образом именно она
является  опосредующей силой  бесчинств, которые  родители ее считали (тут я
цитирую Джейн П.) "внешней вытяжкой или  выделением безумия".  В этой  связи
они мало что могли предпринять,  -- отчасти потому,  что не  очень  доверяли
современной шаманской психотерапии,  но  более из страха перед Гэзель  и  из
боязни ее обидеть.  Впрочем, они тайком побеседовали со старомодным и ученым
доктором Саттоном,  и  беседа укрепила их дух.  Они подумывали  о переезде в
другой дом или, говоря точнее, громко обсуждали этот переезд  друг с дружкой
так, чтобы всякий, имеющий уши, мог услышать, что они подумывают о переезде,
-- и злой  дух сгинул, как случается с moskovettom, этим мучительным ветром,
этой глыбой холодного воздуха, во весь март дующего в наши восточные берега,
пока внезапно, в одно из утр,  не заслышится пение  птиц,  и флаги повиснут,
обмякнув, и  очертания мира  снова встанут  по местам.  Явления прекратились
полностью,  и если не  забылись, то по крайности  никогда не упоминались; но
как  все-таки  любопытна  наша  неспособность   увидеть   таинственный  знак
равенства   между   Гераклом,   рвущимся   на  простор  из  слабого   тельца
невротического ребенка, и неистовым духом тетушки Мод, как удивительно,  что
наше   чувство   рационального   довольствуется   первым   же   объяснением,
подвернувшимся под  руку,  хотя, в  сущности, научное и  сверхъестественное,
чудо  мышцы  и  чудо мышления  равно  неисповедимы, как и  все  пути Господа
Нашего.

     Строка 231: Смешны потуги и т.д.
     В этом месте черновика  (датированном 6  июля) ответвляется  прекрасный
вариант, содержащий один странный пробел:

     Тот, странный, Свет, где обитают вечно
     Мертворожденные, где все увечья
     Целят, где воскресают звери наши,
     Где разум, здесь до времени угасший,
     Живет и достигает высших сфер:
     Бедняга Свифт и ------, и Бодлер.

     Что  заменил  этот  прочерк?  Имя  должно быть хореическим.  Среди имен
знаменитых поэтов, художников, философов и проч., сошедших с ума или впавших
в  старческое  слабоумие, подходящих  найдется немало. Столкнулся ли Шейд  с
чрезмерным  разнообразием и,  не  имея  логического  подспорья  для  выбора,
оставил пробел,  полагаясь на таинственную органическую  силу,  что выручает
поэтов,  заполняя  такие пробелы  по собственному  усмотрению? Или  тут было
что-то  иное,  --   некая  темная  интуиция,   провидческая   щепетильность,
помешавшая  вывести  имя выдающегося  человека, бывшего  ему близким другом?
Может статься,  он  сыграл  втемную  оттого,  что  некий  домашний  читатель
воспротивился бы  упоминанию этого именно  имени? И коли на то  пошло, зачем
вообще называть его в столь трагическом контексте? Тревожные, темные думы.

