как заступаюсь... То есть заступался-то он, конечно, не  за  Людоеда,  а
скорее за Шамаргана, ибо Винитар скорее всего  оплеухой  не  ограничился
бы,  но  как  всё  это  выглядело  со   стороны?..   Лицедей   вынырнул,
отплёвываясь, и ещё побарахтался, заново нащупывая под ногами  опору  и,
конечно, стукаясь больным местом обо всё подряд. Винитар  за  это  время
успел уйти вперёд. Волкодав приотстал от него,  но  ненамного.  Шамарган
оглянулся и увидел человекоядцев,  как  раз  показавшихся  из  расселины
позади.  Его  опять  поразило,  какие  они  одинаковые,  низкорослые   и
мохнатые. Хорошо было то, что  здесь,  в  ущелье,  им  не  так-то  легко
удавалось пополнять запас камней для метания, и они не спешили пускать в
ход пращи. Плохо было то,  что,  разглядев  беглецов,  они  торжествующе
закричали - так, словно сумели наконец загнать дичь в тупик, из которого
ей уже не вырваться.
   Лучше не думать о том, что означал этот крик...
   Взмахивая руками и поднимая брызги, Шамарган  заторопился  следом  за
сегваном и венном.

***

   В срединном Шо-Ситайне солнце ныряло за небоскат куда круче,  чем  на
родине сегванского племени. Над плоскогорьем Алайдор, хоть  оно  и  было
расположено куда западнее  острова  Закатных  Вершин,  сгущалась  чёрная
ночь.
   Именно чёрная. Ничего общего с установившейся было светлой благодатью
красного лета. Чёрная, ветреная и отменно холодная... Ветреная - сказано
плохо. Назвать эту ночь просто ветреной  было  всё  равно  что  матёрого
мономатанского тифа спутать с домашним котёнком. Бурная?..  Штормовая?..
Тоже  не  особенно   хорошо.   Вот   только   справедливое   слово   для
происходившего у Ворот Алайдора очень трудно было найти.
   Во всяком случае, Хономеру это так и не удалось.
   Он, воздержанный жрец, до  дна  исчерпал  весь  запас  известных  ему
проклятий и богохульств, причём на нескольких языках  и  относившихся  к
весьма разным  верам.  Однако  достойного  поношения  погоде  так  и  не
подобрал.
   Как  обычно  бывает  в  большой  горной  стране,  возвышенное   плато
отъединяла от равнин скалистая пограничная гряда.  Со  стороны  Алайдора
она представала невысокой цепью иззубренных холмов, но при взгляде снизу
нападала невольная оторопь: что же за горы там, впереди, если даже самый
первый хребет, всего лишь обозначивший этакий порог,  первый  подступ  к
Заоблачному кряжу, выглядит полностью неприступным?..
   Она и была почти неприступной, эта безымянная  гряда.  Уж  во  всяком
случае для каравана. Лошади даже привычных  местных  пород,  нагруженные
вьюками,  -  всё-таки  не  горные  козы.  Отродья  знаменитых   скакунов
Шо-Ситайна, поколениями воспитывавшиеся в горах, умели одолевать  кручи,
непосильные для стремительных  равнинных  коней...  но  не  отвесные  же
обрывы.   Поэтому   караваны   пользовались   несколькими   давным-давно
разведанными и обустроенными дорогами. Дороги взбирались по нелёгкой, но
всё-таки приемлемой  крутизне  до  проходов  между  гребнями,  неизменно
называвшихся Воротами. Были Красные, Чёрные, Белые -  по  цвету  утёсов,
под сенью которых проезжал путник, - и даже Зимние, именуемые так за то,
что, во-первых, находились на северном склоне,  а  во-вторых,  неизменно
оставались проходимыми с осени до весны.
   Как раз Зимних Ворот и пытался достичь караван Хономера.  Если  ехать
из Тин-Вилены, этот проход не был ближайшим, но зато самым  удобным  для
тех, кто держал путь в Долину Звенящих ручьёв.
   Люди и лошади благополучно пересекли всхолмленную степную  равнину  и
поднялись, уже сражаясь с  ненастьем,  почти  до  самого  верха.  Дождь,
постепенно превратившийся в мокрый снег, не остановил  опытных  поезжан,
но порядком-таки задержал их. Вместо середины дня караван  подобрался  к
Воротам лишь в густых сумерках.
   И... не смог их пройти.
   Вот это была очень неприятная неожиданность.
