о
он примирился. Это мой  отец, думал он. Я  все больше узнаю  его. Собственно
говоря,  он ведь  довольно  высокого  роста, во всяком случае, широкоплеч  и
крепок.  И  видно,  что  он пережил  уйму приключений. Отец  оплакивал  свою
судьбу, и вполне возможно, что в эту минуту он подумал (мимолетно, конечно),
что нынешняя жизнь на родном  острове  - идиллия. И  эту идиллию  он  должен
разрушить. И тут Сын сказал:
     - Подумай, папа, они хотели меня убить!
     Старший осторожно, так, чтобы  оно не упало, отставил в  сторону копье,
протянул руку к юноше, коснулся затененной пушком щеки.
     - Бедный мой мальчик, - сказал он.

        "x x x"
     Вечером,  незадолго  до наступления сумерек, когда в хижину возвратился
Эвмей,  нищий,   или,   как  в  глубине  души  звал  его  славный   свинячий
предводитель,  Сомневающийся, Все Еще Сомневающийся, сидел в своих лохмотьях
на скамье у очага, рядом с Сыном. Слышно было,  как  с  пастбищ возвращаются
пастухи.   Все  вокруг  снова  заволокло   серым  туманом  и  мглой,  старый
предводитель пастухов устал.
     - Ее милость все  уже знала,  -  сказал он.  -  Товарищи Вашей милости,
целые и  невредимые, разошлись по  домам, вещи  Вашей милости  у Клития, все
сторожевые посты в  проливе и на горе сняты. Ее милость полагает,  что Вашей
милости  сейчас ничто  не угрожает. Они и  ее  побаиваются,  -  добавил  он,
усмехнувшись. - Вашу милость ждут нынче к вечеру.
     -  Торопиться  особенно  некуда,  -   сказал   Телемах   с  непривычной
уверенностью  и твердостью. - У нее есть  в  запасе  еще несколько  дней.  Я
останусь здесь до завтрашнего утра.
     -  Да,  с  тем,  что  предстоит, торопиться  особенно некуда,  - сказал
старик.
     -  Этого... Гостя  ты проводишь  в город завтра  после  моего  ухода, -
сказал Телемах. - А сейчас давайте веселиться! Не заколоть ли нам  лучшую из
твоих свиней и не поставить ли на стол твое лучшее вино?
     - Я уже  сам подумывал  об этом, - сказал старик,  Главноначальствующий
над свинопасами. Он  посмотрел на  Странника, взгляды их встретились. - Ведь
наш хозяин вернулся домой.

        "Глава двадцать восьмая. ПРИГОТОВЛЕНИЯ"


     Самая обыкновенная с  виду муха сидела на нижней стороне жирной от сажи
потолочной балки из кедра, сучила ножками и грезила о крови.

        "x x x"
     Все чувствовали, что дело близится к своему последнему рубежу, к концу.
Одни вели счет на дни, другие мерили мерой человеческой жизни. "Восемь дней,
- шептала Пенелопа, - семь дней",  - шептала самой  себе по утрам Пенелопа и
все еще сама не могла решить - много это или мало. Девять дней, восемь дней,
семь  дней, бормотали или думали женихи, знатные удальцы, исполненные надежд
и  снедаемые  похотью  прихлебатели, влюбленные,  почтительные или  движимые
холодным расчетом, и не могли уяснить  себе - хорошо это или плохо. Но сроки
жениховства истекали. Все они  вернутся к другой жизни - один из них женатым
на  вдове итакийского  царя; люди  строили догадки, кто  это  будет,  им уже
мерещился  дулихийский  адрес  на ее  дорожных  сундуках.  Кто-то  останется
обделывать свои дела в  Итаке, кто-то вернется  в свою собственную  усадьбу,
кто-то  отправится грабить  еще  не разграбленные  берега.  Кому-то  суждена
скорая и позорная  смерть, кому-то  суждено отправиться в Аид на склоне лет,
достигнув могущества, а кто-то угаснет в рабстве на чужбине.
     А  другие, все  еще  не  выявленные до  конца исполнители самых  тайных
ролей, вели счет на жизнь и смерть. Шепотом составлялись списки.  Двенадцать
жизней,  перечень имен. Пятьдесят, а  может, пятьдесят  два человека  должны
быть  уничтожены, и немедля.  Сто восемь человек, думал кто-то, кто  в своей
юношеской ненависти, быть может, переоценивал численность жениховской своры.
