.
Тогда я особо заказал...
   - Женщина!.. - перебил Хономер. - Куда делась та женщина?
   Орглис недоумённо ответил:
   - Это нам неизвестно, святой брат.  Мало  ли  в  Тин-Вилене  нищих  и
нищенок, мало ли между ними таких, кто выманивает деньги у  легковерных,
в своих разглагольствованиях подражая слогу пророчеств...
   Избранный Ученик  отвернулся  от  него  и  пошёл  к  арке  во  второй
внутренний  двор,  коротко  бросив  на  ходу  почтительно  дожидавшемуся
кромешнику:
   - Ташлака ко мне.
   Сколько раз выручал его старый  соглядатай,  так  не  подведёт  же  и
теперь... если только есть  на  свете  хоть  какая-то  справедливость...
Ступни были каменными и чужими, Хономер шёл точно по раскалённым углям и
очень хорошо понимал тех, кого судьба лишила  ног,  оставив  прыгать  на
деревяшках...
   Стену, разделявшую дворы, с обеих сторон оплетал густой старый  плющ.
Весной он цвёл восковыми ароматными звёздочками, осенью пятипалые листья
наливались всеми цветами заката, а  зимой  оголённые  ветви  покрывались
кружевными  окладами  инея.  Цепкие  стебли  переплетались  над   аркой,
обрамляя дивной работы образа  Близнецов.  Божественные  Братья  ласково
улыбались входившим,  обняв  друг  друга  за  плечи,  и  золотое  сияние
исходило от Их рук и голов. У Старшего была брошена на левый локоть пола
алого  плаща.  Движение,  схваченное   даровитым   резчиком,   выглядело
защитным, и, действительно, Он словно бы  слегка  загораживал  Младшего,
слишком доверчиво и открыто идущего  к  людям  в  нежно-зелёных  одеждах
милосердия и целительства...
   Образам было почти столько же лет, сколько самой крепости, но  вечные
краски из растёртых в пыль самоцветов не боялись никаких  непогод  и  не
тускнели от времени, а дерево - благородная горная  лиственница  -  было
очень добротно напитано благовонными маслами, отпугивающими древоточцев.
Образа считались нетленными, да не просто считались, а таковыми на самом
деле и были. Подходя к арке, Хономер привычным  движением  поднял  руку,
чтобы в ответ на благословляющую улыбку Близнецов осенить себя священным
знаменем...
   ...И его рука повисла в воздухе, не дойдя до груди. Ибо лики Братьев,
которым не могли повредить ни  древесные  паразиты,  ни  само  Время,  -
изменились!  Изменились  разительно  и  недобро!  Хономер  ощутил,   как
заметался  его  пошатнувшийся  разум,  ища  случившемуся   успокаивающих
объяснений. Он с силой  мотнул  головой,  зажмуривая  и  вновь  открывая
глаза. Дождевые капли веером  слетели  с  ресниц,  но  привидевшееся  не
торопилось рассеиваться. Знать,  не  усталость  Хономера  и  не  причуды
факельного света были виною тому, что лицо Младшего стало лицом гниющего
трупа с расплывшимися, искажёнными чертами, уже не могущими принадлежать
живому, а суровый Старший сделался скелетом в кольчуге  и  шлеме,  родом
прямиком  из  сегванской  легенды...  Быть  может,  солнечным   днём   в
происшедшем было бы легче усмотреть следы обычного разрушения дерева, но
сейчас, непогожей ночью, при факелах, поражённый неземным ужасом Хономер
мог только стоять и молча смотреть на  умерщвлённые  образа,  словно  бы
глаголавшие погибель его Богов, конец его веры...
   Голос Орглиса развеял жуткое наваждение. - Мы заметили  непорядок  на
другой вечер после твоего отъезда, святой брат, - сказал Второй  Ученик.
- Хотели снять для окуривания, но отступились: дерево грозит рассыпаться
от малейшего прикосновения. Наверное, срок подошёл! - Это прозвучало  до
непристойности  весело,   Хономер   покосился   на   Орглиса,   как   на
умалишённого, но Второй Избранный с торжеством улыбнулся:
   - Потому что в городе  случилось  настоящее  чудо  Богов!..  -  Какое
чудо?.. - только и мог выговорить Хономер. Дождь тёк у него по бороде  и
волосам, достигал кожи  и  каплями  скатывался  по  телу,  проникая  под
одежду, но человек способен привыкнуть почти  ко  всему,  вот  и  он  за
последние дни до того притерпелся  к  нескончаемой  сырости,  что  почти
перестал её замечать. - Какое ещё чудо?..
