естя  где-то поблизости,  склонила  его к посещению
сеансов  столоверчения, проводимых опытным американским медиумом, вызывавшим
дух королевы,  орудуя той же планшеткой, посредством  которой  она толковала
при  жизни с  Тормодусом Торфеусом  и А.Р. Уоллесом;  ныне дух
резво писал по-английски:  "Charles take  take cherish  love  flower  flower
flower"   ("Карл   прими  прими   лелей   любовь  цветок  цветок   цветок").
Старик-психиатр, так основательно подпорченный  графиниными подачками, что и
снаружи начал уже  походить на  подгнившую  грушу, твердил  принцу, что  его
пороки подсознательно убивали  мать и будут  "убивать  ее в  нем" и  дальше,
когда  он  не  отречется  от  содомии. Придворная интрига  --  это  незримый
мизгирь, что опутывает вас все мерзее с каждым вашим отчаянным рывком. Принц
наш был  молод,  неопытен  и полубезумен  от  бессонницы. Он уж почти  и  не
боролся.   Графиня   спустила   состояние   на   подкупы   его   kamergrum'а
[постельничего],  телохранителя и  даже  немалой части  министра двора.  Она
спала теперь в малой передней по  соседству с  его холостяцкой  спальней  --
прекрасным,  просторным,  округлым  апартаментом  в верху  высокой  и мощной
Юго-Западной Башни.  Здесь был приют его  отца, все еще соединенный занятным
лотком в стене  с круглым бассейном нижней  залы, и принц начинал свой день,
как  бывало  начинал  и отец,  -- сдвигая стенную  панель за своей  походной
кроватью и перекатываясь  в шахту, а  оттуда со  свистом  влетая прямиком  в
яркую  воду.  Для  нужд  иных,  чем  сон,  Карл-Ксаверий  установил  посреди
персидским ковром  укрытого пола так называемую патифолию, то есть огромную,
овальную,  роскошно  расшитую  подушку лебяжьего  пуха величиною  в  тройную
кровать. В этом-то просторном гнезде, в срединной  впадинке, и дремала  ныне
Флер под  покрывалом из  натурального меха  гигантской панды,  только  что в
спешке привезенным с Тибета горсткой доброжелательных азиатов по случаю  его
восшествия на престол. Передняя, в которой засела графиня, имела собственную
внутреннюю лестницу и ванную комнату, но соединялась также раздвижной дверью
с  Западной Галереей.  Не  знаю, какие советы и наставления  давала Флер  ее
мать,  но  совратительницей  бедняжка  оказалась  никудышной.  Словно  тихий
помешанный, она упорствовала  в попытках настроить виолу д'амур или,  приняв
скорбную позу, сравнивала две древних флейты,  звучавших обе  уныло и слабо.
Тем временем он, обрядившись в турка, валялся в просторном отцовском кресле,
свесив с подлокотника ноги,  листая  том  "Historia Zemblica"{1}, делая
выписки  и  иногда   выуживая   из  нижних   карманов  кресла  то  старинные
водительские  очки, то  перстень  с черным  опалом,  то  катышек серебристой
шоколадной обертки, а то и звезду иностранного ордена.
     Грело вечернее солнце. На второй день их уморительного сожительства она
оказалась одетой в одну только верхнюю часть какой-то пижамки -- без пуговиц
и рукавов. Вид четырех ее голых членов и трех "мышек" (земблянская анатомия)
его раздражал,  и он, расхаживающий по комнате и  обдумывающий тронную речь,
не глядя, швырял в ее сторону шорты или купальный халат.  Иногда, возвратясь
в уютное старое кресло, он заставал там ее, горестно созерцающей изображение
bogturа [древнего воина] в труде по истории. Он выметал ее вон  из кресла, и
она,  потянувшись,  перебиралась  на приоконный диван, под пыльный солнечный
луч, впрочем, спустя  какое-то время она  снова  льнула к нему и приходилось