   Отнюдь не темнота была ей виной.  Ничего  столь  опасного,  чтобы  не
одолеть ночью, в Зимних Воротах не было. Самый обычный проход между двух
каменных стен, вытесанных отчасти природой, отчасти руками людей. Проход
довольно длинный и почти совершенно  прямой.  Избранный  Ученик  не  раз
здесь бывал, а уж Ригномер, без преувеличения, изучил в  Воротах  каждый
булыжник: торгуя с итигулами, Бойцовый Петух одолевал пограничный хребет
в любое время года и суток.
   Но ещё ни разу на его памяти  Ворота  не  превращались  в  завывающую
трубу, из которой не дул - бил с силой тарана сокрушительный ветер!..
   Собственно, кое-что можно  было  предугадать  ещё  внизу,  когда  они
увидели, что из Ворот, словно из дымохода, выползает  плотное  облако  и
длинным хвостом плывёт над степями, кропя их не слишком  обычным  в  это
время года дождём.
   Подумаешь, дождь? Бывалые путешественники  лишь  загодя  отвязали  от
сёдел  свёрнутые  плащи  и  приготовились  выносить  неизбежные   тяготы
дальнего пути по горам.
   Но то, что  ожидало  их  наверху,  многократно  превосходило  все  их
приготовления, не говоря уже о способности что-либо одолевать и терпеть.
   На ближних подступах к Воротам ветер валил с ног и отрывал от  земли,
безжалостно вышвыривая сунувшегося человека. Даже такого  полнотелого  и
сильного, как Ригномер. Против  ветра  невозможно  было  ни  дышать,  ни
смотреть.  Что  до  лошадей,  они  просто   отказывались   выходить   их
относительного  затишья  последнего  колена   дороги   перед   Воротами.
Предприняв несколько безуспешных попыток выгнать их оттуда или  вытащить
под уздцы, Хономер решил дождаться затишья. "Редкий ветер дует и дует  с
ровной силой без отдыха, - сказал он себе. - Должно быть, мы  угодили  в
порыв, но ведь когда-то он кончится!"
   Спустя некоторое время, основательно продрогнув и  мысленно  исчерпав
запас сквернословия, он понял, что ошибся.  Напрасно  он  говорил  себе,
дескать, преддверие Заоблачного  кряжа  совсем  не  то,  что  бескрайняя
морская равнина, ветры здесь долго не живут, - скоро рождаются и так  же
скоро, отбушевав, умирают... Нынешний вихрь то ли издевался над ним,  то
ли просто никогда не слыхал рассуждений  о  природе  горных  ветров.  Из
Ворот всё так же летел, клубясь и кувыркаясь, плотный  туман  пополам  с
хлопьями снега, а вместе со снегом - тучи песка и  даже  мелких  камней.
Когда окончательно иссякла надежда захватить последний свет дня, Хономер
сказал себе, что утро вечера мудреней, и распорядился устроить ночлег.
   Может, даже не просто ночлег, а стоянку на несколько дней. Вечно дуть
этот ветер всяко не будет. Припасов же было  в  достатке,  в  том  числе
корма для лошадей...
   Походники принялись воздвигать решётчатые деревянные остовы  палаток,
сцеплять их и связывать между собой, натягивать сверху  кожи  и  плотные
войлоки. Против всякого обыкновения, дело ладилось с величайшим  трудом.
Решётки выскальзывали из рук, надёжные  узлы  распускались  сами  собой,
верёвки падали в снежную  жижу  и  сразу  пропадали  бесследно,  пёстрые
войлоки подхватывали и  тащили  к  обрыву  порывы  ветра,  неведомо  как
обтекавшие вроде бы  надёжный  скальный  заслон...  Нет,  нынешняя  буря
определённо была  живым  существом!  Живым,  почти  всемогущим  и  очень
недоброжелательным!..  К  тому  же  снег,  вначале  мокрый   и   липкий,
постепенно прекратил таять и обернулся тучами стрел, грозивших проткнуть
насквозь всё, что оказывалось на пути. Холод,  который  в  тихую  погоду
назвали бы заморозком, будучи помножен на ярость  ветра,  превратился  в
настоящий мороз.  Пропитанные  сыростью  плащи  неотвратимо  заледенели,
сделались  ломкими,  застывшая  слякоть  на  дороге  стала  опасной,   и
завтрашнее солнце, если даже  проглянет,  вовсе  не  обещало  непременно
уничтожить ледок... Ригномер Бойцовый Петух  поймал  себя  на  нечаянном
беспокойстве: "Как же спускаться-то будем?" - и тут только  понял,  что,