   А сам, после двух чёрных чудес, со Знаком  и  с  образами,  внутренне
изготовился принять ещё и третий удар, столь же безжалостный. Что  могло
произойти  в  Тин-Вилене?..  Стараниями  Орглиса  в  одночасье  заболели
поносом все главные хулители Близнецов, и ему, Хономеру, надо готовиться
отводить  обвинение?..  Объявился  уличный  заклинатель   духов,   якобы
доподлинно беседовавший с Предвечным Отцом?..
   Второму Ученику явно хотелось перенести беседу  под  кров,  в  тепло,
продолжить её за чашей горячего, сдобренного гвоздикой вина. Но  Хономер
не двигался с места, и Орглис волей-неволей начал рассказывать:
   - Помнишь ли ты Тервелга, юного сына  резчика  по  дереву,  являвшего
несомненный дар к своему ремеслу, но утратившего зрение пять  лет  назад
от болезни, именуемой "лазоревый-туск"?..
   Ты ещё послал семье юноши денег, потому что он и его родичи -  прямые
потомки создавших наши образа... которым ныне, волею Богов, пришёл черёд
обновиться. Да-да, святой брат, и, прошу, не смотри так на меня!  Только
вчера мне рассказали, что нынешней весной  Тервелгу,  оказывается,  было
видение. Он увидел во сне облачённых сиянием Близнецов, промывавших  ему
глаза водой из  хрустальной  чаши  в  виде  сложенных  горстью  ладоней.
Молодой резчик проснулся и  обнаружил,  что  непроглядный  покров,  коим
окутала его неизлечимая немочь, начал рассеиваться! Тогда Тервелг понял,
что болезнь отступила не сама по  себе.  Он  не  поспешил  радоваться  с
друзьями, открывшись только матери и отцу, а сам дал обет не выходить из
дому и не показываться на люди, пока не изваяет божественных  Братьев  в
точности такими, какими Они явились ему  в  сновидении.  Так  вот,  наши
образа начали  превращаться  в  труху  именно  в  тот  день,  когда  мне
сообщили, что юноша исполнил обет и готов смиренно принести свою  работу
в дар этому Дому. Я лишь взял на  себя  смелость  просить  его  отложить
подношение до твоего прибытия, святой брат, чтобы столь важное  дело  не
прошло мимо тебя... Никто из наших ещё не видел  новые  образа,  но  всё
свидетельствует, что они, должно быть, великолепны!..
   Хономер смутно припомнил одно из  донесений  всеведущего  Ташлака.  О
том, что отец этого самого Тервелга заложил свадебные  браслеты  жены  и
купил у  мономатанского  торговца  баночку  очень  дорогого  и  прочного
"живого"  маронгового  лака.  Этот  лак  назывался  живым  оттого,   что
приготовляли его из капель смолы,  источаемых  деревом  из  естественных
устьиц коры. Понятно, при рубке маронга смола  добывалась  не  в  пример
легче и в гораздо больших количествах, вот только лак из неё  с  "живым"
не шёл ни в какое сравнение... Хономер тогда  пропустил  сообщение  мимо
ушей: мало ли какую диковину мог задумать  известный  в  городе  мастер!
Ташлак и донёс-то ему единственно из-за того,  что  заложенные  браслеты
были тогда же выкуплены  и  возвращены  одним  суровым  молодым  венном,
который водил дружбу с Тервелгом и которого в те  дни  ещё  не  называли
Наставником. Теперь  вот  оказывалось,  что  Хономер  мог  уберечься  от
изрядного потрясения, если бы немедля озаботился со всей  доподлинностью
разузнать, что к чему. Но  дано  ли  человеку  предугадать,  которая  из
многих малостей со временем породит нечто значительное и даже великое, а
которая так малостью и останется?..
   - Завтра пошлёшь к ним, - коротко бросил  он  Орглису.  -  Скажешь  -
могут  прийти.  Через  несколько  дней...  как  с   делами   более-менее
разберусь.
   Шагнул под арку, более не оглядываясь на умершие образа,  и  двинулся
ко входу в свои  покои,  прилагая  мучительные  усилия,  чтобы  поменьше
хромать на глазах у людей. Было ясно: об отдыхе, столь  необходимом  его
духу и телу, остаётся только мечтать. И почему,  стоило  ему  отлучиться
даже ненадолго, как у вверенного его заботам жречества все дела  тут  же
начинали идти вкривь и вкось?..

