убке
Нестора, о его прекрасном дворце, вообще рассказы о путешествиях, они думали
о предстоящей поездке к Менелаю  в Спарту и о самом захватывающем, о чем они
говорили и мечтали  всю  ночь  напролет, - о Ней, о Елене. Они ворчали,  они
дулись, но их ропот  и обиды были  тщетны  -  пришлось остаться на берегу  и
ждать.
     - Развлекайтесь, как сумеете, пока  мы сходим  в город, -  распорядился
Ментес. - Ничего с вами не  случится, если вы потерпите  одно утро: мало ли,
что может случиться до наступления вечера, господа.
     Телемах  тоже  пал  духом.  И  украдкой вздыхал.  Еще  до того, как они
причалили к берегу, он облачился в свой лучший выходной наряд, и  теперь его
мучило  чувство  неполноценности, какое испытывает  провинциал-островитянин,
впервые  попавший  в  изобильную   конями  и  рогатым  скотом  Элиду  или  в
какое-нибудь  другое место на Большой земле.  Он опасался,  что  его  одежда
покажется  старомодной,   деревенской,  захолустной  здесь,  в  Пелопоннесе,
который  уже так  давно стал обителью богов. К тому же весь  облик и повадка
Ментеса,  без  сомнения, смущали  Телемаха  и его товарищей. Ментес  вызывал
почтение,  которое  было   сродни  страху.  Еще  несколько  дней  назад  Сын
превозвышал  тафийца, готовый причислить  его к сонму богов,  теперь  же  он
вступил на скользкий  путь сомнения. Телемах так много слышал о политических
интригах, не слишком в них разбираясь, что на мгновение даже поддался мысли:
а вдруг тафиец - агент на службе у иноземных недругов.
     Но благородная, доверчивая и чистосердечная натура одержала в нем верх.
     - Я чувствую себя таким отсталым, -  откровенно признался он Ментесу. -
И я не представляю, что я скажу Нестору.
     Тонкими, прямо-таки женскими пальцами  Ментес расчесал  свою отливающую
золотистым  блеском,  длинную и  мягкую бороду.  На Телемаха повеяло  легким
ароматом  амбры.  За  спиной  Телемаха бряцало  еще  ни  разу  не  бывшее  в
употреблении  парадное оружие его друзей,  некоторые,  словно снаряжаясь  на
войну, украдкой позаимствовали  у  отцов длинные щиты. Телемах был подавлен,
раздираем сомнениями, неуверен в себе,
     ~  Пустое, - сказал  тафиец, - я отлично  знаю, каково вам  сейчас. Это
нечто  вроде  морской  болезни  - чувствуешь себя слабым, беспомощным. Но  у
морской болезни есть одно  великолепное свойство  - она проходит, как только
под ногами окажется твердая почва. Вспомните только, чей  сын  Телемах и  по
какому делу он здесь. Пошли!
     Некоторое время они шагали вдоль  песчаного берега, потом мимо поросших
кустарником болот, а потом тропинкой через них, но вскоре выбрались на более
широкую и надежную  дорогу. За болотами выше по склону показались хижины, за
ними каменные  домики,  а подальше высокие городские стены. Дорога  обвивала
холм половиной некрутой спирали. Когда они подошли к растворенным воротам  в
городской стене, там уже собралась кучка любопытных. Горожане глазели прежде
всего на  Ментеса, который и впрямь был великолепен:  белый с золотым шитьем
хитон, высокий золотой шлем, редкой красоты  копье,  белые  поножи,  красные
сандалии  и  золотистые волосы и  борода;  через  руку  он перебросил  шитый
серебром белый плащ. Телемах, наоборот, чувствовал себя плохо одетым, лицо у
него  пылало, руки  вспотели от жары и волнения. Время от времени он пытался
приосаниться,  выпрямлялся,  ступая с достоинством,  как  подобает  мужу,  и
думал:  я  помню,  чей  я сын! Уж Он-то не хуже тех,  кто здесь  стоит!  Они
наверняка слышали  о  нем.  О  нем,  о  моем отце,  слагают песни.  Мне  нет
надобности заискивать перед кем бы то ни было.
     Страх, однако, не проходил.
     - Вперед! - подбадривал тафиец.
     Он шел по крайней мере на три шага впереди Телемаха, собственно говоря,
это нахальство, экий  франт,  тащишься за ним,  точно ты  его слуга. Телемах
сделал несколько широких шагов и  пошел с ним  рядом. Ментес с  любопытством
взглянул на него своими зеленовато-голубыми глазами: глаза смеялись.
