старое, прошлогоднее!" -  "Все
равно, такой чудный материал! Ну, а теперь мы хотим взглянуть на Покрывало!"
     И  они  смотрели.  Молоденькие девушки,  приходившие вместе с мамашами,
щипали друг  друга  в бок,  хихикали  и краснели, а мамаши,  бросив  на  них
суровый взгляд, кивали, щупали ткань и...
     -  О,  как много уже  соткано! Работа  спорится. Но  где  Ваша  милость
раздобыли такой  изумительный лен? Я скажу мужу, чтобы в  следующий раз, как
поедет в Акарнанию, непременно привез мне такого же!
     -  Эвриклее  удалось  его  достать  совершенно   случайно,  -  говорила
Пенелопа.
     - Ах, Эвриклея - ну, тогда понятно! Ваша Эвриклея - сущий клад!
     Они рассматривали  Покрывало,  ощупывали  Покрывало,  и  на этом  визит
заканчивался.  Она словно  бы передавала через  них другим несколько  слов -
слов, которые как  бы не были произнесены вслух, но витали в воздухе: работа
идет неспешно. При этом у них не возникало впечатления,  будто она  работает
так медленно, что это похоже на  саботаж,  нет, - она работает так медленно,
что  никому  не придет в  голову  сказать, будто она  торопится снова  выйти
замуж. В  меру  медленно,  говорила она самой себе, вновь  оставшись одна на
своем высоком сиденье за ткацким станком.
     Впрочем, она была не совсем уверена, что соблюдает правильную меру. Два
года  подряд она сбивалась  с ритма.  Воткет нить, а сама думает: какая  она
тоненькая, она ничуть не прибавила длины обещанному  Погребальному покрову -
разве  что чуть-чуть, самую малость. И  тут, задумавшись, она могла  выткать
большой кусок. А потом, увидев вдруг, с каким прилежанием работает и сколько
наткала, совершенно забыв, что  ткать  надо  медленно, она праздно  опускала
руки - нет,  не  опускала, она  закрывала ими  лицо,  краснея, как  давешние
молодые  девушки. Женщина средних  лет, Покинутая, Тоскующая шептала в  свои
ладони: - О нет! Нет!

        "x x x"
     Ангиной  и члены его комитета  явились  к  подножью лестницы  в Женские
покои.
     - Сударыня, - заявил Антиной, - мы хотим знать, как идут дела. Скоро ли
вы закончите? На  других  островах тоже приходит пора  стричь овец, там тоже
сеют и жнут, и многие из  поклонников Вашей милости  с  островов и с Большой
земли  хотели бы  получить ответ, прежде чем они разъедутся по домам,  чтобы
приглядеть за своим хозяйством. Да  и нам, жителям Итаки,  также не по вкусу
ждать до  конца  своих дней.  Говорят, что такой кусок  ткани - это  не  мои
слова, я смиренно и беспристрастно повторяю то, что говорят другие, - дерзко
добавил он,  показав свои великолепные зубы, свою красную пасть, -  так вот,
говорят, что такой  кусок ткани любая  рабыня может выткать за  две  недели,
если не давать ей лениться.  Я просто повторяю то, что говорят  люди, о  чем
они шепчутся, я отнюдь не высказываю собственного суждения.
     Она не  стала  спрашивать, в чем  заключается его собственное суждение,
она ответила:
     - Господа, я сообщу вам, когда работа будет закончена.
     - И еще мы хотели бы услышать из ваших собственных уст, Мадам, как себя
чувствует достойный стократного  сожаления  и всемерного почитания Лаэрт,  -
сказал он. - Когда  состоишь членом  столь  ответственного комитета,  всегда
испытываешь потребность собрать  как можно более достоверных, подтвержденных
сведений. Говорят, что несравненная  Эвриклея привезла  для него  не  то  из
Акарнании, не  то из Пилоса  какое-то  чудодейственное лекарство. Мы были бы
чрезвычайно рады, если бы  и в самом деле  оказалось,  что  он теперь  резво
бегает и прыгает и кашель его отпустил.
     - Я сообщу вам, когда работа будет закончена, - кратко повторила она.
     -  Ну  что ж, это прекрасно, это в высшей степени утешительно, - заявил
он с нескрываемой насмешкой.
     - Сударь,  -  сказала она, и  голос ее  дрогнул перед лицом его дерзкой
молодости,  -  я уже  упомянула, что  сообщу вам, как только  у  меня  будут
какие-нибудь приятные или, лучше скажем так, не слишком неприятные для ваших
ушей новости.
     - О  Мадам,  каждое слово, проникающее сквозь чарующий  частокол  ваших
чарующих  зубок,  звучит музыкой  для  наших ушей, проливается медом в  наши
сердца!
     После  этой беседы  она долгое время чувствовала такое смятение, что не
могла взяться за работу.