одной  рукой отпихивать  ее  торкливую головку, пока  другая  писала, или по
одному отдирать розовые коготки от рукава либо подпояски.
     Ее ночное присутствие не убивало бессонницы, но по крайности держало на
расстоянии крутое  привидение королевы Бленды. В изнеможении и сонливости он
утешался  пустыми  фантазиями, -- не встать ли, к примеру, и не вылить ли из
графина немного холодной воды на голое плечико  Флер, чтобы  погасить на нем
слабый отблеск лунных лучей? У себя в логове зычно храпела графиня.  Дальше,
за преддверием  его бдения (и тут он начинал засыпать) в  темной, промозглой
галерее,  усеяв крашенный  мраморный  пол, в три  и  в  четыре  ряда лежали,
приникнув к запертой двери, кто  посапывая, кто скуля, его новые пажи, целые
груды даровых мальчишек из Трота, Тосканы, Альбаноланда.
     Пробуждаясь, он находил  ее с гребешком в  горсти перед  его, а вернее,
деда его псише, -- триптихом бездонного света, воистину волшебным зеркалом с
алмазной подписью мастера,  Сударга из Бокаи. Она поворачивалась  перед ним:
загадочный механизм отражения  собирал  в глуби зеркал бесконечное множество
голых  тел, девичьи  гирлянды, грациозные грустные  гроздья,  умалявшиеся  в
прозрачной  дали  или  распадавшиеся  на  одиночных  ундин, из которых иные,
шептала она, непременно походят на ее  прародительниц, в  пору их молодости,
--  на маленьких деревенских garlien,  расчесывавших, куда  только достигали
глаза, волосы  на  мелководьи, а за ними  мрела  мечтательная  русалочка  из
старинной сказки, а за ней -- пустота.
     На третью ночь с внутренних лестниц донесся гулкий топ  и лязг  оружия,
затем  вломились  Первый советник, три  ходока из народа  и  новый начальник
стражи.  Забавно,  но именно посланцев  народа сильнее всего озлобила мысль,
что  их королевой  станет  правнучка  уличного скрипача.  Тем  и  закончился
непорочный роман  Карла-Ксаверия  с  Флер  -- хорошенькой,  но  все-таки  не
отвратной (как  некоторые из кошек  оказываются менее прочих невыносимы  для
добродушного  пса,   которому  велено  было   сносить   мучительные   миазмы
чужеродного вида). Обе дамы с их белыми чемоданами и устарелыми музыкальными
инструментами  побрели  во  флигель  на   задворках  Дворца.   Сладкий  укол
облегчения, --  и затем дверь передней с веселым треском съехала  вбок и вся
орава "putti{1}" ввалилась вовнутрь.
     Ему  еще  предстояло тринадцать  лет спустя пройти через гораздо горшие
испытания  с Дизой,  герцогиней  Больна, с которой  он  обвенчался  в
1949-ом  году,  --  это  описано  в  примечаниях   к  строкам  275  и
433-435,  которые тот,  кто решил изучить  Шейдову поэму, прочитает в
должное время,  спешить  не стоит. Одно за  другим  миновали  холодные лета.
Бедная Флер, оставалась вблизи, пусть и с трудом различимая. Диза  обласкала
ее  после  гибели  старой графини  в  переполненном  вестибюле  "Выставки
стеклянных  зверей"  1950-го года, часть которой почти  уничтожил пожар,
причем  Градус  помогал  пожарной команде расчистить на площади место, чтобы
вздернуть  не   состоящих  в   профессиональном   союзе  поджигателей   или,
правильнее,  людей,  ошибочно  таковыми сочтенных (двух  озадаченных датских
туристов). Молодая королева наша, верно, питала нежное  сочувствие к бледной
своей фрейлине, которую король по временам замечал  расписывающей программку
концерта в  косых лучах оживального  окна или  слышал  тихо  наигрывающей  в
Будуаре Б. Прелестная спальня его холостяцкой  поры вновь возникает в  самом
начале ненужной и нудной Земблянской революции.