     Строка 238: Подобье изумрудного ларца
     Это,  сколько  я понимаю, сквозистая оболочка, оставленная на древесном
стволе созревшей  цикадой,  вскарабкавшейся сюда,  чтобы выбраться на  свет.
Шейд рассказывал,  что однажды  он опросил аудиторию из трехсот студентов, и
только  трое  знали,  как  выглядит  цикада.  Невежественные  первопоселенцы
окрестили  ее  "саранчой",  которая,  разумеется,  есть  не  что  иное,  как
кузнечик,  и  ту же нелепую  ошибку совершали  многие поколения переводчиков
Лафонтеновой  "La  Cigale  et  la  Fourmi"{1} (смотри  строки 243-244).
Всегдашний спутник cigale, муравей, вот-вот забальзамируется в янтаре.
     Во время  наших  закатных  блужданий,  которых так  много, самое  малое
девять  (согласно моим записям), было в  июне и лишь жалкие  два  выпали  на
первые три недели июля (мы возобновим их в Ином Краю!), мой друг с некоторым
кокетством указывал кончиком трости на разные занятные природные объекты. Он
никогда не  уставал  иллюстрировать посредством  этих  примеров  необычайную
смесь  Канадской и Австральной  зон, которые "сошлись", как он  выражался, в
этой  части Аппалачия, где на наших высотах в 1500 футов северные виды птиц,
насекомых и  растений смешиваются с представителями юга.  Как  и большинство
литературных  знаменитостей,  Шейд,  видимо,  не  сознавал,  что   скромному
почитателю, который наконец-то  загнал в  угол  и  для  себя  одного залучил
недостижимого гения, куда интересней  поговорить с ним о литературе и жизни,
чем  услышать, что "диана"  (предположительно, цветок) встречается  в
Нью-Вае  наряду  с  "атлантидой"  (предположительно,  тоже цветок), и
прочее в том же роде. Особенно памятна мне одна несносная прогулка (6 июля),
которой поэт мой с великолепной щедростью одарил меня в возмещение за тяжкую
обиду (смотри и почаще смотри примечание к строке 181), в  оплату  за
мой  скромный дар (которым, я думаю, он так никогда и не воспользовался) и с
разрешения жены, подчеркнуто  проводившей нас по дороге в Далвичский  лес. С
помощью  коварных экскурсов в естественную историю Шейд продолжал ускользать
от  меня -- от  меня, истерически, жгуче, неуправляемо стремившегося узнать,
какую именно  часть приключений земблянского короля закончил  он в последние
четыре-пять дней.  Гордость, мой вечный изъян, не позволяла мне донимать его
прямыми  вопросами,  но  я  все  время возвращался к прежним моим темам -- к
побегу  из  Дворца,  к приключениям  в  горах, --  чтобы  вытянуть  из  него
какие-либо  признания.  Казалось  бы,  поэт,  создающий  длинное  и  сложное
произведение,  должен  был прямо-таки вцепиться в возможность  поговорить  о
бедах своих и победах. Так  ничего же  подобного! Все, что я получал в ответ
на мои бесконечно  мягкие  и осторожные распросы, это фразочки  вроде: "Угу,
движется  помаленьку"  или  "Не-а,  не  скажу",  и  наконец, он  осадил меня
оскорбительным анекдотом о короле Альфреде, который,  якобы, любил послушать
рассказы бывшего при нем норвежского служителя, но отсылал оного, погружаясь
в  иные  дела.  "Снова-здорово,   --  говаривал  грубый  Альфред  смиренному
норвежцу,  пришедшему, чтобы поведать чуть  отличный  вариант  какого-нибудь
древнего скандинавского мифа,  уже сообщенного  им прежде. --  Опять ты  тут
отираешься!"  Вот  так  и  вышло,  дорогие   мои,  что  легендарный  беглец,
боговдохновенный северный бард ныне известен  любому школьнику  под дурацкой
кличкой "Отир" [Отер].
     Однако! В другом, более позднем случае, мой капризный друг-подкаблучник
был все же добрее (смотри примечание к строке 783).

     Строка 240: Британец в Ницце
     Морские чайки  1933-го года, разумеется, умерли все. Но, дав объявление
в "The London Times", можно добыть имя их благотворителя, -- если только его
не  выдумал  Шейд.  Когда  я  посетил  Ниццу четверть века  спустя, британца
заменил местный житель, бородатый старый бездельник, которого терпели или же
поощряли  ради  привлечения  туристов,  --  он  стоял,   похожий  на  статую
Верлена,  с  невзыскательной  чайкой,  сидевшей  в  профиль  на   его
свалявшейся  шевелюре,  или  отсыпался  под  общедоступным солнышком,  уютно
свернувшись, спиной к колыбельным рокотам моря,  на променадной  скамье, под
которой аккуратно  раскладывал на  газете разноцветные  куски  неопределимой
снеди  --  на  предмет  просушки  или ферментации.  Вообще  англичане  здесь
попадались очень редко,  гораздо более значительное их скопление я обнаружил
немного восточнее  Ментоны,  на  набережной,  где  был  воздвигнут  в  честь
королевы Виктории пока еще запеленутый грузный монумент, с трудом обнимаемый
бризом,  -- взамен унесенному немцами. Довольно  трогательно  топырился  под
покрывалом ретивый рожок ее ручного единорога.

     Строка 246: ...родная
     Поэт обращается к жене. Посвященный ей  пассаж (строки  246-292)
полезен  в структурном отношении как переход к теме дочери. Я однако же смею
утверждать, что когда раздавался вверху над нашими головами  топот  "родной"
Сибил, отчетливый и озлобленный, не все и не всегда бывало так уж "хорошо"!