***

   В то время как на шо-ситайнских  равнинах  ждали  рассвета,  в  южном
Саккареме сгущался вечер наступившего дня, и тоже моросил дождь. Правда,
здешние места, в  отличие  от  тин-виленских  окрестностей,  никогда  не
ведали настоящих холодов, да и дождик сеялся реденький и даже  приятный,
а  потому  маленький  костёр,  возле  которого   сидели   трое   мужчин,
предназначен  был  не  столько  греть  путников,  сколько  густым  дымом
отпугивать насекомых, охочих до человеческой крови.
   - А как я посмотрю, кунс Винитар, не повезло тебе с роднёй по отцу, -
сказал Шамарган. - И на острове какие-то выродки развелись, и отец твой,
сколько  я  понял,  был  не  из  тех,  с  кем  люди  мечтают  вдругорядь
встретиться... да и дядя... по-моему, в ту же породу!
   Кунс Вингоррих не предложил Винитару воспользоваться "косаткой",  как
вроде надлежало бы знатному воину  и  вдобавок  близкому  родичу.  После
судебного поединка, закончившегося смертью Имрилла, дядя  с  племянником
даже не поговорили, не сблизились в запоздалом знакомстве.  Как  ядовито
выразился тот же Шамарган, Вингоррих был  очень  занят,  решая,  кто  же
всё-таки милее ему: приглянувшаяся на шестом десятке  смазливая  баба  -
или народ, который  его  когда-то  спас,  а  потом  поставил  над  собой
предводителем и много лет и зим исправно поил и кормил, а за что? За то,
чтобы он хранил законы и вершил справедливость.  Вершил  так,  как  было
исстари принято на Островах - не оглядываясь ни на привязанности, ни  на
родство...
   - Может, тебе следовало остаться у них?  -  поддразнивая  молчаливого
Винитара, продолжал Шамарган. Кажется, ему не легче было  избавиться  от
привычки дразнить, чем Волкодаву - от любви к молоку и свежей сметане. -
Нет, правда! Может, стоило бы тебе остаться? Сразу взял  бы  под  начало
десять добрых островов вместо того единственного, - бр-р, как вспомню! -
обледенелого, где людоеды живут...
   - Вот тут ты прав, - нехотя отозвался молодой кунс. - Единственного.
   Надо думать, народ Другого Берега в самом деле с  радостью  пошёл  бы
под его руку, если бы он того захотел. Но Винитар не  захотел.  И  тогда
соплеменники старейшины Атавида сделали для троих  путешественников  то,
что  горцы  Заоблачного  кряжа  обещали,  да  не  смогли  исполнить  для
Волкодава. Разослали по ближней и дальней  округе  вести  так,  как  это
умеют только рыбаки  и  охотники.  И  быстрые  лодки  помчали  гостей  с
островка на островок, от деревни к деревне. С рук  на  руки,  от  одного
дружеского очага к следующему. Не так чинно и знаменито, как было бы  на
"косатке", но с той сердечностью, которой не  обеспечат  ни  деньги,  ни
знатное происхождение.
   И, уж конечно, без помощи велиморских сегванов Винитару со спутниками
нипочём не удалось бы разыскать старого-престарого дедушку,  знавшего  о
Вратах,  что  выводили  с   Малых   Островов...   не   на   какую-нибудь
промороженную скалу посреди холодного моря, а прямиком в южный Саккарем.
То есть слова такого - Саккарем - сегванский дедушка слыхом не слыхивал,
но о тёплом крае за  Вратами  ему  в  пору  мальчишества  рассказал  его
собственный дед, а откуда тому было ведомо - теперь уж не спросишь. Ибо,
в  отличие  от  общеизвестных  велиморских   Врат,   здешние   были   не
полноценными Вратами, а скорее червоточиной вроде Понора, выпускавшего в
озёрную глубину и в обратном направлении недоступного. Старик утверждал,
что проникший в "его" лаз оказывался по шею в вонючем, кишащем  пиявками
болоте где-то в плавнях большой реки, именуемой  Сиронг.  И,  как  через
Понор, вернуться тем  же  путём  было  нельзя.  Из-за  этого  неудобства
червоточиной не пользовались и, разведав когда-то, постепенно забыли.
   Волкодаву,  три  года  просидевшему  над  лучшими  картами  мира,  не
требовалось  расспрашивать  сведущих  людей,  уточняя,  в  какой  стране
протекает река, именуемая Сиронг. Трое посоветовались, прикинули  дорогу
до ближайших торных Врат Велимора - и решили положиться на  удачу  и  на
верность дедушкиной памяти...