     Эвриклея стояла рядом с ней, близоруко вглядываясь в Покрывало. Дряхлая
и  высохшая до  того,  что,  казалось,  все в  ней скрипит  и скрежещет, она
склонилась над тканью, пристально что-то рассматривая.
     - Ну, что скажешь, Эвриклея?
     - Плохи  стали у меня глаза, я вижу все хуже и хуже, - молвила старуха.
- И пальцы щупают, а ничего не чуют.
     - И сны тебе больше не снятся?
     - Нет, и сны ко мне больше не приходят,  - ответила старуха. - Говорят,
когда у человека кончаются  сны,  ему самому тоже  скоро конец.  Стало быть,
вытряхнул  он весь запас своих воспоминаний. И что будет завтра, ему уже все
равно. А значит, его час пробил.
     -  Плохо дело, - рассмеялась Пенелопа. - Совсем плохо.  А на что это ты
смотришь?
     -  Да  тут  вот  нитка  одна, - сказала старуха. - Не подумайте, что  я
критикую, да и кого я, несчастная, глупая старуха, посмела бы критиковать! Я
ведь нынче ни на свои  глаза, ни  на свои пальцы  положиться не могу. Но мне
кажется,  мерещится, и,  понятное  дело,  напрасно, что  одна  нитка немного
потолще других.  Ну  не странно  ли, какие мысли могут взбрести  человеку  в
голову на старости лет?
     Стоявшая  рядом  со  старухой  Хозяйка  склонилась  над  серовато-белой
гладкой тканью.
     - Где ты видишь эту нитку?
     - Вижу? - переспросила старуха. - Да я ничегошеньки не вижу. И на ощупь
ничего  не  чувствую.   Это  мне  кажется,  представляется.  О  Мадам,  Ваша
Пресветлая Милость, я впадаю в детство, отошлите  меня прочь, продайте меня,
отправьте меня работать в поле  или на виноградник, ни к чему держать меня в
доме, я выжила из ума!
     - Но где ты видишь эту нитку?
     Тощий указательный палец старухи ткнул  куда-то в  натянутую на кроснах
ткань.
     - Вот, но это у  меня, само собой, просто ум помрачился.  Выгоните меня
вон, пошлите мыть лестницу. Какое право я, жалкое создание, имею на  доверие
Вашей милости? Пошлите  меня в порт  на самую  черную  работу, назовите меня
старой ведьмой, отдайте в рабство другой рабыне, настоящей рабыне, конец мой
пришел.
     Пенелопа не находила в ткани ни малейшего изъяна.
     - Да, пожалуй, одна нитка погрубее остальных, - сказала она. - Теперь я
сама это вижу.  Но,  пожалуйста, постарайся увидеть  для  меня  какой-нибудь
хороший сон, и пусть он вылечит тебя, больная, слепая старуха!
     -  Ваша милость слишком добры ко мне, - сказала с благодарностью старая
кормилица. - Я принесу жертву богам и буду просить Сон посетить меня.
     Хозяйка, Долгоожидающая,  Копотливая в  этот день больше не ткала.  Она
стояла возле ткацкого станка, смотрела на серо-белую ткань, проводила по ней
рукой: полотно было ровным и гладким.

     Минуты силы,  минуты слабости. Но что такое  сила и что такое слабость?
Закрыть глаза  и предоставить выбор Судьбе, решение - Случаю? Или, наоборот,
закрыть глаза и решить самой: я буду сопротивляться до последнего, до самого
порога   в   доме   нового  мужа?   Непреложно  верить,   что   Он,  Супруг,
Долгоотсутствующий вернется,  он  не  покоится  со  своим  кораблем  на  дне
морском,  его  не  сожрали  рыбы,  он  не погребен  среди скал,  под  грудой
наваленных на него камней в какой-нибудь чужой, варварской стране, не сожжен
на костре и пепел его не развеян по ветру? Что такое минуты силы? Может, это
значит сказать  самой  себе: "Нет,  я  не  верю, что он  вернется, я  должна
устроить свою жизнь, свое будущее". Или, наоборот, говорить: "Он вернется, и
потому я должна оставаться Неколебимой". И что такое  минуты слабости? Люблю
ли я  его по-прежнему? По-прежнему ли  волнует мою  плоть воспоминание о его
плоти? Да и о Нем ли  я тоскую? Тоска, которая  охватывает меня по ночам, не
тоска ли  это по  мужчине вообще? Разве  удивительно, что она настигла  меня
после стольких лет, - ведь я еще молода.
     Так слабость становится  силой, а сила слабостью - да и что есть что на
этой земле?