     Строка 84: видала Папу
     Пия X, Джузеппе Мельхиорре Сарто, 1835-1914; Папа с 1903 по 1914 гг.

     Строки 86-90: тетя Мод
     Мод Шейд, 1886-1950, сестра Сэмюеля Шейда. Ко времени ее кончины Гэзель
(родившаяся в  1934 г.) была не такой  уж "малюткой",  как заставляет думать
строка 90. Живопись ее я нахожу  неприятной, но  интересной. Тетя Мод
была отнюдь не старой девой,  а экстравагантный и сардонический склад ее ума
должен был порою шокировать жантильных нью-вайских дам.

     Строки 91-94: Мы комнату ее и проч.
     В черновике вместо окончательного текста:

     . . . . . . . . . . . . . . . . . Мы комнату ее
     Не тронули. Здесь нам безделиц лепет
     Стиль Мод воссоздает: листвяный склепик
     (Порожний кокон, трупик дездемоны)

     Речь идет о  том, что определяется моим словарем как "крупная шпористая
бабочка  серо-коричневого окраса,  гусеница  которой  кормится  на  гикори".
Подозреваю, что Шейд изменил это место, чтобы избегнуть сшибки имени бабочки
с "мавром" в следующей строке.

     Строка 92: cброд безделиц
     Среди  прочих  безделиц  имелся  альбом для набросков,  куда  тетя  Мод
вклеивала  в  период  с 1937-го  по 1949-й  год  вырезки  из печатных
изданий, по  содержанию непреднамеренно  нелепые  и гротесковые.  Джон  Шейд
разрешил  мне  переписать  для памяти  первую  и  последнюю;  случайно,  они
перекликаются и  довольно занятно, по-моему. Обе извлечены из  одного и того
же журнала для семейного чтения -- из "Life", снискавшего  заслуженную славу
своей застенчивостью во всем, что касается до таинств мужского пола, так что
можно вообразить, как напугались  или же сладко затрепетали эти самые семьи.
Первая происходит из  номера от 10 мая 1937 г., с.67, и  рекламирует брючную
застежку под названием "Коготь" (название, кстати сказать, довольно цапастое
и  болезнетворное). На  ней  изображен  источающий  мужскую  силу  молодчик,
окруженный   восторженными  подружками,  подпись   гласит:  "Вы   изумитесь,
насколько  легче Вам станет управляться  с  Вашей ширинкой".  Вторая вырезка
взята  из  номера  от 28  марта 1949 г.,  с.126,  она  рекламирует  кальсоны
"Фиговый лист" фирмы "Ханнес" и изображает современную Еву, которая блаженно
таращится  из-за  растущего в кадке древа  познания на вожделеющего молодого
Адама в довольно обыкновенном, но чистом  исподнем, причем  передок хваленых
кальсон оттенен  старательно  и  густо;  подписано:  "Фиговый лист ничем  не
заменишь".
     Мне кажется, должен существовать особый подрывной отряд лжекупидонов --
безволосых пухленьких чертенят,  которых Сатана  посылает пакостить в  самых
священных и неприкосновенных местах.

     Строка 93: пресс-папье
     Как  странно  томил  поэта образ этих  старомодных кошмаров. Я  вырезал
недавно из газеты, их перепечатавшей, старые его стихи, в которых сувенирная
лавочка также хранит пейзаж, любезный туристу:

     ГОРНЫЙ ВИД
     Между горой и глазом бес
     Разлуки растянул для нас
     Легчайший бирюзовый газ
     Из тонкой сущности небес.
     Бриз тронул сосны, в общий плеск
     Оваций я вступлю сейчас.

     Но знаем мы, как краток миг
     Горы и сил не станет ей
     Чтоб ждать, -- пусть вид ее проник
     В меня, как в это пресс-папье.

     Строка 97: на Чапменском Гомере
     Здесь упомянуто заглавие известного  сонета Китса (его часто цитируют в
Америке),  которое  вследствие   рассеянности  наборщика   забавным  образом
переместилось из какой-то иной  статьи в спортивный отчет. Касательно других
выразительных опечаток смотри примечание к строке 801.

     Строка 101: Свободный жив без Бога
     Довольно задуматься о бесчисленном множестве  мыслителей и поэтов, коих
свобода  разума скорее скреплялась Верой,  чем  сковывалась ею на протяжении
всей  творческой  деятельности  человечества,  как   поневоле  усомнишься  в
мудрости  этого  поверхностного  афоризма (смотри  также примечание к строке
549).

     Строка 109: радужка
     Разноцветное   облачко,   по-земблянски   muderperlwelk.  Термин
"радужка",  как  я  понимаю,  выдуман самим Шейдом.  По-над  ним в  беловике
(карточка 9, 4 июля)  карандашом написано:  "павлинья мушка". Павлинья мушка
--  это  основная  часть определенной  разновидности  искусственной наживки,
называемой также "мурмышкой". Сообщено владельцем этого автопритона, заядлым
рыболовом. (Смотри также  "опала  свет  над  недоступной  гранью"  в  строке
634).

     Строка 119: доктор Саттон
     Здесь перед нами рекомбинация слогов,  взятых  из  разных имен, одно из
которых  начинается  с "Сат", а другое кончается на  "тон". Двое  выдающихся
врачей,  давно  отошедших от практики,  обитали  в  наших холмах.  Оба  были
старинными друзьями Шейдов, у одного  имелась дочь, президентша  клуба Сибил
(это и есть тот доктор Саттон, которого я  вывожу в своих заметках к строкам
181 и 1000). Он упоминается также в строке 986.

