, целиком  обратившись в слух. Те, кому  не хватило
места на стульях и  скамьях, прислонились к стене или разместились на полу и
на пороге; многие из тех, кто остался в темноте  на дворе, тоже  не решались
уйти домой и, устав стоять, садились  прямо на  землю. А многие из тех,  кто
все-таки  ушел,  потом пожалели об этом, вернулись и  тоже слушали, слушали,
кто-то хихикал, кто-то вздыхал и плакал. Глубокой ночью он все еще продолжал
рассказывать, правда, когда  закончилось приключение с  Циклопом  и возникла
пауза,  царь  приказал  подать еще вина  и еды, и,  пока все ели, он немного
отдохнул. Но едва они насытились, он заговорил опять. Он  хотел разделаться,
развязаться  с  рассказом еще  до рассвета,  когда  ему помогут  снарядиться
домой.
     Он  почти  не  упоминал  о  войне,  разве  что  изредка  ронял   о  ней
слово-другое, зато описывал - то бегло и мельком,  то медленно, основательно
и  с  подробностями - много такого,  о  чем они слыхом не слыхали, о чем  не
имели представления. Он посмеивался над причудами богов, в той мере, в какой
на  это может  отважиться  смертный, но  воздавал Вечносущим дань  почтения,
чтобы его  не приняли  за дерзкого богохульника,  а увидели в нем опытного и
мыслящего человека.
     Он  рассказывал  об Эоле,  повелителе Ветров,  обитающем  к  северу  от
Тринакрии на обнесенном медной стеной острове. Они  провели в гостях у Эола,
его шести дочерей  и шести сыновей целый месяц, и на прощанье бог сделал ему
самый лучший подарок, какого только может пожелать мореплаватель: он подарил
ему мех из бычьей кожи, а в нем все буреносные ветры.
     Голос  Странника прояснился,  повествование ожило и озарилось надеждой,
когда он рассказывал о том, как  девять суток они плыли с попутным ветром  и
проделали уже такой долгий  путь, что завидели  вершины родных гор. Но потом
повествование  омрачилось,  снова  началась  череда  бурь  и  бед,  Странник
заговорил  о  том,  как  таинственный   мех   пробудил   в   его   спутниках
подозрительность  и зависть.  Вообразив, что мех набит  золотом и  серебром,
гребцы, когда кормщик уснул, развязали мех, все буреносные ветры  накинулись
на них и снова повлекли корабль в открытое море. Их принесло назад к острову
Эола, но бог страшно разгневался и прогнал их от себя, запретив являться ему
на глаза.
     Он  рассказывал  о  царстве  лестригонов,  сардском  царстве далеко  на
севере, куда их отнесло бурей, длившейся  шестеро суток. Быть может, к своей
истории он примешивал другие слышанные им  рассказы  -  о  коротких  светлых
летних ночах и изрезанных туманных берегах. Их обманула дочь Антифата,  царя
великанов, их забросали  камнями, там они потеряли одиннадцать  кораблей. Он
мог бы  сказать,  что  они пристали  к берегу в бухте  между двумя отвесными
скалами  и начался обвал, но смерть  под обвалом для людей, переживших такие
невероятные приключения, была бы слишком обыкновенной, и он рассказал о том,
как  ему  удалось вывести  из  гавани  свой  корабль  со  всей командой,  но
остальные  корабли остались  у  берега  лестригонов:  тех,  кто  не  утонул,
великаны перебили камнями или прокололи длинными вилами - так люди гарпунами
прокалывают  тунцов.  И  он рассказал, как  его одинокий корабль  поплыл  на
восток в сторону  Длинного берега и пристал к острову Эя, или  Мысу Кирки, и
об этом приключении рассказывал долго...
     Тут  ему снова представился случай вернуться к действительности, хотя в
главном он от нее и не отклонялся, отклонялся только в подробностях: говорил
о богах, сновидениях,  желаниях и страхах, которые старался изобразить  так,
чтобы слушатели  их поняли и приняли его объяснения. Он  мог бы сказать, что
потрепанные бурей,  сбившиеся  с пути мореходы  и  воины  встретили  на этом
острове  вдову  богатого  землевладельца,  а  может быть, его  незамужнюю  и
одинокую дочь,  могущественную  владелицу  замка,  которая коллекционировала
мужчин и доводила их до потери человеческого облика; это можно было  сказать
и  о Кирке, и о Калипсо.  А впрочем, может,  о Калипсо нельзя? Но феакийские
слушатели, будущие гребцы, которым предстояло доставить его из Схерии домой,
все эти отцы, матери, любопытствующие жены, сестры, дочери и рабы, вероятно,
сочли  бы  такой  рассказ заурядной, пошлой историей о  Ненасытной  женщине,
которых  хватает в каждой  стране -  они  лежат  и ждут во многих  постелях.