     - Все еще нервничаете?
     - Я никогда не бывал на материке, - объяснил Телемах.
     Они  вышли  на  широкую  улицу,  потом  прошли  через  большую площадь,
окруженную высокими и низкими домами и усадьбами. Они  поднялись так высоко,
что отсюда было видно, что делается за городскими стенами.
     - Поглядите, какой отсюда вид, - сказал пришелец с Тафоса. - Это обычно
успокаивает.
     Отсюда был  слышен  далекий шум  прибоя, но видна  только часть гавани.
Зрение Телемаха обострилось, словно боги наделили его вдруг своей зоркостью.
Справа  к  северу простиралась лагуна, за нею выступал Остроконечный мыс. На
западе лежал обильный  лесами и горами Закинф,  дальше  виднелись  очертания
могучего утесистого Зама, а против него - Итака, почти невидимая в солнечной
дымке. Родной остров выглядел узеньким и ничтожным, маленький козий островок
между  Замом  и  Левкадой.  Горы  казались  такими  низенькими  -  крошечный
скалистый  островок, зазубринка,  бородавка,  морщинка  на  сверкающем синем
плате моря.
     Длинный  черный  корабль  со свернутым парусом  и  опущенной  мачтой на
веслах вошел в гавань Пилоса.
     - Мой, - сказал Ментес.
     - Отсюда так здорово видно, - произнес Телемах сдавленным голосом.
     -  Верно,  и  на  расстоянии все  кажется  другим,  -  сказал  человек,
уверявший, что он с Тафоса. - Посмотрите, прямо перед нами дворец.
     Телемах уже думал об этом раньше, но только сейчас решился спросить:
     - Вы часто бывали здесь, господин Ментес? Вы все здесь знаете.
     - Я просто догадываюсь. Я много странствовал по свету.
     Дворец представлял собой высокое белое строение, побольше домов и вилл,
мимо  которых  они  прошли.  Из  ворот  -  ать-два,  ать-два -  вышел  отряд
марширующих солдат, как  видно  на утренние учения.  Телемах  испытал  нечто
вроде  разочарованного облегчения,  увидя, что выправка у солдат  далеко  не
блестящая. Члены  воинских союзов на Итаке отличались бОльшим шиком. Солдаты
шагали нестройно и расхлябанно, щиты -  хотя  это были короткие, современные
щиты -  они  несли,  словно  пустые подносы,  копья -  так, точно собирались
ворочать ими камни,  а мечи  и луки, висевшие у  них через  плечо, громыхали
так, словно воины отправлялись травить зайцев.
     Ать-два, ать-два, топ-топ-топ-топ, правой, левой - марш!
     Стучали  сандалии,  клубилась пылью земля.  Следом за  отрядом из ворот
вышли двое щеголевато  одетых молодых людей. Солдаты  скосили на них глаза и
почтительно промаршировали мимо. Ментес остановился и стал ждать.
     Юноши были не очень высокого  роста, но крепкие и  упитанные. Когда они
подошли ближе, Ментес сдержанно поклонился.
     - Можно ли видеть царя Нестора?
     Молодые люди остановились. Обоим было  лет  по  двадцати. У одного лицо
живое, лицо этакого веселого скептика, другой был шире  в плечах, но казался
более вялым, он косил, что-то  у него  было  неладное с  глазами - точно, он
косил.
     - Отчего же нет, заходите, - сказал живой. - Вы, конечно, чужестранцы?
     - Да, - сдержанно ответил Ментес, - мы только что приплыли с островов.
     -  Меня зовут Писистрат, - приветливо сказал живой. -  Нестор мой отец.
Папа как раз сидит сейчас за трапезой, заходите, не  церемоньтесь. Я пойду с
вами. А это мой брат Фрасимед.
     Фрасимед  уставился на них своими косыми глазами, изредка моргая, нос у
него был заложен, рот  открыт, нижняя губа отвисла. Он  почесал в  затылке с
выражением  полнейшего  равнодушия. Вид у  него  был  вялый, глуповатый,  но
незлобивый, Телемах почувствовал себя уверенней.  Он отважился поклониться и
улыбнуться.
     -  Хорошая погода, и  ветерок освежает, - сказал он, но тотчас  залился
краской и смешался, подметив дружелюбно-насмешливую улыбку Ментеса.
     - Угу, - подтвердил Фрасимед, и на том беседа окончилась.
     - Вчера у  нас там праздник был, - объяснил Писистрат,  показав вниз, в
сторону гавани. - А сегодня они еле ноги таскают.