     Свиньи чуяли что-то и хрюкали уже не  так  горестно, к  тому же  стояла
осень, желудей в лесу было пруд пруди; овцы, не так давно остриженные, стали
обрастать новой  шерстью,  они радовались  тоже, и их доверие к людям росло.
Как  обстояло дело  с  козами, теперь,  по прошествии стольких  лет, сказать
трудно,  но  были довольны  и  они  - они тоже.  Самые  главные обжоры скоро
уберутся  прочь  -  уйдут, уедут или  вовсе  сгинут.  Крупный рогатый  скот,
пасшийся  на  луговых островах, вздохнул с облегчением и отныне  пережевывал
свою жвачку более спокойно. А на потолке  в  мегароне, как уже было сказано,
сидела обыкновенная с виду муха, сучила ножками и грезила о крови.
     Солнце -  порой милосердный, а порой жестокий Гелиос,  один из  главных
шпионов на  службе  у богов,  -  каждый  день совершало свой  путь  над всем
знаемым  миром, то в тумане, то в ясном  осеннем  воздухе, а  когда вечерами
садилось прямо в море, окрашивало его в кровавый цвет.

        "x x x"
     Пенелопа находила, что сын,  конечно,  переменился за те дни, что был в
отъезде, однако  не так сильно, как она вначале опасалась. Он  явился  домой
без военного флота  и без  рати, но зато привез  наряд,  отделанный  слишком
богатой и для нее не по возрасту яркой вышивкой, - очевидно, предполагалось,
что она  наденет это  платье в день  своей свадьбы. То  был знак внимания от
двоюродной сестрицы Елены из Лакедемона. Самого Телемаха одарили  тоже -  он
показал матери подарки, когда,  явившись  в город, распорядился доставить из
дома Клития свои лари.
     - Они шлют тебе  самые  сердечные приветы, мама, - сказал он, - И очень
рады, что ты в добром здоровье.
     Но  он держался  скрытно на  новый  лад.  Раньше  у  него на  лице было
написано: глядите все, какой я скрытный, я самый скрытный человек на  свете,
никогда вам не проведать, что у меня на уме.  А теперь все выражалось только
во взгляде. И в нем была  уверенность:  я  кое-что знаю. Кроме того,  у него
появилась какая-то новая повадка, мать невольно подумала: а он стал франтом.
На  нем  все  было с иголочки: хитон (его  вышивала  сама Елена,  заметил он
мимоходом) был оторочен красной и  синей каймой,  вместо старого, еще совсем
недавно нового, красного плаща он  носил белый, расшитый  золотом  роскошный
плащ, подаренный  Менелаем,  а  сандалии  царственно-кричащего желтого цвета
были украшены  серебряными пряжками.  Он  лоснился  от елея  и распространял
аромат благовоний.
     Со  вчерашнего дня женихи в мегароне были в большом возбуждении и много
пили - она все это  слышала у себя наверху. Многие пили, быть может, потому,
что у них отлегло от души - им не пришлось убивать Сына. Кое-кто из гостей с
других островов уже готовился к отъезду, собираясь вернуться домой к осенним
полевым работам или встретить свои корабли,  которые  на время навигации они
высылали  в  море торговать или  грабить. Некоторые вообще  отступились  уже
сейчас. Они считали, что все давно решено и нечего здесь  околачиваться  без
дела. Нынче задали прощальный пир в  честь  двух групп отъезжающих: на дворе
резали овец и приносили жертвы богам.
     - Доволен ли ты своим путешествием? - спросила Пенелопа.
     - Еще бы, - ответил он. - Интересно ведь повидать свет.
     - А тебе ничего  не удалось узнать... насчет папы? Он уставился на свои
желтые сандалии.
     - Ничего существенного, - ответил он.
     Телемах испытывал к  матери  нежность, тревожную, неуверенную нежность.
Он шагнул вперед и встал рядом с  нею у окна - здесь она чаще всего стояла в
последние  двадцать три  дня. Внизу по двору шла Меланфо с отвисшим животом,
его это немного разозлило.
     - Все будет хорошо, вот увидишь, - сказал он.
     - Будем надеяться, - невесело ответила она.
     -  В  Пилосе  меня так  хорошо  приняли, мама, -  сказал  он,  стараясь
говорить самым беспечным тоном. - Я рад, что познакомился с Нестором, вот уж
кто царь так царь!
     - А с Менелаем и Еленой?
     - Да, конечно, и с ними тоже, - сказал он. - Они тоже замечательно меня
приняли.  Но в каком-то смысле мне больше понравилось  в  Пилосе. Я хочу еще
раз туда съездить. Зимой, а может, весной. Я так подружился с Писистратом.