Остров существовал на  самом деле,  существовала усадьба,  и мегарон на Мысу
Кирки,  на острове  Эя, в  самом деле находился за  крутым и лесистым горным
склоном. Но он сказал:
     - Она была богиня.
     Он дал  понять,  что она была дочерью Солнца, наследницей  и подопечной
самого Гелиоса. Он мог бы  объяснить, что вино у нее было очень крепкое, оно
сразу ударяло в голову, многие из ее гостей спивались с круга и таскались по
острову, совершенно  оскотинившись, бывало, лыка не вяжут и только икают. Но
тогда слушатели  в зале  Алкиноя и  во дворе сказали  бы, недовольно  ворча:
"Стоило  тащиться  за тридевять земель, чтобы  повстречать таких баб и таких
пропойц. Пошли спать, кому нужны истории про выпивох".
     Она была богиня,  говорил он. Они причалили к ее острову, нашли удобную
бухту. Он взобрался на крутую лесистую  гору,  чтобы оглядеться, рассмотреть
берега  на юге,  и  увидел, что  вдали со  стороны  суши  вьется дымок.  Там
оказалась ее усадьба, белостенный дом в  зеленой роще  по ту сторону болота.
Быть может, это была часть материка, полуостров с крутой горой посреди топи.
Он убил  копьем громадного оленя,  снес  его вниз на корабль и  сказал своим
товарищам,  что, хотя  они и в  самом  деле попали в переплет,  их забросило
далеко от  дома, еще не все потеряно.  Они разделали оленя и  опять устроили
пиршество, их было  сорок  шесть  человек,  так  что с едой  они  управились
быстро. Потом они уснули на берегу, и только на другой день он рассказал  им
об  увиденном  дымке.  Они  испугались,  вспомнив Полифема и лестригонов,  и
хотели отчалить  без  промедления,  но он предложил все-таки узнать, где они
находятся. Разделившись на две группы, они вынули из шлема жребий:  идти  на
разведку  досталось трусоватому Эврилоху, и он опасливо  пустился  в путь со
своими  двадцатью двумя товарищами. Сначала они взобрались на лесистую гору,
а потом по противоположному  склону спустились  в долину.  Тут  его  рассказ
снова слегка отклонился от действительности,  оставаясь, однако, в  границах
правдоподобия. Осторожно  кравшиеся люди,  рассказывал он,  встретили ручных
волков  и львов,  которые ластились  к ним, словно дрессированные собаки,  и
смотрели на  них  умильными  глазами.  Подойдя  к белостенному дому, мужчины
остановились в воротах и прислушались.  В доме пела женщина. Один из воинов,
Политос,  большой  бабник,  предложил  войти  в  дом, но осторожный  Эврилох
предпочел подождать во дворе, где они его и оставили.
     - А она поднесла им прамнейского вина, - рассказывал  Странник, - и они
превратились в хрюкающих свиней. -  Но  тут  рассказ его  вновь  сделался не
совсем внятным: то ли хозяйка подмешала в вино муки с медом и сыром,  то  ли
просто  влила  в  него  несколько капель какого-то  зелья. Эврилох, которому
каким-то чудом - каким, так и осталось невыясненным - удалось подсмотреть за
всем,  что  произошло  в  доме, прибежал  обратно  к товарищам и,  заикаясь,
рассказал о случившемся.  Он  был ни жив ни  мертв  от страха, что, конечно,
неудивительно.
     - И тогда я вооружился мечом и пошел туда один, - объявил Рассказчик.
     Он  сделал паузу  и отхлебнул вина.  У  многих слушателей уже слипались
глаза,  но все-таки его рассказ еще держал их в напряжении. А  повествование
творилось в нем само собой:  как только он удалился на порядочное расстояние
от  действительности, речь сразу потекла свободнее. Он пустил  в  ход богов,
поискал имя, подвернулся Гермес.
     -  Я встретил Гермеса, - сказал он. - И он мне все рассказал. Она  была
пожирательницей мужчин: подносила своим  гостям заколдованное вино, а  потом
превращала  их  во  львов, волков,  свиней и  вообще  Зевс его знает во что.