     Пока  они  шли  через  наружный  двор,  Телемаху   удалось  еще  больше
подобраться.  Где-то в недрах  его слуха,  там, где  уже начинается  граница
безмолвия,  звучали  слова,  однажды  минувшим  летом  сказанные  Эвриклеей:
"Всегда помни о том, чей ты сын. Другие тоже  боятся - других. Если  с тобой
случится  что-нибудь страшное, помни: всегда  найдется  что-то пострашнее. А
вот когда  пройдешь  сквозь все  страхи и  мерзости,  погрузишься в самую их
глубину  и окажешься заключен в  них,  как в  яйце,  тут-то ты  и  разобьешь
скорлупу. И быть может, увидишь  самое страшное.  И все же  не надо отводить
глаз - потому что за этим страшным  и  кроется  надежда.  За  ним начинается
новая  жизнь! Так что  не зевай, мой  мальчик!" Он  понимал ее  слова только
чувством. Но  тщился  почерпнуть в  них силу. "Не забывай, что  ты  ничто, -
говорила Эвриклея, делая вид, будто  говорит сама с собой, но  он понимал, к
кому она обращается,  -  не  забывай, что  ты ничто, но помни, что и другие,
быть  может,  помнят,  что они ничто.  И если твоей  жизни не  грозит прямая
опасность, непременно покажи им, что ты это знаешь".
     Они прошли через внутренний двор, где с левой  стороны находилась не то
кладовая, не то жилая комната, а  справа алтарь с очагом и жертвенные стол и
скамья; быть  может,  это был  алтарь  Посейдона, потому  что  Телемах знал:
здешние жители настроены пропосейдонски. Перешагнув высокий порог, они вошли
в зал.  И тут он вдруг перестал робеть. Он увидел того, кто, несомненно, был
Нестором.
     Как он  раньше  представлял  себе  знаменитого  старца?  Телемах уже не
помнил.  Он  вылупился из  яичной  скорлупы  и свободным  взглядом  озирался
вокруг,  озирал незнакомый  мир. Может, он  грезил о  великане, богоподобном
воине,  Предводителе  мужей,  Материковом  Льве,  вольном  коне   с  головой
человека, контр-адмирале, приведшем под  Трою девяносто гигантских кораблей?
Может, он грезил о звоне мечей, о трубном гласе, о молниях  Зевса  и о  рыке
Посейдона, прокатившемся от севера до  юга? Теперь это уже не играло никакой
роли. Теперь он увидел.
     Нестор был  маленький  сморщенный  старичок  с  пегой  и очень  грязной
бородой. Когда Телемах, которого  подтолкнул  Ментес, двинулся к царю бок  о
бок - нет, на полшага позади тафийца и все мужчины в  мегароне воззрились на
него, он с каждым шагом все больше высвобождался из своей яичной  скорлупы -
такое у него было чувство. Старик сидел в кресле с высокой спинкой, покрытом
льняным покрывалом,  перед  очагом, обнесенным  четырьмя столбами. На  столе
перед ним стояли несказанной красоты кубок и кратер. Глаза Нестора близоруко
щурились  - это был стариковский взгляд, добрый  и улыбчивый, нерешительный,
любопытный  и неуверенный  в себе. В Итаке утверждали, что он пережил не  то
четыре, не то три  поколения  и  еще  лет десять назад  был в полном мужском
соку. А выглядел он так, точно пережил десять поколений и не был мужчиной по
крайней мере последние пятьдесят лет. В  особенности подбодрило  Телемаха  в
эту важную минуту то, что он видел, как неуверенно чувствует  себя старик  в
окружающем  мире. Царь Пилоса еще не успел открыть  рот, как стало очевидно,
что   порой  он   лопочет  так  же   бессвязно,  как  какая-нибудь  насмерть
перепуганная старушонка.
     - Ваше величество, - сказал, учтиво поклонившись, Ментес.
     - Ваше величество, - повторил Телемах и склонился в низком поклоне.
     Старик  кивнул и  беспомощно огляделся. Двое молодых людей,  сидевших в
креслах по обе стороны от него, встали и отошли в сторону.
     -  Здравствуйте, господа, присаживайтесь,  прошу  вас,  располагайтесь,
нет,  нет,  сюда,  -  настаивал  он  с  ворчливым  радушием,  глядя  на  них
водянистыми, в красноватых прожилках, серыми глазами.