     Она проснулась  на заре  нового  рабочего  дня. Она лежала, не открывая
глаз, и слышала,  как в спальню вошла старуха, как  под  ее ногами скрипнули
половицы, как она  потрусила  к окну и раздвинула занавеси, дарящие сумрак и
покой.  Старуха  шла проворной, легкой поступью, движения  ее были  на  диво
молоды.  Стукнули деревянные  кольца на прутьях  карниза, старуха распахнула
окно,  но свет  не  ворвался  в комнату. Женщина средних лет открыла глаза и
снова закрыла их. В минуту пробуждения в ее ушах опять зазвучали имена, быть
может,  она  принесла  их с  собой  из сновидения.  Они звучали как  детская
считалка.
     Антиной, Эвримах, Амфином -  пока  еще они были  равны, их можно было с
таким же успехом перечислить в обратном порядке.  Демоптолем, Эвриад,  Элат,
Писандр, Эвридам, Амфимедонт,  Полиб, богач  Ктесипп с  острова Зам, Агелай,
Леокрит и жених-жрец Леод.
     А если я буду вынуждена сделать выбор? - подумала она.
     В конце концов мне выбрать придется. Это мой долг.
     Она  вспоминала имена, лица, фигуры.  Антиной, подумала  она о первом в
ряду  с внезапным жаром, с  гневом,  в котором таилось  вожделение. Амфином,
подумала она с умиротворенной сердечностью,  с легкой тревогой.  И тут же, а
может  быть, немного погодя  подумала  об Эвримахе -  подумала со  спокойной
приязнью. "Хороший человек,  -  сказала  бы  она,  если бы  мысли  ее  могли
оформиться  в слова. - Добрый, постоянный, несмотря  на  свою молодость, и к
тому же связь с  рабыней он уже порвал. В  чувствах к благородной женщине он
постоянен. Благородной  женщине  он был бы верен". Сразу  вслед  за этим она
подумала: Антиной. Он  ведь тоже  ищет утех у рабынь. А спустя еще некоторое
время  -  и  нет  никаких оснований  думать, что  это  время  было долгим, -
подумала: это вовсе меня не касается, я выше этого, какое мне дело до личной
жизни Антиноя? Ведь он  мне не  муж. Вот уж кто несимпатичен, подумала она и
тут окончательно проснулась.
     Эвриклея  застыла  между  окном и  кроватью.  Начав  ткать Погребальный
покров,  Пенелопа перебралась из стоявшей в соседней спальне и укрепленной в
полу на  стволе оливкового дерева  супружеской  кровати  в  другую  -  в ту,
которую она много лет назад привезла с собой с Большой земли. И вот,  лежа в
ней, она увидела, что погода на дворе пасмурная, облачная.
     - Подойди же ко мне, старая! Доброе утро!
     Старуха подошла ближе к кровати. Вид у нее был необыкновенно жалкий.
     - Что случилось? Ты больна?
     - Доброе утро, Мадам. По правде  сказать, худо  мне сегодня. Кажется, я
совсем выжила из ума.
     Пенелопа засмеялась, щурясь от серого дневного света.
     - Плохо твое дело, бедняжка, - сказала она свежим после ночного  отдыха
голосом. - Что у тебя болит на этот раз - живот или голова?
     Глаза старухи весело блеснули, она по-девичьи вильнула высохшим задом.
     -  Ох,  мне  снятся  такие  ужасы,  что я думаю, мне скоро  помирать, -
радостно сказала она.  Вернее, голос ее  звучал  угрюмо, уныло, но под  всей
этой угрюмостью и унылостью так и клокотала радость,
     - Придется  нам, пожалуй, тебя убить, -  сказала Пенелопа. - Только вот
не  знаю,  каким  способом  лишить тебя  жизни? Может  быть,  отравить?  Или
поручить певцу Фемию, чтобы он сжил  тебя со свету своими песнями? А  может,
принести тебя в жертву  богам, как  это делали  в старину? Заклать тебя, как
овцу или телку? Отец рассказывал мне однажды, что он  слышал, будто в добрые
старые времена, когда умирал кто-нибудь из  знатных людей, на его погребении
приканчивали  стариков, самых  хворых  и немощных.  Их  отправляли  вместе с
хозяином на костер  или в  могилу - точно так, говорят, поступали с пленными
троянцами. Их закапывали в могилу или сжигали на костре - брр!
     Она  засмеялась. Эвриклея весело захихикала,  сохраняя, однако, угрюмый
вид.
     - Ну, так что же тебе снилось, старая?
     - Ваша милость, такие страсти, что не смею и сказать.
     - Ну, если не хочешь, не рассказывай, - заявила Пенелопа, смеясь свежим
после ночного отдыха смехом.
     Старуха  снова  захихикала  и,  прищурясь, поглядела  на Хозяйку. В эти
ранние  часы Пенелопа бывала еще молода и очень  хороша собой:  день еще  не
успевал ее состарить.
     - Я  чувствую, что должна рассказать,  - сказала  старуха.  - В прежние
времена, в варварские, когда люди знали куда меньше,