Некоторые  служили  ей  для  плотских  утех, но  большинство  просто бродило
вокруг, воя, рыча и хрюкая самым жалким образом.
     Он снова нащупал нить. Он  рассказал о том, как Гермес дал ему растение
- моли,  а может,  моле или мело, не  то мола, и оно  его  спасло.  Он самым
подробным образом описал  это растение, только не сказал, что это лебеда,  а
нарек его именем чужеземного бога. Он подержал  перед носом у слушателей эту
маленькую частицу действительности. Моли, сказал он. Надо было съесть корень
моли, и Гермес подробно объяснил, как это сделать.
     -  Я  подошел  к дому, - сказал он, - но  помедлил у входа, жуя горький
корень.  А потом  стал  звать.  Она  вышла ко  мне сама,  это  была одна  из
прекраснейших женщин, вернее, богинь, каких мне приходилось видеть,  а  я их
повидал немало. Все в ней было прекрасно - волосы, глаза, цвет лица, одежда.
Она  сделала мне знак, приглашая  войти в дом. Меня усадили  на стул, обитый
золотыми  и  серебряными  гвоздями, и она поднесла  мне  своего прамнейского
вина,  цвет которого  в кубке менялся, становясь из  желтого светло-красным,
потом  темно-красным, а потом  черным. Оно было  очень кислым  и  неслыханно
крепким, но я  одним глотком осушил кубок до дна.  А  она, ожидая, пока вино
окажет  свое  действие,  болтала  со мной  обо  всякой всячине. Потом вдруг,
наклонившись  ко мне,  коснулась  меня  жезлом  из слоновой  кости,  который
держала в руках, и проговорила: "А теперь ступай и валяйся  в закуте, пьяная
свинья". "Что такое? - воскликнул  я и, выхватив меч, приставил его кончик к
ее  груди.  -  Что за разговоры?  Я  трезв  как стеклышко".  Она  прямо-таки
обомлела.  "Разве   ты  не  пьян?"  -  спросила  она.  "Ни  в  одном  глазу,
почтеннейшая",  -  сказал я.  "Так  кто  же  ты  тогда? Скажи  ради бога!  -
воскликнула  она, все более изумляясь. -  Каждый, кто выпьет  моего крепкого
вина, становится свиньей".  "Очень может быть, - сказал я. - Но я свиньей не
стал".  "Значит, ты Одиссей, - заявила она. - Мне предрекли, что  ты явишься
ко мне.  Тогда дело другое. С тобой  я лягу  в постель. Идем же". "Погоди, -
сказал я. - Сперва обещай мне, что ты не отнимешь  мою мужскую силу.  Таково
мое непременное  условие. На родину я  должен вернуться мужчиной хоть куда".
"Скажи пожалуйста!" - воскликнула она, но пообещала. А когда дело сладилось,
я принял  горячую ванну  и  почувствовал себя бодрым  и свежим, а потом  она
усадила меня за пиршественный стол, да за такой, какой мне редко приходилось
видеть, а  я немало  попировал на своем веку. И все же вид у меня за столом,
наверно, был мрачноватый, потому что  она  спросила,  чего мне не хватает. И
тут я напомнил ей о моих товарищах. "Я дам им другое питье, - сказала она, -
и  сниму с них заклятье". Он  снова  сделал  паузу,  и,  хотя голова у  него
отяжелела, его клонило в сон и язык с трудом ворочался во  рту, он отхлебнул
еще несколько глотков вина. Другие ведь, наверное, чувствуют то же, что и я,
подумал он.
     - И что же? - заплетающимся языком спросил Алкиной.
     -  Гм, на чем это я остановился? А-а... вспомнил. Так вот, она  вернула
им человечий облик. Они даже стали моложе  и стройнее, хотя  многие лишились
волос и бороды.
     Ему пришлось подумать.
     - А что потом? - спросил голос из темноты.
     - Потом? -  переспросил он. -  Потом мы привели  к ней  остальных наших
товарищей, которые ждали на берегу, но Эврилох по-прежнему трусил и не хотел
идти, я едва не зарубил его.
     Снова пауза.  Я должен  продолжать, думал он. Для идиллии время  еще не
настало, не то они  уснут или разойдутся по домам. Я должен их так напугать,
чтобы они начали бояться темноты. Но ему ничего не удавалось придумать.
     -  Мы задержались у нее на некоторое время, - сказал он.  - Задержались
надолго.  Мы... мы  у  нее  перезимовали... провели там много  месяцев. Моим
людям очень там понравилось. Мы отдохнули.