     Строки 120-121: Песок когда-то времени был мерой и т.д.
     На левом поле параллельно обрезу написано: "В средние века час равнялся
480 унциям тонкого песку или 22560 атомам".
     Я  не  в  состоянии  проверить  ни  этого  утверждения,  ни  подсчетов,
произведенных поэтом применительно к пяти минутам, т.е. к тремстам секундам,
-- я просто не понимаю,  как  можно  разделить 480 на  300 или наоборот, но,
возможно, это оттого, что  я слишком устал.  В день, когда Джон Шейд записал
эти строки (4 июля) Громила-Градус готовился выехать из Земблы и начать свое
упорное и путаное путешествие по двум полушариям.

     Строка 130: Мяча не гнал и клюшкой не махал
     Честно  говоря,  мне  тоже не доводилось  блистать  ни  в футболе, ни в
крикете, --  я  довольно сносный  наездник, сильный, хотя  и не традиционный
лыжник,  хороший конькобежец, изобретательный борец  и заядлый  скалолаз.  В
черновике  за  строкой 130  следуют  четыре  стиха,  от  которых Шейд
отказался  ради  продолжения,  попавшего  в  беловик  (строка  131  и
последующие). Вот этот неудавшийся приступ:

     Как в резвой беготне по замку дети,
     Бывает, дверь в стенном шкапу заметят,
     И разметав игрушек ветхих сор,
     [четыре слова густо зачеркнуты] тайный коридор ----