     -  Это,  верно,  один  из  сыновей? -  спросила  она, стараясь проявить
интерес, любопытство. - У него ведь и дочери есть, и не одна?
     - Да,  - сказал он, теперь уже с живостью, не скрывая своего оживления,
- Младшую зовут Поликаста, она...
     Он старался не глядеть во двор.
     -  Я  хотела  бы  избавиться от  этой  Меланфо,  - сказала Пенелопа.  -
Теперь-то ее не продашь. Но хотя бы отослать прочь.
     - Я против этого, - твердым голосом сказал он.
     Пенелопа искала слова, которые бы его убедили.
     - Она... она играла такую гадкую роль в заговоре против тебя, - наконец
выговорила она.
     -  Я  против того,  чтобы  ты  ее отсылала,  -  сказал  он. Прежде  чем
ответить,  она обернулась  к нему -  материнский взгляд  обежал лицо, грудь,
плечи сына.
     - Сколько времени прошло с тех пор, как ты... польстился на нее?..
     Он не отвечал.
     - Месяцев девять, десять? - добивалась она.
     -  Я  против того, чтобы ты  ее отсылала, - повторил  он.  -  Все будет
хорошо, мама. Скоро все переменится.
     Когда я уеду или когда  ты погибнешь, думала она, положив  руку  ему на
плечо.
     Он спустился  в мегарон и как  ни в чем не бывало сел на свое место, на
свое почетное сиденье. Женихи держались весьма дружелюбно, даже угодливо.

        "x x x"
     Боги  желали  поторопить  Гнев и с  этой  целью  предприняли  несколько
попыток, прежде чем добились успеха. Если это был успех.
     Когда Эвмей и Странник уже прошли  по  узкому перешейку, уже увидели на
западе  утесистый Зам и на востоке омывающее  острова море, а потом миновали
почти всю северную часть острова, у  них вышла  стычка с Главным  козопасом,
многолетним предателем Меланфием. Они шли уже несколько часов, когда добрели
наконец до этого места,  знаменательного места у источника в Тополиной роще,
у самого спуска в город.
     Честолюбец   Меланфий  созвал  сюда  на  тайное  совещание   нескольких
пастухов.  Речь, само собой, шла о поставках к хозяйскому столу; на пастбище
он подниматься не захотел, он торопился
     Мы можем сказать гак: Бессмертные Боги отмерили каждому из  земнородных
известную  долю  гнева;  с  одной  стороны,  они  забавлялись,  с  другой  -
преследовали определенную  цель. Дело в том, что Меланфий слишком уверовал в
то, что Партия  Женихов убьет Сына, и потому велел  заклать множество коз, а
потом то ли тайком продал часть козлятины,  то ли слишком щедро поставил  ее
на хозяйскую кухню.  И  теперь он находил, что женихам  подают  слишком мало
свинины.  Пастухи  уже разбрелись к  своим  стадам, получив сначала  хорошую
выволочку, но это не истощило запаса земнородного гнева, который в этот день
был заложен в  грудь Главного  козопаса. Он  остался  сидеть у ручья,  строя
планы.  Для него  настала пора решать. Сестра его опозорила себя  настолько,
что теперь он не мог выдать ее замуж, содрав с жениха пристойный выкуп, даже
если  бы  Пенелопа  согласилась  на  ее  замужество, да и сам  Меланфий  мог
оказаться в  жалком положении, если Долгоожидающая наконец решится и сделает
выбор. После долгих лет сватовства женихи и прихлебатели с соседних островов
и  с Большой  земли  вскоре насовсем разъедутся по  домам,  а местная Партия
Женихов окончательно превратится в Партию Прогресса или в Партию Единства, и
царем,  так или иначе,  может стать Телемах.  Как бы  там  ни  было, нагрянь
ревизия, будущность Меланфия под угрозой. Дурных управителей, бывает, прежде
чем вздернуть, режут на куски.
     Он увидел, что к источнику с холма спускаются двое, и стал ждать, чтобы
они подошли  ближе.  Эвмей не отличался красотой, от  него  несло  свиньями,
второй был так  же грязен и еще худший оборванец: изнуренный, трясущийся,  с
длинной палкой в руке и нищенской сумой за плечами. Но Меланфий молчал, пока
они не присели на корточки у ручья и не напились воды.
     И тут:
     - Ишь ты! Сам главный боров вылез поразмяться! Тебе что, делать нечего,
Эвмей? Похоже, все свиньи с голоду передохли?
     Эвмей что-то пробурчал.