     - А что стало с другими? - спросил кто-то из советников.
     - С какими другими?
     -  С самыми первыми, с  теми, кого  она превратила  в ручных  волков  и
львов? С теми, кто уже находился там, когда вы туда прибыли?
     -  Ах с  этими, да,  да, конечно, - сказал он. - Само собой. С ними все
кончилось хорошо. Они... Их отпустили на волю.
     - Им вернули человечий облик? Или они остались львами и волками?
     Надо было что-то придумать, и быстро.
     - Они исчезли, - сказал он. - Наверно, переселились в другие места.
     Пауза.
     -  Нам  было  там очень хорошо,  -  сказал  он,  и его  снова  охватила
усталость.
     В темноте зашевелились.
     - А потом? - спросил Алкиной.
     Надо было придумать что-то еще, и не мешкая.
     - Потом, - сказал он. - Потом мы отправились в Царство Мертвых.
     На всей Схерии настала гробовая тишина. Первым дар речи обрел царь.
     - Выпьем, - сказал он. - Подайте еще вина.

        "x x x"
     Поздно, думал он, я уже  не могу заговорить  о том, как я там заболел и
что  мне  мерещилось  в бреду. Не  могу сказать, что  подхватил  лихорадку в
тамошних болотах за горой, и лежал, и трясся в ознобе, и обливался потом,  и
бредил.  Нельзя хворать  болотной лихорадкой, обливаться потом  и бредить  в
жилище  богини. Они спросят,  почему  она разом  меня не вылечила, коли  она
умела колдовать.
     - Мы прожили у нее много месяцев,  и пришла весна, а с нею навигация, и
вот однажды я вопросил ее о будущем, - продолжал он, когда на стол поставили
новые  кратеры с  вином  и  в  голове  у него немного прояснилось. -  И  она
сказала,  что мне надо отправиться  в Аид и вопросить прорицателя  Тиресия и
другие  тени. Люди мои, само собой, обмерли от  страха, они  решили, что  уж
теперь-то нам конец. Но выхода у нас не было.
     Он  замолчал  и задумался, но они не задавали вопросов, и он понял, что
сумел нагнать на них страху.
     Нет, я  не должен упоминать о  моей  болезни, подумал он снова, хотя  и
чувствовал такое искушение.  Но  все же он призвал на  помощь воспоминания о
лихорадке, пережитой на острове Эя, воспоминание о том, что ему грезилось во
время долгого  плавания в  здешние  края,  и  обратился  к  старым легендам,
которые  слышал  дома от  матери,  от отца Лаэрта и от  Эвриклеи. Но те, кто
сейчас  внимал ему, тоже  много  слышали об  Аиде, прекрасно  знали,  как он
должен выглядеть. Ему нельзя показать себя еретиком и поколебать их веру.
     Легенду портить нельзя, в смущении думал он. Но деваться  мне  некуда -
вынь да положь им преисподнюю.
     Во  дворе  зашевелились.  Какая-то  женщина,  у  которой были  с  собой
маленькие дети, решительно направилась домой. Многие,  вероятно,  подумали о
своих прегрешениях против людей и богов: они шаркали ногами, прокашливались,
сморкались и  каялись.  Других  просто  разбирало  любопытство - эти вот-вот
засыплют  его вопросами  о своих родственниках и знакомых,  переселившихся в
Царство Мертвых.
     Я не могу им сказать, что лежал в болотной лихорадке и  почти все время
бредил, думал он. Это покажется им богохульством.
     И он завел их по пути  в Аид так далеко, насколько хватило воображения.
Подробности, которые  он заимствовал из старых сказаний, свидетельствовали о
том, что он говорит правду  - ту, какую они ждали.  Подробности, которые  он
черпал из своих  снов, доказывали, что он побывал в Аиде сам  и  видел нечто
новое, о чем не упоминалось  в легендах. Неизвестно, верили они ему или нет,
но они слушали.
     Он  приступил  к  делу,  как   искусный  столяр   или   как  осторожный
мастер-каменщик:  первым  делом  осмотрел  строительный  материал,  прощупал
почву. За  те несколько минут, что он молчал, план  окончательно  сложился у
него в голове: так архитектор видит перед собой будущее здание.