     Пока они  усаживались  каждый на свое  место по  обе  стороны от  царя,
уверенность крепла  в  душе Телемаха, становилась  частью его  существа.  Он
вобрал в себя мужество и силу воли, как губка вбирает пролитое вино. Сначала
он  оглядывал  зал  украдкой,  потом  стал делать  это открыто.  Мегарон был
несколько  просторней, чем дома.  На  стенах висели старомодные,  отделанные
металлом  кожаные  и  деревянные  щиты,  некоторые  были  искусно  расписаны
зеленой,  желтой и  красной краской, в углу у двери  во  двор висели копья и
короткие мечи. Они были покрыты слоем пыли, их уже давным-давно не пускали в
ход. В  зале  пахло  жарким, в  очаге  догорал  слабый  огонек.  За столами,
стоявшими между  колонн  вдоль стен,  сидело  с  десяток  мужчин, молодых  и
постарше,  все они  казались  родственниками, одни - местные жители,  другие
приехали в  гости по случаю  то ли жертвоприношения, то ли ярмарки;  все они
смахивали на купцов  и  земледельцев, ни один  не  был  похож  на  человека,
вернувшегося  с  какой-нибудь  новой  войны.  Из  комнат  наверху  доносился
ворчливый  голос - голос женщины-матери,  внезапно  умолкнувший. Вдруг - так
показалось  Телемаху - он окунулся в самые заурядные  будни,  иначе  говоря,
оказался в зажиточном,  но, похоже, слишком старомодном доме. С детства и до
самой этой минуты он так часто  мечтал  о Несторе Трифильском, рисуя в своем
воображении  его  величие, богатство,  силу и политическое  могущество,  что
обстановка, в которой он очутился, казалась сном. Конечно, он  понимал,  что
это не  сон, но в  его душе не  было рычага, который мог бы сразу претворить
окружающее  в явь. И все  же он чувствовал, что это самые обыкновенные будни
или,  лучше сказать,  будни после  большого  праздника  - жертвоприношения и
ярмарки.
     -  Эвридика! -  позвал  старик, обратив водянистые  глаза  к потолку. -
Эвридика!
     - Да-а! - отозвался раздраженный голос из верхних покоев. - Чего тебе?
     -  Гости!  -  воскликнул  он, словно  торжествуя  победу,  но ответа не
дождался.
     Принесли чаши с водой, гости ополоснули и вытерли руки. Чаши были Очень
красивы  - серебряные или  позолоченного  серебра  [речь идет о  сосудах  из
электрона  (электра) - сплава, в котором  на четыре части золота  приходится
одна часть серебра]. Дом, как видно, просто ломился  от всевозможной посуды:
чаши,  кувшины, буйно  и  причудливо  расписанные  амфоры, кружки, тончайшей
работы  кратеры для смешивания  вина и  кубки.  Телемах вспомнил бесконечные
разговоры о том, какую огромную добычу привез с войны царь  Пилоса.  Старик,
несомненно, был страшно горд домашней утварью  и, пока рабыни расставляли на
столах  сосуды  -  кратеры  из  золота  или  драгоценного  серебра  и  кубки
затейливой формы  с тонким  узором,  - следил  за ними своими подслеповатыми
глазами,  точно  боялся, что служанки поцарапают их  или  погнут.  Он вертел
головой  во  все стороны, вполуха  слушая  гладкую, учтивую  и  ни к чему не
обязывающую болтовню Ментеса.  Когда  они уже отведали  жареного барашка, он
сам  смешал  густое  темно-красное,  почти  черное  вино  в большом  золотом
кратере, подождал, пока его разольют по кубкам, и, подслеповато сощурившись,
поглядел на Ментеса.
     - Ну как, нравится вам вино?
     Ментес сделал глоток.
     - Вино отменное, - сказал он.
     - Чего-чего?
     - Изумительное, - сказал Ментес.
     - Во-во! - закудахтал старик. - Ему одиннадцать лет.
     Он выпил сам, со  смаком, с наслаждением. Кубок у него был удивительной
формы.  Пожалуй,  его можно было  назвать  бокалом. Он был  золотой, изнутри
посеребренный   [здесь  автор  подробно  описывает  так  называемую  чашу  с
голубками, по ошибке  объявленную  "кубком Нестора", хотя в действительности
этот сосуд  был найден в микенской гробнице,  которая на несколько  столетий
старше  предполагаемого  времени  Троянского похода].  От  круглой подставки
вверх  поднималась ножка, а на ней уже покоился сам  кубок с двумя  ручками,
каждая из которых представляла собой  две пластины, скрепленные стержнями, а
нижняя  часть  обеих ручек соединялась с подставкой  серебряной  опорой.  На
каждой ручке  сидела, распушив хвост и распластав крылья,  золотая  голубка.