     Сравнение  виснет в воздухе. Можно  предположить, что  Шейд намеревался
поведать здесь о некоторой таинственной истине, открывшейся ему в обморочном
отрочестве. Я не  могу передать,  как мне жаль, что он отверг  эти строки. Я
сожалею  об  этом  не  только  по  причине  их  внутренней  красоты,  а  она
значительна, но также и оттого, что содержащийся в них образ навеян кое-чем,
слышанным  Шейдом  от  меня.  Я  уже упоминал в этих заметках о приключениях
Карла-Ксаверия,  последнего короля Земблы, и об остром интересе моего друга,
возбужденном многими  моими рассказами об этом короле. Карточка, сохранившая
вариант,  датирована  4  июля,  это ясное  эхо наших  закатных  прогулок  по
душистым  лугам Нью-Вая  и Далвича. "Расскажите еще  что-нибудь", -- говорил
он, выбивая  трубку о буковый  ствол,  и  пока медлило  красочное облачко, и
миссис Шейд смирно сидела, услаждаясь  теледраммой, в освещенном доме далеко
на холме, я с удовольствием исполнял просьбу моего друга.
     Бесхитростными  словами я описывал  ему  положение, в котором  очутился
король  в первые месяцы возмущения.  Он испытывал странное  чувство, что ему
выпало  быть  единственной  черной  фигурой  в  позиции,  которую  шахматный
композитор мог  бы назвать  "король в западне", в  позиции типа  solus rex{1}.
Роялисты  или  по  меньшей мере  умерды (умеренные демократы)  еще сумели бы
уберечь страну от превращения в пошлую современную тиранию, когда бы им было
по силам тягаться  с  грязным  золотом  и отрядами роботов,  коими  со своих
командных высот питало Земблянскую революцию мощное полицейское государство,
расположенное  лишь  в  нескольких  милях  (морских)  от  Земблы.  При  всей
безнадежности  его  положения,  отречься  король  отказался.  Надменного   и
замкнутого  узника заточили в его  же  собственном розового камня Дворце, из
угловой башни которого различались в полевой  бинокль гибкие юноши, нырявшие
в  бассейн  сказочного спортивного клуба, и  английский посол в  старомодной
фланели, игравший с тренировщиком-баском в теннис на земляном корте, далеком
как Рай. Сколь безмятежным казался рисунок гор на западном своде неба!
     Где-то  в дымчатом городе каждый  день происходили омерзительные взрывы
насилия, шли аресты  и казни, но жизнь громадного города катилась все так же
гладко:  заполнялись кафе, в Королевском театре давались прелестные пьесы, и
в  сущности,  сильнейшим  сгущением  мрака  был как раз королевский  дворец.
Революционные komizary с каменными образинами и квадратными  плечьми крепили
суровую  дисциплину  в  частях,  несших  охрану  снутри  и  снаружи  Дворца.
Пуританская  предусмотрительность  опечатала  винные  погреба  и удалила  из
южного крыла всю женскую прислугу. Фрейлины, натурально, оставили Дворец еще
задолго  раньше,  когда король  удалил  королеву  на  виллу  во  Французской
Ривьере. Благодарение небесам, избавившим ее  от ужасных дней в оскверненном
Дворце!
     Каждая дверь охранялась. Обеденная зала  вместила  трех  сторожей,  еще
четверо  валандались  в  библиотеке,  в темных альковах  которой,  казалось,
ютились  все  тени  измены.  В спальне любого  из немногих оставленных  слуг
имелся  свой вооруженный паразит,  пивший запретный ром  со старым ливрейным
лакеем или резвившийся с  юным  пажом. А в огромной Гербовой Зале  наверняка
можно было найти постыдных шутов, норовящих втиснуться в стальные доспехи ее
полых рыцарей. И как же смердело козлом и кожей в просторных покоях, некогда
благоухавших сиренью и гвоздикой!
     Вся эта дурная  орава состояла из двух основных групп: из безграмотных,
зверообразных, но в сущности совершенно безвредных рекрутов, навербованных в
Фуле, и  молчаливых,  очень  корректных  экстремистов  со  знаменитых
Стекольных заводов, -- на которых и возгорелась впервые революционная искра.
Теперь  можно (поскольку он пребывает в безопасности, в Париже)  сказать и о
том, что в этой компании  находился  по  крайности один героический роялист,
так  виртуозно менявший  внешность,  что  его  ни  о  чем  не  подозревавшие
однополчане  казались  с ним рядом посредственными  подражателями. На  самом
деле Одон был одним из величайших  земблянских актеров  и  в отпускные  свои
вечера  срывал  аплодисменты  в   Королевском  театре.   Через  него  король
поддерживал связь  с  многочисленными  приверженцами  --  с  молодыми людьми
благородных фамилий,  с университетскими атлетами, с  игроками, с Паладинами
Черной  Розы,  с  членами  фехтовальных  клубов  и  с  прочими  светскими  и
рискованными людьми. Поговаривали,  будто  пленник  вскоре предстанет  перед
чрезвычайным судом, но говорили также  и  то,  что его пристрелят  во  время
мнимого переезда  к новому месту  заточения.  И  хотя  его побег  обсуждался
каждодневно,  планы  заговорщиков  обладали  ценностью  более  эстетической,
нежели  практической.  Мощная  моторная  лодка  стояла наготове  в береговой
пещере близ Блавика [Васильковой Бухты] в западной Зембле, за высокой
горной  грядой,  отделявшей  город  от моря; воображаемые  отражения  зыбкой
прозрачной воды  на каменных  сводах, на лодке, причиняли танталовы муки, но
ни единому  из посвященных  в  заговор не  удавалось придумать,  как  королю
бежать из замка и, не подвергаясь опасности, миновать его укрепления.
     В  один  августовский  день   в  начале  третьего   месяца  "роскошного
заточения"  в  Юго-Западной Башне его  обвинили  в  том, что  он,  пользуясь
карманным  зеркальцем  и  участливыми  солнечными  лучами,  подавал световые
сигналы из  своего выспреннего окна.  Просторы,  из  него открывавшиеся,  не
только склоняли, как было объявлено, к подобному вероломству, но и порождали
у  их созерцателя воздушное ощущение превосходства над  приниженной стражей.
Вследствие того  походную кровать короля стащили под вечер  в мрачный чулан,
расположенный в той  же части Дворца, но  на первом его этаже. Множество лет
тому тут помещалась  гардеробная его деда,  Тургуса  Третьего.  После
кончины  Тургуса (в  1900-ом) его  разукрашенную  опочивальню  переделали  в
подобие  часовни, а смежная  комнатка, лишась высокого составного  зеркала и
зеленым шелком обтянутого дивана, вскоре выродилась в то, чем она оставалась
вот уже половину столетия, -- в старую нору с запертым шкапом в одном углу и
дряхлой швейной машинкой  в другом.  Попасть сюда можно  было из  выстланной
мрамором галереи, идущей вдоль северной стороны Дворца и круто сворачивающей
по достижении западной, чтобы образовать вестибюль в юго-западном его  углу.
Единственное окно, южное,  выходило во внутренний двор. Когда-то оно уводило
в  страну грез  с жар-птицей и ослепленным охотником,  но недав