   И  вот  они  действительно  сидели  возле  края  трясины,  в  которой
щетинились  твёрдыми  колючками  листья  знаменитого  растения   сарсан,
водившегося только  в  саккаремских  болотах,  и  ночной  ветер  доносил
солёное дыхание близкого и  тёплого  моря.  Волкодав  невольно  думал  о
больших парусных кораблях,  скользящих  в  летних  сумерках  по  ленивым
волнам, и о том, как, наверное, приятно и покойно путешественнику стоять
возле борта на таком корабле, глядя на  берег,  отступающий  в  вечернюю
мглу. Как постепенно растворяются в этой  мгле  силуэты  леса  и  гор  и
остаются лишь огоньки, висящие драгоценными  россыпями  между  землёю  и
небом... Он видел большие парусники у причалов, но ни на один ни разу не
поднимался. Он ходил  по  морю  лишь  на  сегванской  "косатке",  и  эти
плавания никакой радости ему не доставили. На самом-то деле он слышал от
знающих людей, что маленькая  "косатка"  гораздо  быстрей  и  несравнимо
надёжней пузатого торгового корабля, но ничего с собой поделать не  мог.
Доведись ему снова отправиться в море, он бы выбрал  большой  корабль  -
саккаремский или аррантский. Вот только навряд ли подвернётся мне  новый
случай переправляться через солёную воду. Если  Хозяйка  Судеб  будет  и
далее столь же благосклонно вести меня,  помогая  в  задуманном,  -  это
значит, что моря мне не видать  уже  никогда.  Сожалеть  ли?..  Веннские
чащи, которых я тоже никогда более не  увижу,  достойны  сожаления  куда
больше, чем море.
   А кроме того, если слишком пристально думать обо всём, что покидаешь,
- не удастся совершить ничего и даже сделать единственный шаг вперёд  не
получится...
   - У тебя-то, надобно думать, родня  всем  на  зависть,  -  сказал  он
Шамаргану.  -  Ты,  наверное,  непризнанный  меньшой   братец   прежнего
саккаремского шада, Менучера, прозванного Виршеплётом. Тем более  что  и
песни, кажется, слагаешь...
   Как водится, шутка  была  шуткой  лишь  наполовину.  Волкодаву  давно
хотелось  выведать,  кто  же  такой  Шамарган.  Только  он  всё  не  мог
придумать, с какой бы стороны затеять о том разговор.
   К его некоторому удивлению, Шамарган неожиданно приосанился.
   - Я в самом деле непризнанный  сын,  -  проговорил  он  со  спокойным
достоинством. - Только мой род  гораздо  славнее  того,  что  царствовал
прежде  в  этой  стране,  ибо  дал  людей  куда  более  достойных,   чем
неблагодарный и мстительный шад... не наделённый  к  тому  же  настоящим
поэтическим  даром.  Моим  отцом  был  Торгум   Хум   , славный полководец, ещё
при венценосном батюшке Менучера названный Опорой опор...  да  обласкает
Лан  Лама  его  благородную  душу!  А  матерью  моей  стала  халисунская
пленница, взятая в пограничной стычке и привязанная, согласно обычаю,  к
его колеснице...
   Окажись при этом местные жители, собиратели тростника, они, вероятно,
отнеслись  бы  к  рассказу  Шамаргана  с  должным   благоговением.   Имя
доблестного военачальника, при Менучере замученного в темнице по ложному
обвинению, нынче было в большой чести по всему Саккарему. И особенно  на
здешних побережьях, которые в своё время он успешно оборонял от  морских
разбойников. Но  сегодня  Шамаргану  со  слушателями  явно  не  повезло.
Выслушав торжественное признание, Волкодав и Винитар,  не  сговариваясь,
отозвались хором:
   - Враньё!
   У лицедея стал вид человека, жестоко оскорблённого в самых  трепетных
чувствах. Но на двоих северных воинов - людей, как всем известно, грубых
и маловосприимчивых -  зрелище  его  обнажённых  душевных  ран  никакого
впечатления не произвело.
   - Думай хорошенько, прежде чем возводить напраслину  на  такого,  как
Торгум, - сказал Винитар. - Да, это верно, он потерял  жену  и  детей  в
Чёрный Год, во время великого  мора,  и  жил  после  этого  бобылём.  Но
однажды шад Иль Харзак, отец неблагословенного Менучера, отправил его  в
Велимор. Торгум проехал по многим дорогам Потаённой  Страны  и  добрался
даже до моего замка Северных Врат. Он провёл у  меня  два  дня.  Краткий
срок,  но  я  успел  неплохо  узнать  его.  Он  никогда  не  оставил  бы
непризнанного ребёнка, будь то сын или дочь хоть от  пленницы,  хоть  от
самой распоследней рабыни. Люди, подобные ему, не предают свою кровь.