     В  зале  происходило  какое-то  движение.  Те, кто прежде  забыл о еде,
теперь наверстывали упущенное, другие вставали, просили соседей постеречь их
место  и,  извинившись,  пробирались к выходу - справить  нужду.  Ночь  была
теплая, касания ветра  робки и осторожны. Слышно было, как те, кто  вышел во
двор, освобождаются от лишней жидкости. Слышен был чей-то топот и отдаленный
гул  прибоя. Здесь  граница  цивилизованного мира, думал он, и все равно нас
связывает  пуповина общих  представлений,  даже  отсюда пуповина  тянется  к
материку. Все мы  люди, и никто -  ни бог, ни человек - не может быть сам по
себе.
     Во  дворе  кто-то   издал  неприличный   звук,  Алкиной  на   мгновение
нахмурился. Несколько человек тихонько вернулись в зал, облегченно расселись
по местам,  порылись  в  блюде, каждый  выбрал  себе кусок  грудинки и  стал
обгладывать ребрышко. Звенели отставляемые на стол кубки, у двери забулькала
жидкость: прислуживавший  раб стал  наполнять кратер  для  смешивания  вина.
Кто-то локтем  смахнул на пол  пустую хлебницу: коротко звякнуло серебро. Из
хлевов и с пастбищ за городской стеной доносилось блеянье и мычанье. Вдалеке
затянул  песню  хриплый  мужской голос -  какой-то пьяный возвращался домой.
Треснула головешка в очаге,  из нее посыпались искры. Рукой белоснежной, как
благородная мука, царица Арета подняла кубок, пригубила вино, закрыла глаза,
выражение  строгости  и  недоверия бесследно исчезло  с  ее лица, она  вновь
открыла  глаза  и отставила  кубок  на  стол.  Как  она хороша, подумал  он.
Интересно, а где  сейчас дочь? Бегает с  мальчишками? Как ее  зовут?  Что-то
связанное с морем, с путешествием, с плаванием...
     Он выстраивал сюжет. За этим приключением должно последовать  еще одно,
а может, даже два, нельзя же закончить преисподней  и  бросить их там. Потом
надо будет держаться  ближе к действительности, думал он.  Но  разве я знаю,
пригрезилось мне все это или я в самом деле побывал в Аиде? Иногда я  твердо
знаю, что был на краю преисподней.
     Он  выстраивал сюжет.  Мне надо вернуться  назад к Кирке, думал  он, не
могу же я сказать, что я лежал  больной  и  бредил, я  должен странствовать,
должен  совершить  странствие в Аид и вернуться  к ней,  чтобы она остерегла
меня насчет стада Гелиоса, и потом снова пуститься в путь - иначе я не смогу
объяснить, почему погибли мои люди. Они могли бы погибнуть в преисподней. Но
я должен предоставить им еще одну возможность.
     Повествование,  лежавшее  впереди  Рассказчика,  тянуло  его   к  себе,
затягивало в себя. Половиной своего существа он рвался туда - в преисподнюю,
в зловещий,  проклятый,  безнадежный и безвозвратный мир. Он  знал: я еще ни
разу  не  достиг  глубин  собственной  преисподней.  Даже в бреду я туда  не
сходил.  Я приблизился к ее  вратам, я сидел у лужи  с черной  кровью,  куда
всыпал смешанную с медом муку, и ждал.  Но  я не  сошел в Царство Теней. Это
тени поднялись  ко мне. Я вопросил о  своей судьбе,  но  внятного  ответа не
получил.  Это моя надежда, мои желания ответили мне: в один  прекрасный день
ты возвратишься домой. Быть может, там ты найдешь счастье. А может, тебя там
ждет борьба. В сновидении я увидел мать, она сказала мне, что умерла, умерла
от тоски по мне. Быть может, это правда. Чего ради сон будет лгать? Но стоит
ли мне рассказывать здесь о матери? Это им неинтересно. Это не подкрепит  их
доверия ко мне, и они не дадут мне  за это больше подарков. А может,  это их
растрогает?
     Он выстраивал сюжет. Выбрал имя.
     - Когда мы жили у Кирки, был среди нас один молодой человек, звали  его
Эльпенор, и был он редкий растяпа. Во время прощального пиршества он напился
пьяным и полез на крышу: то ли ему захотелось  подышать свежим воздухом,  то
ли  он  погнался  за  какой-то  рабыней,  а  может,  ему  просто  захотелось
вздремнуть. Так или иначе, он сорвался с кровельной площадки и раскроил себе
череп. Но мы торопились в путь и не успели предать его земле.
     Он  сочинял.  Он строил повествование по  образцу  южных  и  восточных,
финикийских и египетских легенд, наслаждаясь радост