     Строка 247: Сибил
     Жена Джона Шейда, рожденная Ирондель (что  происходит не от английского
обозначения  небольшой долины,  богатой  железной рудой  [iron  dell],  а от
французского слова  "ласточка"). Она была несколькими месяцами старше
него.  Сколько  я понимаю, корни у нее  канадские, как  и у бабки  Шейда  по
материнской  линии  (двоюродной  сестры дедушки  Сибил, коли  я  не  слишком
ошибся).
     С первых минут знакомства я старался вести себя в отношении  жены моего
друга с предельной предупредительностью, и с первых  же минут она невзлюбила
меня и исполнилась подозрений. Позже мне довелось узнать, что, упоминая меня
прилюдно,   она  обзывала  меня   "слоновым   клещом,  ботелым  бутом
королевских размеров, лемурьей глистой,  чудовищным паразитом гения".
Я ей прощаю -- ей и всем остальным.

     Строка 270: Ванесса, мгла с багровою каймой
     Как  это похоже  на ученого словесника, -- подыскивая ласкательное имя,
взгромоздить  род  бабочек  на орфическое  божество  и  поместить  их поверх
неизбежной  аллюзии на  Ваномри Эстер! В этой связи из моей памяти выплывают
две строки из  одной поэмы Свифта (которой я не могу отыскать  в этой лесной
глуши):

     Меж тем Ванесса все цветет
     Прекрасная, как Аталанта{1}

     Что до ванессы-бабочки, она вновь появится в  строках 992-995 (к
которым смотри  примечание).  Шейд говорил, бывало,  что старо-английское ее
наименование -- это "The Red Admirable" [Красная Восхитительная], а уж потом
оно выродилось  в "The Red Admiral"  [Красный Адмирал]. Это одна из немногих
случайно   знакомых  мне   бабочек.   Зембляне  зовут   ее   harvalda
[геральдическая],  возможно оттого, что легко узнаваемые очертания  ее несет
герб герцогов  Больна. В  определенные года,  по осени,  она довольно  часто
появлялась в Дворцовых  Садах в  обществе  однодневных ночниц. Мне случалось
видеть, как "красная восхитительная" пирует сочащимися сливами, а однажды --
и дохлым кроликом. Весьма шаловливое насекомое. Почти домашний ее  экземпляр
был последним природным объектом, показанным мне Джоном Шейдом, когда он шел
навстречу  своей  участи (смотри, смотри теперь же мои примечания к  строкам
992-995).
     В иных  из  моих  заметок я  примечаю свифтовский  присвист. Я  тоже по
природе своей склонен к  унынию, -- беспокойный, брюзгливый и подозрительный
человек, хоть и у меня выпадают минуты ветрености и fou rire{2}.

     Строка 275: Уж сорок лет
     Джон Шейд и Сибила  Ласточкина (смотри  примечание к строке 247)
поженились  в  1919-ом году, ровно  за тридцать лет до того, как король Карл
обвенчался  с  Дизой,  герцогиней  Больна.  С  самого  начала его  правления
(1936-1958) представители  нации --  ловцы  лосося, внесоюзные  стекольщики,
группы   военных,  встревоженные   родственники  и   в  особенности  епископ
Полюбский,  сангвинический  и  праведный  старец,  --  выбивались  из  сил в
стараниях склонить его к отказу от обильных, но  бесплодных наслаждений  и к
вступлению в  брак. Дело шло не о морали,  но о престолонаследии.  Как и при
некоторых  его предшественниках, неотесанных, пылавших страстью к  мальчикам
конунгах  из  ольховых чащоб,  духовенство  вежливо  игнорировало  языческие
наклонности  молодого  холостяка, но желало  от него  совершения  того,  что
совершил  более  ранний  и еще  более  несговорчивый  Карл: взял себе
отпускную ночь и законным образом породил наследника.
     Впервые он увидал девятнадцатилетнюю Дизу праздничной ночью 5 июля 1947
года на балу-маскараде в дядюшкином дворце. Она явилась в мужском  наряде --
мальчик-тиролец  с  чуть  повернутыми  вовнутрь  коленками,   но  храбрый  и
прелестный;  после он повез  ее и двух двоюродных  братьев  (чету переодетых
цветочницами гвардейцев) кататься  по улицам в своем божественном новом авто
с  откидным  верхом --  смотреть роскошную  иллюминацию по  случаю  его  дня
рождения  и   факельтанцы  в  парке,  и   потешные   огни,  и  запрокинутые,
побледневшие лица. Почти  два  года  он медлил, но, осаждаемый нечеловечески
речистыми советниками,  в конце концов уступил. В канун  венчания он большую
часть ночи провел в молитве, замкнувшись один в холодной  громаде Онгавского
собора.   Чопорные    ольховые    корольки    взирали    на    него    через
рубиново-аметистовые окна. Никогда еще не просил он Господа с такою страстью
о  наставлении  и  ниспослании  силы  (смотри  далее  примечания  к  строкам
433-435).
     После строки 274 находим в черновике неудавшийся приступ:

     Люблю я имя "Шейд", в испанском -- "Ombre", --
     Почти что "человек"...