   Было ясно, что Винитара не переубедить. Шамарган покрылся  пятнами  и
обернулся к венну:
   - Ты тоже знал Торгума Хума?
   - Такой чести мне не досталось, - проворчал Волкодав. -  Но  я  видел
его  младшего  брата,  Тайлара.  Теперь,  я  слышал,  он  стал   великим
вельможей, чуть ли не правой рукой шада Мария Лаура... Мне выпало биться
под его началом, когда шад Менучер  своим  правлением  довёл  страну  до
восстания, и молодой Хум оказался среди тех, кто возглавил  мятеж.  И  я
помню, как он плакал,  отвязывая  от  колесницы  тело  женщины,  которую
"золотые", наёмники шада, довели до смерти. Это была родовитая  госпожа,
сестра одного из сподвижников Тайлара...  Потом  он  обратился  к  своим
людям и сказал: от века ведётся, что всякое войско  пытает  пленников  и
насилует женщин, даже когда война идёт за правое дело. Не нами заведено,
но после нас да не продолжится! Отныне, мол,  ежели  кого  в  мерзостном
грехе уличу - врагом своим назову и  удавлю  вот  этими  руками.  Так  и
сказал, я сам слышал... А бывалые воины говорили, что он чем дальше, тем
больше на старшего брата делается похож.
   Волкодав замолчал. Он хотел ещё посоветовать Шамаргану придумать себе
другую родню, более подходящую... но поразмыслил и удержался. Он в своей
жизни встречал довольно сирот, в самом деле не  знавших  ни  матери,  ни
отца. Худо чувствовать себя одиноким, никому на свете не нужным, кем-то,
по выражению Атавида, выкинутым точно мусор, - и каких только  побасенок
не выдумывали те  сироты,  объясняя  тайну  своего  рождения!  Как  всем
непременно  хотелось   быть   побочными   детьми   видных   царедворцев,
военачальников и чуть  ли  не  иноземных  правителей!  И  как  обижались
несчастные  вруны,  успевшие  поверить  в  собственную  выдумку,   когда
кто-нибудь выводил все их россказни на чистую воду...
   -  Местный  люд,  -  зло  бросил  Шамарган,  -  оказал  бы  всяческое
гостеприимство двоим странникам, сопровождающим  сына  славного  Торгума
Хума. Если вам охота жрать лягушек - можете жрать!
   - Как говорит мой народ, - усмехнулся Винитар, -  косатка  не  станет
щипать водоросли, даже если нет другой сыти.
   Волкодав же вспомнил лягушек, некогда  зажаренных  на  лесном  костре
саккаремской девушкой в очень далёком отсюда краю. Он сказал:
   - Вообще-то лягушки весьма неплохи на вкус. А жители  здешних  болот,
насколько мне известно, очень здорово их умеют готовить...
   Впрочем,  глядя,  как  Шамарган  молча,  излишне  резкими  движениями
расстилает своё  одеяло,  наконец-то  просохшее  после  вытаскивания  из
болота, и укладывается  спиной  к  костерку,  венн  даже  испытал  некое
раскаяние. А стоило ли, собственно, вот так осаживать парня?  Да  пускай
бы считал себя  хоть  сыном  Торгума  Хума,  хоть  смертным  порождением
саккаремской Богини, заглядевшейся с небес на красивого пахаря. Кому  от
этого плохо?.. Волкодав постарался вызвать в памяти весь разговор, слово
за словом, особо припоминая выражение глаз и лица Шамаргана,  когда  тот
повествовал о родстве. И пришёл к выводу, что им с Винитаром  не  в  чем
было себя  упрекнуть.  Потому  что  искренности  в  нынешних  россказнях
лицедея обнаруживалось не больше,  чем  в  воровской  "жальной",  спетой
некогда перед воротами  Тин-Вилены.  Вот  только  цели  были  другие.  В
Тин-Вилене Шамарган проверял свою способность  к  притворству,  ведь  по
воле Хономера ему  предстоял  долгий  путь  и  важное  дело.  А  теперь?
Корысть? Да такому,  как  он,  очередной  корыстный  обман  и  очередное
разоблачение должны быть как с гуся вода. Отчего ж он  так  разобиделся?
Очень уж  хотел  обманом  причаститься  местного  хлебосольства?..  Нет.
Верн