оказывается, допустил мысль о  бесславном  возвращении  вниз.  Мысль  не
только  лишнюю,  но  попросту  вредоносную!  Хорошо  ещё,  не   довелось
выболтнуть  её  в  присутствии  Хономера!..  Бывший  торговец   невольно
представил, каких ласковых наговорил бы ему Избранный Ученик,  даже  без
того, кажется, склонный винить его в  сегодняшней  неудаче,  -  и  зябко
поёжился...
   Что надлежало до Хономера, то  он  в  сердцах  отправился  спать,  не
дождавшись, пока  разведут  костёр  и  сварят  горячую  кашу,  и  теперь
понимал, что снова сделал ошибку. Его  палатка,  многократно  испытанная
самыми лютыми непогодами, была очень надёжным убежищем. Ни  разу  прежде
она не подводила его, никогда он в ней не мучился ни от сырости,  ни  от
мороза. И что же? Огонь, затепленный было внутри, очень  скоро  пришлось
погасить, ибо  ветер,  властвовавший  вовне,  буквально  вколачивал  дым
обратно в отверстие свода -  и  плевать  хотел  на  хитроумные  клапаны,
предназначенные обеспечивать его истечение. Оставалось либо  задыхаться,
либо  сидеть  без  огня.  Хономер  выбрал  второе,  благо  давно  привык
обходиться   без   удобств,   казавшихся   кому-то   другому    жизненно
необходимыми. Кроме того, у него было с собой одеяло из  нежной  шёрстки
тех самых козлов, что почёсывали шеи  о  кусты  и  камни  на  заоблачных
кручах, даруя  мастерицам-горянкам  несравненную  кудель  для  прядения.
Страшно вспомнить, сколько денег отдал за него Хономер, но с тех пор  он
успел  трижды  благословить  каждый  грошик,  выложенный   за   покупку.
Завернувшись в это одеяло, можно было спать нагишом на зимнем снегу, как
возле печи. Хономер лёг, закутался и пожелал себе скорейшего наступления
утра, уверенно зная, что мгновенно согреется и уснёт...
   Как бы не так.
   Ледяные токи проникали сквозь  чудесное  одеяло  с  такой  лёгкостью,
словно Хономер укрылся дырявым рядном . И палатка казалась ему набранной
не из непроницаемых, нож вряд ли проткнёт, войлоков, а из ветхих  рогож,
бессильных  составить  хоть  какую-то  преграду  для  ветра.   Сквозняки
сочились со всех сторон, опутывали ноги, подползали под  спину,  трогали
волосы...
   Хономер скрипел зубами и даже не вертелся с боку  на  бок,  чтобы  не
растратить скудные крохи тепла, кое-как сохранявшиеся у тела,  и  только
говорил себе, что это когда-нибудь кончится, что это не навсегда. Крепко
заснуть ему, конечно, не удавалось - так, забывался едва-едва,  тревожно
и будко, чтобы почти сразу, вздрогнув,  проснуться.  Либо  от  очередной
жалобы озябшего тела, либо оттого, что очень уж  скверные  посещали  его
сны... Не возвышающие сновидения,  наводящие  на  мысль  о  божественном
прикосновении, и даже не забавные, к которым приятно  вернуться  памятью
после пробуждения, а сплошной  морок  и  бред.  Да  и  откуда  бы,  если
подумать, здесь взяться снам хорошим  и  светлым?  Несколько  раз  жрецу
виделся ветер, воплощённый почему-то в облике женщины, стоявшей  посреди
Ворот, и эта женщина невыносимо влекуще и  жутко  звала  его  по  имени:
"Хономер... Где ты, Хономер..."
   И притяжение, и ужас были родом из детства. Так звала его мать, когда
он, по глупости или по дерзости набедокурив,  силился  затаиться  и  тем
самым избежать наказания: авось всё минует и взрослые не  догадаются,  -
но мать, конечно, сразу  понимала,  в  чём  дело,  и  звала  его,  чтобы
спросить ответа, и было одинаково невозможно и вылезти из ухоронки, и не
подчиниться зову. "Хономер, где ты, Хономер? Ты провинился..."
   ...А  на  острове  Закатных  Вершин  время  суток   было   невозможно
определить ни по положению солнца, ни по перемещению теней. Небосвод так
и оставался затянут тысячеслойными облаками, розовый свет лился со  всех
сторон  поровну,  теней  не  было  вовсе.  И  только   звериное   чутьё,
позволявшее Волкодаву даже под землёй отмечать течение времени, говорило