     Остается  лишь  пожалеть,  что  Шейд  не  последовал этой теме -- и  не
избавил читателя от дальнейших смутительных интимностей.

     Строка 286: самолетный след в огне заката
     И  я  имел  обыкновение привлекать внимание поэта  к идиллической красе
аэропланов в вечереющем небе. Кто же  мог угадать, что в тот  самый день  (7
июля),  когда Шейд  записал  эту светящуюся строку  (последнюю  на  двадцать
третьей  карточке),  Градус, он же Дегре, перетек  из Копенгагена  в  Париж,
завершив тем самым вторую  стадию своего зловещего путешествия! "Есть и в
Аркадии мне удел", -- речет Смерть на кладбищенском памятнике.
     Деятельность  Градуса  в  Париже была  складно спланирована Тенями. Они
вполне справедливо полагали, что не только Одон, но и  прежний наш консул  в
Париже, покойный Освин Бретвит, должен знать, где искать короля. Было
решено,  что сначала Градусу следует прощупать Бретвита.  Последний  одиноко
жил  в  своей  квартире  в  Медоне,  редко выходя  куда-либо  за исключением
Национальной библиотеки (где читал труды теософов и решал  в старых  газетах
шахматные задачи)  и не принимая гостей.  Тонкий план Теней  породила удача.
Сомневаясь,   что  Градусу  достанет  умственных  способностей  и  актерских
талантов,  потребных  для исполнения роли  рьяного роялиста, Тени сочли, что
лучше  будет  ему  выдавать  себя  за  совершенно  аполитичного  посредника,
человека  стороннего  и  маленького,  заинтересованного  лишь  в  том, чтобы
получить куш  за  разного рода документы, которые  упросили его  вывести  из
Земблы и  доставить законным владельцам  некие частные лица. Помог  случай в
очередном  его приступе  антикарлистских  настроений. У одной  из  пустяшных
Теней,  которую  назовем  "бароном  А.",  имелся  тесть,  называемый  впредь
"бароном  Б.",  --   то   был  безобидный  старый  чудак,  давно  оставивший
государственную   службу   и  совершенно   неспособный  осознать   кое-какие
ренессансные нюансы нового режима. Когда-то он был или думал, что  был (даль
памяти  увеличивает размеры), близким другом  покойного министра иностранных
дел, отца Освина Бретвита,  и потому нетерпеливо предвкушал тот день,  когда
ему доведется вручить "молодому Освину" (при новом  режиме ставшему,  как он
понимал,  не  вполне persona grata{1}) связку драгоценных  семейных бумаг,  на
которую барон  случаем  напал в архивах правительственного  ведомства. И вот
его  известили, что  день настал: есть возможность незамедлительно доставить
документы  в Париж. Ему разрешили также предварить бумаги короткой запиской,
гласившей:

     "Вот  некоторые драгоценные  бумаги,  принадлежавшие вашей семье. Я  не
могу найти им  лучшего применения,  как  вручить их сыну великого  человека,
бывшего моим  однокашником  в Гельдейберге и наставником на  дипломатическом
поприще. Verba volant, scripta manent{2}".