Наполненный вином  бокал  должен  был быть  очень тяжелым. Наверно,  об этом
самом кубке и рассказывал кто-то из воевавших в Трое, о  нем упоминалось и в
песнях, только в них  говорилось, что обыкновенному человеку не под силу его
поднять. Старик поднял его обеими  дрожащими руками, и  все  же кубок был не
настолько тяжел и велик, чтобы его нельзя было поднять одной рукой, - он был
высотой ладони в две, не больше.
     Старик отставил кубок на стол, приласкал его взглядом, потом повернулся
к Ментесу.
     - Не  хочу быть навязчивым, - сказал он с любопытством, - но  мне очень
хотелось  бы знать,  как вас  зовут и  по какой  надобности вы  разъезжаете?
Коммерция, а? Или промышляете морским разбоем? Да ведь промышлять этим нынче
рискованно, а? Вы к северу или к югу держите путь?
     Телемах    встретился   взглядом   с   Ментесом.   Он   отпил    глоток
одиннадцатилетнего вина, вино  показалось ему  горьким, но его ободрило  уже
одно то,  что  он  держал  в руке  кубок  и  был принят в  чужой  стране как
почитаемый гость. Он собрался было ответить, но Ментес его опередил.
     - Меня зовут Ментес, правитель Тафоса, -  сказал он. - Мы не пираты, да
и не прибыльное это нынче ремесло,  когда на берегу каждый город, даже самый
захудалый, обобран финикийцами и  варварами. Что  касается меня, я разъезжаю
по делам коммерции,  а  этого молодого человека  я  встретил  на  Итаке, где
провел несколько дней.
     -  На Итаке? - переспросил  старик. - Да-да-да, это  маленький островок
где-то там.  Там...  там еще  живет  Эвриклея.  Да, да,  ее  зовут Эвриклея.
Веселая старуха! Верно?
     Он оглядел стоящий на  столе прекрасный кубок, приласкал  его кончиками
чуть заметно дрожащих пальцев.
     -  Ну разве не изящная работа? - сказал он. - Я  раздобыл  его в походе
много лет назад. Прежде у меня был другой, из обожженной глины с розетками и
цветами  лотоса, замечательный  был кубок, но Фрасимед его разбил. Давненько
это было. Я  тогда, кажется,  воевал. А этот из более прочного материала.  Я
брал его с собой во время  Великой войны. Все им восхищались. О нем в песнях
поют.
     -  Он  очень  красив, -  подтвердил Ментес. -  Редкая работа.  А  этого
молодого человека зовут Телемах.
     - Телемах,  -  повторил  старик.  -  Приятное имя,  звучное. А как  вам
нравится "Фрасимед"? И "Писистрат"? Правда ведь, тоже красивые имена?
     - Очень приятные, очень звучные, - учтиво подтвердил Ментес.
     Тут  Телемаху представился случай  вступить в  разговор.  Ментес кивнул
ему, и он весь так и затрепетал от гордости, когда объявил:
     - Я сын Одиссея!
     В  душевном состоянии старика  заметных перемен  не произошло,  но  все
остальные обернулись к Телемаху.
     -  Одиссей,  -  задумчиво  произнес старик.  И  вдруг  оживился,  голос
поднялся до фальцета, он подался вперед к Сыну. - Но ведь его я знаю? Правда
ведь, мальчики? Я не ошибся?
     - Конечно, папа, - сказал  Писистрат. - Это был твой старый соратник  в
Великой войне.
     - Точно! - сказал старик. - Это был мой старый приятель. То есть он был
тогда совсем еще молодой. Прекрасный молодой человек. И притом такой хваткий
и хитрый, мужчина хоть куда. Как он поживает?
     - Папа... - начал Писистрат, но осекся.
     - Он еще не вернулся домой, - сказал Телемах. - Мы не знаем, где он.
     - Вон как, - проговорил старик, запустив пальцы в свою залитую соусом и
вином бороду, - он что, уехал куда-то?
     - Папа... - снова начал Писистрат, но старик от него отмахнулся.
     - Вон как, - повторил он. -  И вы  о нем  ничего не слыхали? Пропал без
следа? Странно. Так-таки сгинул без следа? - Он  перестал чесать бороду, его
подслеповатый взгляд остановился на кубке в  руках у Ментеса. Этот сосуд был
без высокой ножки, но зато украшен изящным узором - сценами львиной охоты. -
Этот тоже изящно сработан, - сказал Нестор. - Его я вывез из Микен, это уж я
помню точно. А  может,  с Крита?  Серебряную чеканку такой кр