ему, что на самом деле была уже глубокая ночь.
   Ущелье, лишённое скрадывающих одежд мха и пышных кустарников,  являло
себя как бы  и  не  ущельем  вовсе,  а  неестественно  ровной  трещиной,
пробитой не то прорубленной в плоти земли. Столь нечеловечески ровным  и
гладким бывает порою скол ледяной горы, плывущей по морю. Здесь  никогда
не  было  потоков  воды,  способной  прихотливо  обтесать  камень,   всё
оставалось так, как во времена  Великой  Ночи,  наградившей  земной  мир
многими очень странными шрамами. А может, Великая Ночь некоторым образом
вернулась сюда вместе с великанами  льда?  Или  вовсе  не  покидала  эти
места, притаившись в вечном мраке Понора?.. Волкодав  видел,  как  хмуро
озирался кунс Винитар, так и этак оглядывая голый череп родного острова.
Легко ли, созерцая  мёртвые  кости,  вызывать  в  памяти  черты  некогда
любимого облика?..
   Остров   Закатных   Вершин,   населённый   одичавшими    пожирателями
человечины, ныне был не более чем трупом былой родины Винитара, суровой,
величественной и прекрасной. Зря он потревожил  давно  отлетевшие  тени,
явившись сюда. Жизнь мёртвых пусть продолжает  душа  и  её  отражение  в
памяти, а не бренные останки, которым место в могиле.
   Должно быть, Винитар  чувствовал  себя  как  человек,  опоздавший  на
похороны и раскопавший могилу в  отчаянной  надежде  проститься.  Поднял
крышку гроба и...
   ...Стены ущелья, плавно изгибавшиеся влево,  испытали  резкий  излом.
Незапамятно давнее напряжение достигло здесь  особенной  силы,  сокрушив
камень поперечной расселиной.
   Когда-то юный сын кунса ставил здесь ловчие петли  на  зайцев,  чтобы
затем с торжеством относить добычу бабушке Ангран и требовать жаркого  с
луком и чесноком. Теперь сверху над  расселиной  нависал  передний  край
ледника, придвинувшегося с северной стороны. Ледник  ещё  не  перешагнул
её, но ждать этого оставалось недолго. Молочно-голубые глыбы,  траченные
дождём, солнцем и собственной тяжестью,  в  розовом  свете  вечной  зари
напомнили Волкодаву опалы подземных копей, таившие  в  дымчатой  глубине
алые и синеватые блики.  Ни  вид  ледника,  ни  воспоминание  об  опалах
никакой радости ему не доставили. В Самоцветных горах, после  нескольких
кровавых несчастий, ставших известными  всему  руднику,  опалы  уверенно
считали камнями недобрыми, сулящими скорую гибель.
   И справедливо.
   Стоило один раз посмотреть на обломки величиной с дом, громоздившиеся
и медленно таявшие в расселине, и сразу делалось ясно:  к  морю  там  не
пройти. Карабкаться в полную неизвестность по гладкому льду, то  и  дело
опасно оскальзываясь и переставая чувствовать руки и ноги, - и  всё  это
затем, чтобы вскорости сбросил вниз меткий камень из пращи?..
   Винитар, расплёскивая воду, прошагал мимо прохода, едва в ту  сторону
посмотрев. Волкодав не стал ни о чём его  спрашивать.  И  так  всё  было
понятно.
   Шамарган держался за бедро и заметно приволакивал ногу:  подшибленные
мышцы порывались не слушаться.  Иногда,  оглядываясь,  Волкодав  успевал
заметить, как он поспешно стирал с лица  гримасу  боли.  Он  то  и  дело
отставал, но тут уж,  сделав  усилие,  поравнялся  с  двумя  воинами.  И
жизнерадостно спросил:
   - Ну? Куда мы теперь?
   Винитар промолчал, поскольку ответ был очевиден, а Волкодав подумал о
том, что погоня, сопящая за спиной, уже не впервые вынуждает его  очертя
голову  устремляться  в  места  заповедные  и,  по   всеобщему   мнению,
гибельные. И что же? Злые либо просто  неисповедимые  силы,  поджидавшие
впереди, до сих пор неизменно оказывались милосердней собратьев по  роду
людскому, мчавшихся по следам...
   Он не стал говорить об этом вслух, чтобы не искушать своих  спутников
тенью ложной, быть может, надежды. Будь что будет - назад уже  всяко  не
повернуть...
   - Вдова купила баклажан... - неожиданно запел, а вернее, во всё горло
заорал лицедей.