     - Ты что сказал, свинячий царь?
     - Сказал, что их почти всех перекололи, но скоро грабежу конец.
     Гнев прибывал с неистовой силой - Меланфий вскочил.
     - Что это значит?
     - То и значит, - ответил Эвмей. - Время идет. Идет с соизволения богов,
И все меняется.
     Рослый, мускулистый, черноволосый  и черноглазый Предводитель козопасов
подошел  ближе.  В спорах он  был не силен,  он подыскивал  слова и  брякнул
первое, что пришло в голову:
     -  Это  нищие  бродяги, которых ты вечно тащишь  в  город,  всех свиней
извели, жрут себе и жрут, а проку от них никакого.
     - Что-что?
     - Нищий  сброд!  -  заорал  Меланфий. -  Шляются  тут всякие оборванцы!
Нечего пялить на меня глаза!
     И  он лягнул незнакомца ногой. Тот не  успел увернуться, удар  пришелся
ему в пах, он пошатнулся.
     - Ты дорого за это заплатишь, Меланфий!
     Так проста была игра богов.
     Странник  почувствовал,  как в  нем закипает гнев, как  силой  налились
мышцы,  а  руки  готовы  нанести  ответный  удар,  но   все  же  он  удержал
Предводителя свинопасов Эвмея.
     - Спокойней, - сказал он. - Не горячись.
     - Если Одиссей однажды вернется домой... - начал Эвмей.
     -  Одиссей!  - прошипел  с  презрительной  усмешкой  Меланфий. -  Он-то
никогда не вернется. А вот я, нищеброд, могу затолкать тебя в трюм корабля и
отправить  куда-нибудь  подальше,  там,  пожалуй,  за  тебя дадут  несколько
грошей. Если только до тех пор я не сделаю из тебя мерина!
     - Телемах... - начал Главный начальник над свиньями.
     - Спокойней, спокойней, - сказал Странник. - Не горячись.
     -  Телемах! - заорал Одержимый Гневом,  тот, кого покарали боги, внушив
ему неправедный  гнев. - Телемах,  ха-ха-ха!  Ему тоже скоро конец, да-да, и
ему тоже. А теперь заткни глотку, а не то оскоплю обоих!
     Он повернулся к ним спиной и быстро-быстро зашагал к городу.
     И  все  же Странник  не чувствовал настоящего гнева. Он  хотел  нанести
ответный удар, но скорее из принципа. Это называется принцип? - думал он.
     - Сдается мне, он  сам  в один  прекрасный день лишится своей снасти, -
сказал Эвмей с неожиданной грубостью.
     Это Гнев переселился в него.

        "x x x"
     Странник  увидел дом.  Он его узнал. Ограда и  стены жилья посерели. По
утоптанной  множеством копыт  и ног дороге,  огибавшей наружную  ограду, они
подошли  к  открытой  площадке  у ворот.  Вокруг,  как прежде,  стояли  дома
соседей, он  поискал в памяти их имена. Имена  ушедших  навсегда  товарищей,
имена  друзей и знакомых,  быть  может,  еще  живых.  Внизу,  где  теснились
строения Нижнего  города и  гавани,  шли люди -  в их памяти жил он  сам. Он
глядел вдаль  поверх их домов - он, обломок  и итог Войны, человек,  который
все же вернулся домой.
     - Так-так, - сказал он, - стало быть, это жилье Одиссея.
     Из дома слышалась музыка. Когда они шли по наружному двору,  лежавшая в
углу  на  мусорной  куче  собака  подняла  голову  и  принюхалась.  Странник
огляделся  по  сторонам.  Прежде здесь  также  играла  музыка,  подумал  он.
Кажется, еще вчера я был здесь. Но за одну ночь все постарело. Во внутреннем
дворе  они  остановились  у  Зевсова алтаря. Позади  плоской  крыши мегарона
возвышалась серая стена высокой  части царского дома, с Гинекеем и чердаком.
Наверху окна были открыты.
     Собака  зашевелилась   было  через  силу,  но  в  конце  концов  только
приподняла голову.
     Первым в дом вошел Эвмей. Странник помедлил немного, а потом последовал
за ним через прихожую и сел на каменном пороге мегарона.
     -  Глядите-ка! - сказал  Козий  предводитель, льстивый, встревоженный и
запыхавшийся: он только что опустился на стул прямо против Эвримаха. Губы  у
него были перемазаны жиром - они уже приступили к еде.
     - В чем дело? - спросил из-за соседнего стола Ангиной.