     Упомянутые  scripta  представляли  собой  двести тринадцать пространных
писем, которыми  лет  семьдесят назад  обменялись  Зуле Бретвит,  прадядюшка
Освина,  градоначальник  Одиваллы,  и  его  двоюродный  брат  Ферц  Бретвит,
градоначальник  Эроза.  Сама  переписка  --  унылый  обмен  бюрократическими
плоскостями и выспренними остротами --  была  лишена  даже того узкоместного
интереса,  какой  могли  бы  пробудить  письма  этого рода в  провинциальном
историке, --  хотя, конечно,  невозможно  сказать,  что  именно в  состоянии
привлечь  или оттолкнуть чувствительного почитателя собственной родословной,
-- а  таким-то и знали Освина Бретвита былые его  подчиненные. Здесь я желал
бы  оставить на  время  сухой  комментарий  и вкратце отдать должное  Освину
Бретвиту.
     В плане физическом он был человек болезненно лысый, напоминающий с виду
блеклую  железу.  Лицо,  на  удивление лишенное  черт.  Глаза цвета  кофе  с
молоком. Помнится, он  вечно  носил траурную повязку.  Но под  этой  пресною
внешностью  таились  достоинства истинно  мужские.  Из-за океанских  сияющих
зыбей я салютую отважному Освину! Да появятся здесь на мгновение руки, его и
моя,  в крепком  пожатии  слившиеся  над  водами,  над  золотым  кильватером
эмблематического  солнца. Да не  посмеет  никакая  страховая  компания, ниже
авиалиния,  поместить  эту эмблему на  глянцевитой  странице журнала в  виде
рекламной  бляхи   под   изображением  отставного  дельца,  околдованного  и
восхищенного техниколорною снедью,  предлагаемой  ему стюардессой вместе  со
всем остальным, что она в  состоянии предложить;  нет, пусть наш  цинический
век  остервенелой  гетеросексуальности  узнает  в этом  высоком  рукопожатии
последнее, но вечное  олицетворение мужества и  самоотверженности. Как пылко
мечтал я, что подобный же  символ,  но  в словесном обличьи,  пронижет поэму
другого моего мертвого  друга,  но этого не случилось... Тщетно отыскивать в
"Бледном  пламени"  (вот  уж, действительно, "бледное")  тепло  моей ладони,
сжимающей твою, несчастный Шейд!
     Но  возвратимся  под  крыши  Парижа.  Храбрость  соединялась  в  Освине
Бретвите с цельностью, добротой, достоинством и с тем, что можно эвфемически
обозначить как подкупающую наивность. Когда Градус позвонил из аэропорта  и,
чтобы раззадорить  его  аппетит, зачитал  послание  барона Б.  (без  избитой
латинской цитаты), единственной мыслью Бретвита была мысль о припасенном ему
сокровище.   Градус  отказался   сообщить   по   телефону,  что,  собственно
представляют собой  "драгоценные  бумаги";  так  уже  вышло, однако,  что  в
последнее время  экс-консул лелеял  мечту  вновь овладеть  ценной коллекцией
марок, которую много лет назад отец его завещал ныне усопшему кузену.  Кузен
проживал  с  бароном  Б.  в  одном доме.  Итак,  поскольку умом  экс-консула
овладели все  эти  сложные и увлекательные соображения, он,  поджидая гостя,
тревожился не о том, не является ли человек из Земблы опасным пройдохой, а о
том  лишь, принесет ли  он  все  альбомы сразу или предпочтет постепенность,
дабы  узнать,  что  сможет  он  выгадать  на  всех своих  хлопотах.  Бретвит
надеялся,  что дело удастся покончить этой  же ночью, потому что  заутра ему
предстояло лечь  в клинику, а то и на операционный  стол  (так и вышло, и он
скончался под ножом).
     Когда два секретных агента враждующих сторон сходятся, чтобы померяться
силами ума, а ума у  одного из них нет никакого, результат  может получиться
забавным, -- он скучен, если олухи оба. Я отрицаю, что кто-то сумеет найти в
анналах  интриги  и  контринтриги  что-либо  бестолковее  и  скучнее  сцены,
занимающей всю остальную часть этого добросовестного комментария.
     Градус неловко, с краешку, присел на диван (на который менее года назад
прилег усталый король), порылся в портфеле,  вручил хозяину пухлый  пакет из
оберточной бумаги и перенес свои лягвии  на стул, поближе к креслу Бретвита,
дабы с удобством следить, как тот одолевает бечевку. В ошеломленном молчании
Бретвит просмотрел то, что в конце концов развернул, и сказал:
     -- Что ж, вот и конец мечте.  Эта переписка  издана в  девятьсот шестом
или седьмом, -- нет, все же в шестом, -- вдовой Ферца Бретвита, где-то среди
книг  у меня  должен  быть экземпляр. Да  к тому же, это не собственноручные
документы, а копия, сделанная писцом для издателя, -- видите, оба городничих
пишут одной рукой.
     -- Как интересно, -- сказал Градус, увидев.
     -- Я, разумеется, признателен за хлопоты, -- сказал Бретвит.
     -- Мы на это и рассчитывали, -- сказал обрадованный Градус.
     -- Бар