   Вдова купила баклажан,
   Домой к обеду принесла,
   Но занести над ним ножа
   На кухне так и не смогла.
   Тут надо, братцы, вам сказать,
   Что муж молоденькой вдовы,
   Пока ложился с ней в кровать,
   Был полным мерином, увы...

   Волкодав  и  Винитар  переглянулись  -   и   одновременно   принялись
подпевать.

   Жила она в большой тоске,
   А схоронила муженька -
   И славный овощ на доске
   Не поднялась крошить рука.
   Уж так он ладен и хорош,
   Изогнут чуть, продолговат
   И твёрд в руках, когда возьмёшь,
   И цветом - форменный агат!

   Людоеды, осторожно высунувшиеся из-за поворота ущелья, даже ненадолго
приостановились, вслушиваясь в  странную  песню  обречённой  "добычи"  и
силясь что-то понять. Слова уже не имели для них смысла, но  было  ясно,
что "дичь" весьма далека от смятения и испуга.  Это  беспокоило.  Однако
потом погоня двинулась дальше.

   Не тощ, не вял, не жив едва,
   А в самом теле и в поре!
   Губами тянется вдова
   К его ядрёной кожуре...

   Горькие зелья себе проливая на платье,
   Злобу ничтожных людей принимая без стона,
   Старый волшебник трудился над неким заклятьем,
   Тысячу лет посвятив разысканьям учёным.
   Всем пренебрёг в этой жизни мудрец одинокий,
   Дружбу забыл и любовь, отказался от славы,
   Лишь бы почувствовать в жилах чудесные токи
   И укрощённую формулу миру оставить.
   Брошенный всеми, торил он дорогу во мраке,
   До бесконечности пробовал так и иначе...
   ...И наконец начертил вожделенные знаки,
   В день завершенья трудов ожидая удачи.
   И... ничего! Перед ним - ни огня, ни движенья,
   Ни очертаний в дыму благовонном и зыбком...
   Вот и пришлось ощутить ему вкус пораженья.
   Хуже: он понял, что вышла не просто ошибка.
   Так и должно было быть! Он преследовал тени.
   Больше себе не откажешь в признании честном:
   Весь его путь вдохновенных трудов и лишений
   Был обречённым полётом в бесплодную бездну.
   Что же теперь? Понапрасну истрачены силы,
   Целая жизнь, посвящённая тайне заклятья.
   Сколько ещё отделяет его от могилы?..
   Долго он плакал. А после... вернулся к занятьям.
   Много ли, мало ли дней впереди остаётся,
   Может быть, снова в тупик заведёт его опыт...
   Разницы нет старику. Он над формулой бьётся
   И под ретортой очаг потихонечку топит.

2. На ясный огонь

   В эту ночь Хономеру так толком и не удалось вкусить отдыха.  Он  мёрз
и, словно по чьей-то злой воле, всё время видел очень скверные сны.  Под
утро, однако, ему показалось, что ветер, свирепствовавший снаружи, начал
стихать.
   Утро - понятие у каждого человека своё. Кто-то спит до обеда и  потом
говорит "с добрым утром", хотя другие поминают уже  чуть  ли  не  вечер,
кто-то, напротив, вскакивает с первым лучом  и  вообще  не  нуждается  в
длительном сне. Хономер был как раз  из  этих  последних.  Кусочек  неба
между клапанами палатки едва начал смутно сереть, когда Избранный Ученик
решил прекратить  тщетные  попытки  согреться  под  одеялом.  Вставай  и
трудись - вот лучшее средство! Никогда прежде оно не подводило его.
   И Хономер спустил руку с походной лежанки - узкой складной кровати из
твёрдого и лёгкого дерева, -  думая  нащупать  рядом  с  собой  на  полу
кое-какие походные мелочи...
   Заря ещё не давала сколько-нибудь  заметного  света,  внутри  палатки
было темно, словно у кита в брюхе, и поэтому первая мысль Хономера  была
о светильничке.
   Это был весьма особый светильничек. Подобные ему стоили немалых денег
и высоко ценились среди путешественников. Его называли  "самопалом",  за
то, что он не требовал отдельного добывания огня. Простое нажатие пальца
проворачивало стальное колесико. Оно соприкасалось с кусочком  кремня  и
порождало густой рой искр, слетавших на пропитанный  фитилёк.  Ко  всему
прочему, светильничек был не из глины и не из обжигающего руки  металла,
а из прозрачного стекла замечательной варки. Оно не боялось ни огня,  ни
падений на камни. Единственным недостатком "самопала" было, пожалуй, то,
что заправлять его следовало не маслом, а  очень  крепким  вином,  лучше
даже извинью  , которая
получается при перегонке. Это оттого, что масло от  искр  вспыхивало  не
всякое и не всегда. Извинь в путешествии, бывает, не всюду достанешь,  -
приходилось везти с  собой  некоторый