     - Что случилось? - удивился невозмутимый Амфином с Дулихия.
     Эвмей, подошедший к столу Телемаха, наклонился к Сыну:
     - На пороге сидит наш Гость.

        "x x x"
     Он был дома, он сидел на каменном пороге  своего собственного мегарона,
и у  ног его лежала кожаная нищенская сума, которую ему  дал Эвмей. Руки его
были изувечены.  Мизинец и  безымянный палец левой руки скрючились в сторону
среднего  пальца,  а  с   другой  стороны  указательный  согнулся  навстречу
среднему, так  что  казалось, будто рука эта однажды схватила что-то с такой
силой,  что  уже  никогда  не смогла  до  конца  разжаться.  На правой  руке
недоставало безымянного  пальца -  он  был  отрублен  под  самый корень.  На
тыльной стороне ладоней виднелись старые шрамы  от ран, нанесенных кинжалом,
мечом, стрелами и копьями,  и свежие царапины  от раковин, камней и колючек.
Ноги  были в синяках  и ссадинах,  босые  ступни в  грязи.  От  него  разило
свиньями.
     С порога ему был виден весь зал. За столом у очага сидит его сын, Эвмей
наклонился к нему и что-то шепчет.
     А вокруг за другими столами сидят люди, которых он должен убить.
     А может, не должен?
     Телемах  видел своего отца.  В детстве и  отрочестве и в особенности во
время нашествия женихов  он часто грезил об этом человеке. Теперь он говорил
себе: "Это мой отец, я рожден от его  семени, это  герой,  переодетый нищим,
герой, которого все славят, ему принадлежит  здесь все,  ему принадлежит моя
мать, и я его  сын". Стоит  ему закрыть глаза - и он увидит рослого и, уж во
всяком  случае,  широкоплечего  и   сильного  царя,  строителя,  полководца,
предводителя пешей рати и флота  под Илионом, Одиссея, который поднимет свое
копье, выхватит меч, натянет лук и крикнет зычным  голосом. А за ним встанут
его товарищи, группа избранных бойцов с его корабля, однажды утром вошедшего
в гавань и доверху нагруженного добычей и славой. А на пороге сидит грязный,
со  всклокоченной бородой  оборванец,  выглядящий много  старше  своих  лет.
Недолго - в течение суток - им предстоит участвовать в общей игре.
     Во время этой паузы, пока муха еще спокойно сучит ножками на жирном  от
сажи  потолке, приметливый  рассказчик, полномочный представитель  предания,
полоненный  преданием  комментатор   и  пытливый  слушатель,  может  окинуть
взглядом зал. Десятка  два -  а то и три -  мужчин сидели на своих местах. В
дальнем конце  зала  у двери, возле порога,  где расположился нищий,  сидели
певец Фемий и двойной шпион Медонт, который пытался угадать счастливый номер
в лотерее, но  пока еще  не угадал. Да и кто мог бы угадать его  в  подобной
игре? Во  всяком случае,  не Антиной, жесткий предводитель,  который  в  эту
минуту уже  знал, что Пенелопа,  если ей будет предоставлена свобода выбора,
выберет не его.  За  соседним с ним столом  сидел  Эвримах, чаровник,  долго
питавший вполне обоснованные надежды, который знал, что теперь уже Пенелопа,
если ей будет предоставлена полная свобода выбора, выберет не его. Третьим в
этой  головке   был   Амфином  с  Дулихин.  Он  не  знал,   но  предполагал,
предчувствовал, кого она выберет, если сможет выбирать свободно. Он думал об
этом  со  всей  серьезностью.  Он вернется  домой  Избранником,  Удостоенным
высочайшей чести, и  она будет блистать на  его острове так, как блистает  в
Спарте Елена. Я, думал он.  И это его  тревожило. Уж свар из-за ее имущества
как пить дать не оберешься, думал он.
     Меланфий взглянул, показал пальцем, обернулся к Эвримаху и, подняв свой
кубок, осушил его залпом. А на дне кубка обнаружилась мысль. Он уставился на
нее и  подумал:  господи! Как я  раньше  не  сообразил, ведь  это  же  самое
простое!  Лучше  выхода не найти!  Я, подумал он. Я подхожу для этой роли. Я
знаю толк в землепашестве, в скотоводстве  и в торговле. Да и собой недурен.
Пусть я эфиопского, однако же королевского рода. И мужчина в самом соку.
     А  по двору  прогуливалась Меланфо. Сестра  Главного козопаса,  смуглая
дочь Долиона совершала свой утренний круг по двору, и была она ни до